Попав внутрь игры, я аж ахнул от восхищения. Вокруг загадочно гудел древний лес, неверные тени колдовали под кронами, диковинные растения тянули ко мне свои тонкие пальцы. И все это под медитативную музыку. А я же человек впечатлительный. Естественно, я моментально впал в эстетический транс и вместо смертоубийства антиподов принялся медленно перемещать своего лучника от дерева к дереву, от цветка к цветку. Через минуту от моего кровожадного головореза не осталось и следа: по экрану порхал пылкий менестрель. Он романтично блуждал взглядом по сторонам, осматриваясь и даже любуясь. Возле озера, курящегося розовым, мой лучник почти потерял сознание от экстаза: так там было красиво. А в это время моих товарищей по команде в другом месте игровой карты, за десятки виртуальных километров от озера, цветов и деревьев, беспощадно истребляли враги. Кровь лилась рекой, отрезанные руки и ноги складировались в штабели: товарищам было не до романтики. Оказалось, в этой «League of Legends» на счету каждый игрок и каждая секунда времени.
Осознав глубину своего предательства, я вышел из игры. И тем самым, по меркам «League of Legends», совершил еще большее преступление. Ведь до окончания битвы покидать игру категорически запрещено: этим я поставил под удар свою недорезанную команду и мир во всем мире. Система не преминула немедленно сообщить мне об этом. А также о том, что я забанен по IP до третьего колена.
Я сидел перед компьютером, потерянный, и пытался представить, что в ту минуту творилось с другим членом нашей команды, моим собеседником в чате. Тем, который отважно бился за меня с врагами. Тем, которого по моей вине топтали ногами злобные орки. Ведь система немедленно доложила ему, что я не только проигнорировал его сообщение, но и банально смылся с поля боя.
Этот несчастный должен был как минимум лежать на своей клавиатуре с инфарктом. Хорошо, что основная аудитория «League of Legends» – школьники. А у школьников инфарктов не бывает.
Неприятно чувствовать себя динозавром. Глаза загребущи, а ручки коротки, и ходить тяжело: сзади постоянно что-то мешается.
Старый конь борозды не портит. Потому что он в ней лежит.
В начале 2000-х я купил в Лиссабоне портвейн.
Портвейн не совсем обычный: бутылка была моей ровесницей, 1975 года.
Долгие годы она стояла у меня дома на самых выставочных местах, за стеклом.
На каждой попойке тире празднике тире все-таки попойке друзья неизменно интересовались, когда же я этот раритетный портвейн открою.
А я в ранние годы вел довольно расхристанный образ жизни, жил с фундаментом набекрень, и все системообразующие события были у меня впереди.
Сначала я отвечал, что на тридцатилетие.
Потом, что на свадьбу.
Затем, что на рождение ребенка.
Вариантов было множество. Я не предусмотрел лишь одного: что однажды я брошу пить.
Бутылка до сих пор со мной, за стеклом.
Теперь мы стареем параллельно.
47. Праздник, как в кино
С возрастом эндорфины выветриваются даже оттуда, где их концентрация максимальна – из Нового года. В моем случае этот канонизированный в России праздник с годами сдулся, словно гигантский телефон из знаменитой миниатюры «Асисяй»: я сидел перед желтой тряпкой, по которой уже было невозможно дозвониться в детство.
В одну из особенно бесснежных и чернеющих воронами зим я решил войти в Новый год на цыпочках, чтобы не спугнуть праздник в душе.
Вдоль дороги, ведущей к пансионату, лежал снег, что для декабря было довольно странно. При нынешнем климате снег зимой в Москве скоро можно будет увидеть только в морозилках.
На стойке регистрации женщина с навечно уставшим лицом, какие обычно носят женщины на стойках регистрации подмосковных пансионатов, спросила, на каком этаже я бы хотел получить номер.
«А что, есть выбор?» – поинтересовался я.
«Да, – ответила женщина грустно, как будто выбора не было, – можно на первом».
Потом вздохнула и добавила:
«Можно на втором. Можно на третьем. Можно на четвертом. Можно на пятом…»
Это был большой, многоэтажный пансионат.
«…Можно на шестом. Можно на седьмом. Можно на восьмом».
За спиной женщины я заметил стройные ряды ключей в специальных ячейках (это был пансионат еще советских времен, и там пользовались обыкновенными ключами).
«А где вид получше, не подскажете?» – спросила жена.
«На первом хороший», – ответила женщина.
Потом вздохнула и добавила:
«На втором. На третьем…»
«Я понял, спасибо, давайте восьмой», – прервал ее я.
Моя ставка на безлюдность сорвала джекпот: в пансионате, кроме нас, не было ни души.
Мы втроем с женой и сыном Артемом завтракали, обедали и ужинали в огромном ресторане с колоннами, где добрые эльфы сервировали для нас шведский стол, в гордом одиночестве. «Добрые эльфы», потому что персонала нигде видно не было.
Мы гуляли по огромной территории с соснами и елями, и с каждой новой прогулкой сосны и ели обступали нас все плотнее.
Артем катался по длинным коридорам пансионата на самокате.
Наше авто сиротливо ютилось на гигантской парковке.
Все складывалось прекрасно, но меня не покидало чувство тревоги.
Ощущение дежавю пробегало вдоль позвоночника холодными лапками.
Эта идиллия мне что-то напоминала. Отчаянно напоминала, до зубной боли.
И на третий день я вспомнил.
«Сияние».
Фильм Стэнли Кубрика по Стивену Кингу с Джеком Николсоном.
Там главный герой тоже оказывается зимой с женой и ребенком в огромном отеле в полном одиночестве.
Сначала все идет хорошо, а потом он начинает бегать за ними с топором.
В моем случае было много фактологических совпадений.
Одинокая машина на парковке. Это раз.
Жена и сын. Это два.
Катание по коридорам (мальчик Николсона – на велосипеде, мой – на самокате). Это три.
Наконец, и герой фильма, и я думают, что они писатели.
После этого озарения с «Сиянием» я решил присмотреться к пансионату повнимательнее.
Женщина с грустным лицом больше на стойке регистрации не появлялась.
Людей вокруг не было.
В игровой комнате никто не играл. В библиотеке никто не читал. В бассейне никто не плавал (что, кстати, было неплохо, потому что там, по логике фильма, вполне мог плавать труп).
В один из вечеров во время прогулки вокруг пансионата кто-то промелькнул у нас впереди. Я побежал за незнакомцем, пока не сообразил, что гонюсь за собственной тенью: фонарь светил мне в спину.
К счастью, в ресторане я приметил повара. Он стоял возле горячего. Я подошел к нему и поблагодарил за вкусное меню. Повар ничего не ответил. Это было странно. Но, возможно, он мне улыбнулся в ответ: я забыл очки в номере и не разглядел выражение его лица. Я вернулся за столик и пожаловался жене на невежливого повара:
«Представляешь, я ему сказал „спасибо”, а он ничего не ответил. Странные они тут все».
«Вот и хорошо, что не ответил», – сказала жена.
«Почему это?» – едко спросил я.
«Потому что это не живой повар, а скульптура».
Я обернулся и растянул правый глаз, чтобы навести резкость. Наводить пришлось сильно, так что часть моего скальпа даже сползла набок.
Действительно, скульптура. Розовощекий повар в колпаке, в человеческий рост. В очках я бы ее разглядел, конечно.
«Странные они тут все…» – задумчиво повторила мою фразу жена.
Чтобы раз и навсегда развеять мрачные аллюзии, на улице у входа в пансионат я вылепил снеговика. Даже воткнул ему в качестве носа настоящую морковку, которую я утащил у ненастоящего повара в ресторане. На этом проклятое сходство с «Сиянием» заканчивалось: в фильме снеговика не было.
Утром в день отъезда в окно нашего номера заглянуло солнышко. Не в стиле «Сияния», не круглый блин с нарисованными глазами заглянул в номер, все по-человечески: первые еще не оперившиеся лучи-птенчики впорхнули в комнату из-за шторы.
И я подумал о том, как был несправедлив к этому прекрасному месту.
Я оделся и спустился на первый этаж, в фойе.
Там стояло пол-елки.
Рядом с наполовину собранной искусственной елкой громоздилась большая длинная коробка.
Проходя мимо, я машинально заглянул в коробку.
В коробке лежал мужчина, вытянувшись в полный рост. Его глаза были закрыты.
Я хлопнул себя по щеке, уверенный, что все еще сплю.
От звонкого хлопка, разлетевшегося по фойе, мужчина в коробке открыл глаза.
«Я елку собираю – не пугайтесь», – сказал он.
Но я не последовал его совету. Напротив, я испугался так, что язык моментально пришкварился к нёбу. Я был уверен, что мужчина в коробке сейчас скажет, что его зовут Влад и что он родом из Трансильвании.
Я побежал в номер по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки, опасаясь, что лифт увезет меня в подвал к Джеку Николсону.
На пороге номера меня встретил сын Артем.
Он посмотрел на меня исподлобья и изменившимся грудным голосом несколько раз повторил:
«Ме-сто-ран! Ме-сто-ран!»
Точно так же (один в один!) сын Николсона в фильме инфернально чревовещал: «Red-rum! Red-rum!», что означало «murder» (убийство) наоборот.
Я крикнул жене, чтобы она собиралась, так как мы уезжаем раньше.
Мы втроем выбежали на улицу. Я в полуобмороке нес чемодан, а жена несла меня.
В пятый раз за декабрь наступила весна.
Ошалелые птицы, в очередной раз вернувшиеся с юга, нервно дергали маленькими игрушечными головами.
Внутренний голос подсказывал мне, что всему произошедшему есть логическое объяснение. Мужчина в коробке банально прилег в нее передохнуть, устав от монтажа гигантской елки в фойе. Артему очень понравилось в ресторане, где он по моему примеру мило беседовал со скульптурой повара, и сынок просто попросил отвести его туда. Букву «р» он плохо выговаривает и незатейливо заменяет ее на другие буквы, которые выговаривает. Отсюда этот пугающий речитатив «месторан, месторан».
Я уже был готов поверить в естество абсурда, но тут мой взгляд упал на снеговика у входа в пансионат.