о священниками и врачами: люди часто поворачиваются к ним темной стороной луны.
К своим сорока Сема собрал уникальную коллекцию типажей. Он представлял собой магнит для аномалий: странные люди притягивались к нему вагонами (один я чего стою). Если бы Твин Пикс существовал в реальности, Сема наверняка был бы его мэром. Причем этот природный магнетизм обнаружился в нем задолго до начальственных должностей, еще в детстве. Из чудаковатых приятелей Семы мог бы получиться потрясающий театр, собери он их всех однажды под одной крышей. В его паноптикуме особенно выделялся один экземпляр.
Этот человек, с которым я никогда не был знаком, открыл мне глаза: оказывается, пьер-ришаровость – это не последняя станция на железнодорожных путях сансары, не краснорожий кирпич в тупике, не депо эволюции.
Пьер-ришаровость, которую я прятал по чуланам и по карманам и которой так тяготился, это всего лишь кокон. Бабочка еще впереди.
41. Мистер Эндорфин
Однажды во время дальнего автопутешествия мы с Семой остановились перекусить в придорожном кафе. Сема заказал хот-дог. Я воздержался, хотя страшно проголодался. В рейтинге Мишлена это кафе получило бы минус три звезды, и я опасался, что хот-доги тут понимают буквально и подают разогретых собак.
«Как ты можешь это есть, – пошутил я, – зоозащитников не боишься?»
«Мистера Эндорфина на тебя нет», – ответил Сема.
«Кого-кого?» – переспросил я.
Так я узнал про Мистера Эндорфина.
Пока Семе готовили его хот-дог, он рассказывал. Хот-дог готовили довольно долго, видимо, сначала им все-таки пришлось ловить собаку.
«У меня на первой работе был мужичок. Бухгалтер. Ну, такой, как сказать, в розыск его не объявишь – без особых примет. Моль средних лет. Когда я его впервые увидел, подумал, фу, какой плоский, неинтересный дядька. Пока однажды не услышал его тихий комариный смех. Он сидел перед своим монитором и хихикал. Я проходил мимо и из любопытства заглянул в экран. А там какой-то бухгалтерский отчет в экселе. И он над ним ржет. А ты не прост, чувак, сказал я себе тогда. И еще прикинул, а может, уже пора из той конторы валить, раз бухгалтер хохочет над финансовыми документами.
Короче, персонаж оказался что надо. У него всегда все было превосходно. Это его фишка. Понимаешь? Всегда. И все. Даже осенью. Когда любому порядочному человеку хочется, чтобы дворник закопал его поглубже в листву. «Превосходно». Не «нормально». Не «хорошо». И даже не «отлично». Именно – «превосходно».
Погода у него – только прекрасная. Иду как-то раз на работу, дождь как из ведра, ветер, зонтик надо мной сложился, отбиваюсь спицами от капель, настроение паршивое. Вижу, перед входом в контору стоит этот перец по колено в воде, смотрит себе под ноги. Сливные стоки забились, вода хлещет по мостовой ручьями по его ботинкам. Гляди, кричит он мне, как будто горная река, и лыбится.
Машина у него – самая лучшая. Однажды он меня подвозил. Едем на его перпетуум-мобиле. С виду вроде «копейка», но зад подозрительно напоминает «Москвич-412». Франкенштейн какой-то. Послушай, как двигатель работает, говорит он мне. Песня, да? Я послушал. Если и песня, то этакий Стас Михайлов в старости – кашель и спорадические попукиванья. А он не унимается: и ведь не скажешь, что девочке тридцать лет. Узнав про возраст девочки, я попросил остановить, мол, мне отсюда до дома рукой подать. Вышел на каком-то пустыре и потом час брел пешком до ближайшего метро.
Курорты у него – все как на подбор невероятные. Я как-то поехал по его наводке в Турцию. Он мне полдня ворковал про лучший отдых в жизни, про космический отель, про вкуснейший шведский стол. У него даже слюна из уголка рта стекала. Я и купился. Из самолета нас выкинули чуть ли не с парашютом над какой-то долиной смерти. Посреди лунного пейзажа – три колючки и один отель (так что про космический – не обманул). До моря можно добраться только в мечтах, отель в кукуево. Шведский стол – для рабочих и крестьян: сосиски, макароны и таз кетчупа. Я взял у них книгу отзывов. Там после десятка надписей на русском про «горите в аду» и «по возвращении на Родину передам ваши координаты ракетным войскам», выделялась одна, размашистая, на пол-страницы: «ВОСТОРГ!!!» Не с одним, не с двумя, а именно с тремя восклицательными знаками, и всеми большими буквами. И знакомое имя в подписи.
У нас в то время вокруг офиса приличных заведений не было. Приходилось испытывать судьбу в общепите. Я всегда брал его с собой на обед. Какой потрясающий суп, как крупно порезали морковь, сколько отборной картошки, а приправа, приправа, причитал он в гастрономическом полуобмороке, над тарелкой с пойлом из половой тряпки. Ну, что же это за беляш, это же чудо, а не беляш, нежнейшая телятина (каждый раз в ответ на это нежнейшая телятина внутри удивленно мяукала), тесто воздушное, сок, сок ручьями, и так далее. Послушаешь его, послушаешь, и глядь – и суп вроде уже мылом не отдает, и беляш провалился и не расцарапал когтями пищевод. А, главное, после обедов с ним я ни разу не отравился – видимо, организм в его присутствии выделял какие-то защитные вещества.
