Зашившись от баб с помощью жены и сбежав от водки к ряженке, Сема сильно удивил публику, которой так удобно верить в нарисованное по трафарету.
Но я бы никогда не мог подумать про Сему, что в детстве он тоже рос сущим пьер-ришаром. Под стать мне и даже намного хуже.
Старый друг рассказал мне об этом как-то походя, в один из первых теплых весенних вечеров, когда мы с ним вышли в наш двор посидеть на лавочке. У Семы в руках было мороженое, у меня – газировка. Два пожилых тополя, знававшие нас еще веселыми забулдыгами, тыкали вниз трясущимися старыми ветками и о чем-то перешептывались, там, на верхотуре, в кронах.
Нас обдувало чем-то ласковым, кот у подъезда лакал закатное солнце с лапы, у мусорных баков неподалеку неторопливо витийствовал бомж.
Сема рассказывал мне про свой детский сад. Он сам завел про него разговор. За годы нашей дружбы Сема упомянул об этом впервые.
Он признался, что в детском саду над ним смеялись. Был в его группе мальчик со злым вороньим лицом. Имени Сема не запомнил, запомнил только это колючее птичье лицо.
Тот вороненок постоянно издевался над Семой. Шпынял его и подначивал остальных мальчишек.
Формальный повод был: оказывается, Сема обожал играть в куклы. Он проводил время с девочками на их игрушечных кухнях, ходил гулять с их игрушечными колясками, укачивал их игрушечных детей – одним словом, вел нормальную игрушечную взрослую жизнь. Вороненок называл моего друга «девочка Сема».
Мой приятель запомнил одну деталь: вороненок без устали повторял ему, что, когда Сема вырастет, он будет «жрать на помойке». Из-за того, что он водится с девочками, возит коляски и нянчится с пластиковыми детьми. Это взрослое выражение вороненок, вероятно, притащил в детский сад из дома.
Другие дети, подстрекаемые вороненком, подбрасывали Семе в кровать грязные тряпки, обрывки газет, землю – всякий мусор.
Несколько раз Сему били. Девочки потом играли с Семой в больницу, умывая его и покрывая тройным слоем зеленки, которую им выдавала нянечка. По воспоминаниям друга, девочки играли с ним в больницу как-то не по-детски, всерьез заглядывая в его раненые глаза.
Потом вороненок доставал Сему в школе. И, хотя они учились в разных классах, подросший воронолицый все равно не давал ему прохода. Сема уже давно не играл в куклы, но это не имело для птицеклювого мальчика никакого значения. И снова Сема слышал за своей спиной про «жрать на помойке». Они дрались, но от этого лицо обидчика становилось еще чернее. Так продолжалось вплоть до восьмого класса, когда кое-как оперившийся ворон улетел из их школы в ПТУ.
«И знаешь что, – философски заметил Сема, – в этом и состоит инерция зла. Впоследствии, во взрослой жизни, когда у меня что-то не получалось, когда я нырял с головой в теплое, у меня в ушах постоянно звенело это: жрать на помойке, жрать на помойке».
Сема привстал и выбросил обертку от мороженого в урну.
«И, надо же, как интересно все повернулось», – неожиданно закончил свой рассказ Сема.
«Ты о чем?» – переспросил я.
«Да я чего, собственно, про это вспомнил, – задумчиво сказал Сема, – вон он, мой герой, шурует, я его сразу узнал».
И Сема кивнул в сторону мусорных баков.
В этот момент бомж у помойки повернулся в нашу сторону.
На меня смотрело злое, колючее, черное воронье лицо.
37. Словоохотливый лошадник
Кем могут работать пьер-ришары? Вопрос не тривиальный, ведь пьер-ришаровость – это своего рода плоскостопие. Вроде бы в глаза не бросается, но в армию с ним не берут.
Я всегда знал, что моя работа будет связана с литературой.
Свои первые деньги я заработал в десятом классе, разгружая книжки на ярмарке в «Олимпийском». Именно тогда, сгибаясь под тяжестью чужих слов, я и присягнул краткости. Я поклялся, что подо мной не будут горбиться и потеть – ни будущие грузчики, ни будущие читатели.
На ярмарке в «Олимпийском» я заработал поистине феноменальный стаж – ровно один день.
В то прекрасное время – десятый класс, позади лужица детства, впереди океан взрослости – я ходил подшофе. Почти круглосуточно. Ведь окружающий мир поставляется подросткам в виде концентрата, и его требуется разбавлять. Одна бутылочка пива в день, а лучше шесть, еще никому не вредили. Сколько моих пьющих сверстников сделали блестящие карьеры в подворотнях.
Матушка за меня переживала. А я старался лишний раз не травмировать ее своим видом. Я либо приходил домой под утро, либо тайно (не через дверь), либо не приходил вовсе. Однажды я забрался к себе в квартиру через балкон и вынужденно продолжил пьянку, потому что по ошибке перепутал окна и залез к пьющему соседу.
В тот свой первый и единственный рабочий день на ярмарке в «Олимпийском» я шел вечером домой от метро, покачиваясь от усталости, как вдруг услышал сзади знакомый трагический вздох. Меня догнала матушка, которая возвращалась с работы.
«Ну, это уже ни в какие ворота! – сказала мама мне вместо приветствия. – Прямо посреди бела дня!»
И демонстративно ускорила шаг, чтобы не идти рядом с блудным сыном.
Я попытался догнать ее, но ватные ноги честного работяги не слушались.
В тот вечер я впервые за последние недели был кристально трезв…
И все же мой настоящий трудовой дебют, состоявшийся много позже по окончании Университета, тоже имел отношение к литературе.
Я устроился в крупный российский холдинг, который выпускал фильмы на видеокассетах. Не тех подпольных, с озвучкой из-под прищепки, коряво приклеенными корешками и пятьюдесятью боевиками на трехчасовом «басфе». Напротив, это были первые лицензионные кассеты, в красивых обложках, с одной-единственной картиной внутри.
Меня взяли писать аннотации для красивых обложек. Рекламные тексты, убеждающие покупателя в том, что вся его предыдущая жизнь без этого фильма была роковой ошибкой. Так меня мотивировали. На меньшее начальник не соглашался. Банальной покупкой он бы не удовлетворился. Предполагалось, что я стану властителем глубоких эстетических обмороков. Одним словом, меня приняли на должность «писаря-эксцентрика» или, говоря языком бизнеса, «копирайтера».
Мне предстояло творить в условиях жесткой конкуренции с так называемыми пиратами. Вот там точно работали подлинные мастера своего дела. За месяц до моего прихода в контору на рынке как раз отгремела эпопея с фильмом Роберта Редфорда «Horse whisperer». Официально его перевели «Заклинатель лошадей», и он продавался скромно. Пираты на своей обложке написали «Словоохотливый лошадник». Контрафактные кассеты мгновенно сметали с неофициальных лотков: люди подумали, что это порнуха. Если бы Роберт Редфорд однажды узнал, что он снялся в нетленке под названием «Словоохотливый лошадник», возможно, он бы на этом немедленно завершил карьеру.
Я полагал, что к реальным текстам меня допустят не сразу, ведь дело-то ответственное: наверняка сначала на пару лет отправят учиться в Литературный институт имени Горького.
Но в первый же рабочий день я получил задание написать аннотацию. Я пробормотал что-то про вдохновение – мне в ответ пробормотали что-то про сроки. Этот конфликт тянется еще со времен Древней Греции: на пути у музы эпической поэзии Каллиопы вечно стоит скучный несговорчивый Хронос.
Я спросил, где я могу посмотреть фильм, про который мне предстоит написать. Если бы все было так просто, заявили мне и добавили, что копий в офисе еще нет, а текст нужен сегодня.
Я получил текст английской аннотации, небольшой, в четыре предложения, и два часа времени.
Муза эпической поэзии Каллиопа нервно курила в углу. Это был чистый капитализм, как в стихотворении про Мистера Твистера, бывшего министра. Мне срочно захотелось обратно в СССР, а еще к маме. Призрак моего будущего с работой согбенным грузчиком на ярмарке в «Олимпийском» внезапно материализовался рядом с Каллиопой в углу, стрельнул у нее сигаретку и тоже закурил.
Я сидел над бумажкой с текстом английской аннотации, не в состоянии разобрать ни слова. Меня уколола прекрасная невротическая догадка о том, что все эти годы в Университете я учил какой-то неправильный английский. Обычно в моменты стресса я потел в формате ладошек. В ту минуту мои ладошки были идеально сухими. Правда, потным оказался весь остальной я.
Я пошел к начальнику сдаваться, оставляя за собой в коридоре мокрый след, как улитка. Начальник меня несколько успокоил, обратив внимание на то, что текст английской аннотации на самом деле является текстом французской аннотации, поскольку фильм французский.
Из французского я знал только «Гитлер капут».
Поэтому начальник отправил меня к своему заместителю, который, по его словам, прекрасно владел несколькими языками, в том числе и французским.
Аудиенция у заместителя заняла тридцать одну минуту. Тридцать минут полиглот отчитывал меня за то, что я знаю всего один иностранный язык. Мол, в современном мире это неприлично. Знать английский, язык Макдоналдсов, невелика заслуга, другое дело – французский, язык Гете (меня уже тогда это должно было насторожить). И ровно за минуту заместитель перевел мне аннотацию с листа.
Фильм назывался «Пауки». Про пришельцев, похожих на пауков, которые прилетели из космоса поработить землю.
И я написал, уложившись в отведенные два часа.
«Гигантская тень легла на притихшую землю. Несметные полчища пауков приближались к планете в гулкой тишине. Женщина загородилась от солнца рукой, чтобы взглянуть на небо. Но незачем было прикрывать глаза: солнца не было. Ребенок рядом с женщиной горько заплакал».
Да, «несметные полчища» и «гулкая тишина». Я знаю, знаю: меня ждет филологический ад.
Я проверил текст на ошибки (восемь раз), распечатал и трясущимися руками понес бумажку с аннотацией начальнику.
Начальник отправил меня с ней к своему минус четвертому подчиненному.
В крупном холдинге существовал регламент утверждения для каждой закорючки. Еще ни разу за всю историю человечества здравому смыслу не удалось выжить в канцелярии. В том холдинге бюрократия также носила кафкианский размах.