И это была не маска, вот что интересно. Сто процентов – не маска. Все естественно и органично. Его вштыривало от жизни, как годовалого ребенка. Возможно, в детстве он упал в чан со слезами восторга, наплаканный поклонницами Валерия Ободзинского, как Обеликс – в котел с волшебным зельем.
Мы в конторе прозвали его Мистер Эндорфин. В курилке часто можно было услышать: чего-то сегодня хреново, пойду с Эндорфином поговорю. Мистер Эндорфин сверкал лысиной, как маяк.
Знаешь, что самое забавное? У него и семейка такая же, под вечным феназепамом. Он как-то раз пригласил меня в гости. Я впопыхах купил какой-то неприлично дешевый торт, вафельный, ну, с таким еще первоклашки на свидание к девочкам ходят. Мы сели за стол, с ним, его женой и сыном, разрезали этот деревянный торт, затупив два ножа и погнув один, разложили по тарелкам и понеслась. Какое потрясающее чудо, застонал ребенок. Какое чудесное потрясение, подхватила жена. Вот суки, издеваются, подумал я. А потом пригляделся: нет, у людей натуральный экстаз. При прощании чуть ли руки мне не целовали, все трое».
В этом месте Семе принесли хот-дог, и он закончил рассказ.
«Вот ты спросил, как я это буду есть, – сказал Сема, – очень просто: включу Мистера Эндорфина».
Сема взял хот-дог, поднес его ко рту и зашептал:
«Какая румяная сосиска, с пылу с жару, с пряностями. О, да тут не только кетчуп, из отборнейших томатов, да еще и горчица, пикантная, сладковатая. Пышная, свежайшая булочка…»
«Девушка! – крикнул я через все кафе хозяйке заведения. – Можно мне тоже хот-дог!»
42. Про п…ц
С самого детства я был полным антиподом Мистера Эндорфина.
Власть в моем характере узурпировали, пытаясь усидеть толстыми попами вдвоем на узком троне, две отрицательные черты.
Первая – нетерпеливость. Так проявлялась моя базальная пьер-ришаровость.
Матушка вспоминает, как в детском саду я умудрялся бежать впереди хоровода. Я с усилием тянул за собой предыдущих и толкал последующих, так что все заканчивалось коллективным падением на пол. Я вечно куда-то спешил. Куда можно спешить в хороводе, неясно.
Вторая – уныние. Тут к чистой пьер-ришаровости примешивалось нечто более вязкое и тягучее – оховость из советского мультика про Оха.
Я легко падал духом. Даже не падал – обрушивался. Матушка вспоминает, как я открывал свои первые подарки на день рождения. Я открывал их с таким лицом, словно мне подарили гильотину. То есть я унывал даже от радости, подобно ослику Иа-Иа в его грустный праздник.
И в юности, наконец, эти две отрицательные черты во мне благополучно поженились, составив правящую чету.
Психологически это стало выражаться в том, что на все события, на любые визиты мира внешнего ко мне в мир внутренний я реагировал односложно: торопливо говорил про себя «п….ц» и моментально падал духом.
Мое восприятие реальности напоминало первый публичный показ фильма братьев Люмьер «Прибытие поезда», когда аудитория падала в обморок от несуществующего паровоза.
Зимой я бормотал про себя «п….ц – я замерзну», летом «п….ц – я обгорю».
При знакомстве с мальчиками я говорил «п….ц – мальчик», при знакомстве с девочками «п….ц – девочка».
Я был как советский автомат с газированной водой, только вместо воды я выдавал стресс. В меня достаточно было закинуть копеечку – и я наливал целый стакан. А если три копеечки – то еще и с сиропом.
В те годы я упустил много прекрасных возможностей, потому что окружающие видели этот перманентный непрекращающийся п….ц на моем лице в качестве первой быстрой реакции и, в конце концов, не воспринимали меня всерьез.
Все это тянулось до второго курса Университета, когда случай открыл мне глаза на самого себя.
На втором курсе мы впервые писали курсовые работы по итогам года. Я работал над темой по античной философии. В то лихое время безынтернетья (начало 90-х) всю необходимую научную литературу можно было найти только в одном месте – в читальных залах больших библиотек.
И мне была до зарезу нужна одна книжка. В нашей университетской библиотеке ее не нашлось. Я сунулся в несколько других – безрезультатно.
Умные люди посоветовали мне поискать эту книжку в «Иностранке». Они утверждали, что там она точно должна быть.
Я устремился туда. Это был вопрос жизни и смерти, потому что без той книжки я не смог бы раскрыть тему курсовой.
И вот удача: в каталоге «Иностранки» раритет значился! Дрожащими пальцами я выписал все данные с карточки и побежал на выдачу. На стойке меня встретила статная седая дама в очках. Я протянул ей бумажку. Она кивнула и ушла в недра. Через некоторое время библиотекарь вернулась к стойке и, перебирая перед собой какие-то бумажки и не глядя на меня, сказала:
«Извините, книга на руках».
В моей голове мгновенно промелькнула сценка, как я вылетаю со второго курса Университета и иду в армию. И я сказал: