ред тем ребенком, которым мы были. Он стоит там, за спиной, за туманом, он плачет от обиды, но если не оборачиваться и переть упрямым ослом вперед, то все нормально. Не считается.
Так что я продолжаю смотреть, как пухлая девочка пытается вытащить его в центр зала, туда, где танцуют пары. Он качает головой и что-то тихо ей говорит с вежливой улыбкой. Догадываюсь, что. Что он не умеет и не любит танцевать. Но это неправда, мамаша Ларина считала своих детей аристократами и всех их неплохо вымуштровала. Им было не позволено что-то не уметь. Да и потом, даже если бы он не умел, разве это важно? Кто тут вообще что умеет? Половина пар просто переминается на месте, как на дискотеке в пионерском лагере!
Возможно, пухлая девочка уговорит его. А я так и продолжу стоять здесь и смотреть, потому что иное мне не дозволено. Это самое строгое наказание за бесхребетность – видеть, как кто-то другой воплощает твои мечты.
Зато мамаша Ларина довольна. С моего наблюдательного пункта у колонны я вижу, как она следит за этой парой, как улыбается. Девочка ею одобрена. Значит, к концу вечера эти двое будут танцевать, сценарий уже написан и мне в нем места нет.
Да какого черта! Почему у этой пухлой девочки есть какие-то преимущества передо мной? Почему ей можно, а мне нельзя? Между им и ею – только воля его матушки. Между им и мной – годы памяти, леса и озера, секреты на двоих, детские драки и разбитые коленки, обещания, которые мы оба не исполнили, но хотя бы потрудились дать. Я его знала еще до того, как ее папочка осчастливил ее матушку дежурным исполнением супружеского долга, в результате которого она появилась на свет! Да, странно, что возраст позволяет мне думать о сопернице как о составных частях, скрытых в двух разных людях… Но она мне не соперница. Мне нужно не то же, что и ей. Жаль только, что она свои нужды знает, а я – нет.
Я залпом допиваю вино и оставляю бокал на столике. Я пока не до конца понимаю, что делаю, но в этом весь смысл. Если я успею подумать об этом, я никогда не позволю себе такую глупость. Но я ведь хочу!.. Почему хоть раз нельзя поступить так, как я хочу, безо всяких причин и мотивов?
Одна мелодия сменяется другой, и я использую этот шанс. Я пересекаю зал – не через центр, это было бы слишком нагло и драматично. Я иду, как и следует, по границе скучающей толпы и все равно скоро оказываюсь перед ними. Точнее, перед ним, девочка меня не интересует, я на нее вообще не смотрю.
Он меня до этого момента не видел, не догадывался, что я могу быть здесь, и не готовился к этой встрече. Оно и к лучшему. Я успеваю увидеть то, что он скрыл от меня на кладбище, когда не готова была я. Один-один. Я чувствую внутри себя тепло – горячее, разгорающееся все сильнее. Этот жар питает мою решимость, на этот раз во мне нет и тени страха.
Думаю, со стороны я выгляжу спокойной и уверенной в себе, как и полагается старой знакомой на случайной встрече. Я очень мило улыбаюсь. В жизни не догадаешься, что от волнения у меня перехватило горло и я не могу произнести ни слова.
Он говорит первым:
– Здравствуй… Не ожидал, что ты здесь будешь. Отлично выглядишь…
Это не дежурный комплимент. Он так считает – он так чувствует. Он уже видел новую меня, но там, на кладбище, я представляла собой не самое соблазнительное зрелище. Удивительно, если бы было иначе!
А здесь все работает на меня, я такая, какой хотела бы предстать перед ним. Эта маленькая победа подталкивает меня вперед, голос возвращается и звучит ровно и тепло, но без намеков.
– Да и я не планировала эту встречу! Я могу украсть тебя у твоей спутницы на один танец? – Я поворачиваюсь к пухлой девочке и с показательным дружелюбием сообщаю ей: – Всего один! Просто мы с Владом старые друзья, знакомы дольше, чем вы живете, и очень давно не виделись! Буду вести себя прилично, обещаю!
Девочка улыбается криво и неумело – еще не научилась улыбаться тем, кого ненавидит. Ничего, мамаша Ларина ее поднатаскает, она такое умение «светским лоском» зовет. Спорить мелкая не решается.
– Да, конечно… – лепечет она, сжигая меня взглядом.
Дальше все зависит от него. Если он откажет мне, это будет не очень хорошо – мягко говоря. С социальной точки зрения – терпимо, вроде как он отказывает из-за своей спутницы, ничего личного. Настоящая угроза в том, что его мамаша меня найдет и в бараний рог скрутит. Ну и я буду обижена, что скрывать.
Но он не отказывает. Он улыбается мне по-настоящему и протягивает руку. Это не очень-то красиво после того, как он долго и упорно отказывал малышке, но вряд ли это его беспокоит. Он ведет меня туда, где уже танцуют другие пары.
Между мужчиной, который умеет танцевать, и мужчиной, который не умеет, пропасть. Со стороны ее можно не заметить, но в паре с ним она очевидна. И дело тут не только в знании движении. Можно заучить сколько угодно движений и все равно выглядеть как робот (а это актуально, только если вы танцуете танец робота). Истинная разница заключается в уверенности. Мужчина, который умеет, движется уверенно, он знает, что делать. Он ведет. От женщины требуется не так уж много – просто чутко реагировать на его движения, чувствовать его тело, а это я умею.
Некоторое время мы танцуем молча, просто привыкая друг к другу – такого у нас еще не было. Во взрослой жизни так точно нет, а прошлое по-прежнему не считается. Я как-то резко и внезапно осознаю, из какого тонкого шелка сделано мое платье и как много через него можно почувствовать. Ему попроще – ткань костюма плотная, и черт его знает, что чувствует он.
Думаю, если бы Ксения сейчас знала, что я испытываю, она бы торжествовала. Шуточки, за которые я устроила ей скандал, оказались пророческими. Бесполезно лицемерить с самой собой, придется признать: я действительно его хочу. Просто быть с ним, уйти отсюда, от посторонних глаз, увидеть его без одежды, почувствовать его руки на своей коже, почувствовать его… Но – нельзя. Никак нельзя и никогда не будет можно.
В том идеальном мире, о котором я иногда мечтаю, мы оба решились бы на это. Одна ночь, только настоящий момент, без единой мысли – только чувства. И на самом примитивном уровне, уровне желаний и инстинктов, мы были бы счастливы, потому что и ему это нужно. Но мы ведь люди – существа цивилизованные. Помимо желаний и инстинктов есть такие социальные штуки, как «что скажут люди», «что решит семья», «что будет выгодно», «что будет правильно». Поэтому в его будущем уже маячит пухлая девочка, а в моем – фантазии о нем (женщины это тоже делают, да) и какой-нибудь другой мужчина, которого я пока не знаю.
Зато этот момент у нас уже есть и останется в памяти навсегда. Я чувствую запах лесного пожара, смешавшийся на этот раз с ароматом дорогого одеколона. В сознание лезет воспоминание о том поцелуе, но я его заглушаю.
Пухлая девочка обиженным ягненком двинулась в сторону матушки Лариной. Правильно мыслит малышка, а значит, далеко пойдет. Что же до матушки Лариной, то она уже смотрит на меня голодной акулой. Но о спасении своей бренной плоти я подумаю позже, когда стихнет музыка.
– Как ее зовут? – спросила я.
Вполне подобающий вопрос для в прошлом лучшей подруги. Забавно, но социальных ролей с приставкой «бывшая» на моем счету становится пугающе много. Интересно, в чем я еще «настоящая»?
– Ева. Я сегодня встретил ее впервые, – ответил он.
Не было похоже, будто он пытается оправдаться. Да и с чего бы ему оправдываться перед той, кому он ничего не должен? И все же он счел нужным сказать мне это, хотя мог бы и не говорить. Тепло внутри нарастает, и мне кажется, что этот огонь светится у меня под кожей и виден всем. Надеюсь, что нет.
– Очередной матримониальный проект твоей мамы?
– Один из многих.
Мне нравится музыка, под которую мы танцуем, она удачно сглаживает даже неловкие, не совсем уместные слова.
– Ты отлично выглядишь, – признаю я. Знаю, это полная банальщина, но мне очень хочется, чтобы он поверил.
– Да, мне это сейчас часто говорят. Думаю, успехи моего организма, мало зависящие от разума, не вызывали такого восторга с тех пор, как мать через весь дом орала «Смотри, он покакал!»
Он смеется, я смеюсь. Но я читаю между строк. Я представляю, как все это его достало: сначала вынужденное бессилие, а потом пристальное внимание к его выздоровлению. Как будто он маленький ребенок и сам ни с чем не справится.
– Так почему ты здесь? – интересуется он. – Не думал, что такие вечеринки тебя привлекают. Или это тоже изменилось так же сильно, как ты?
– Подруга билет подарила, я не могла не пойти.
Это не правда – но и не совсем ложь.
– Я хотела извиниться за то, что было на кладбище, – наконец решаюсь я.
– Ничего не было. Тебе не за что извиняться.
– Я стараюсь делать так, чтобы меня там никто не видел… Из ваших. Твою маму мои визиты очень расстраивают. А про то, что ты в городе, я вообще не знала.
Вот теперь я несу чушь, но он, к счастью, быстро меня останавливает:
– Я – не моя мама, а она ничего не может тебе запретить. Я даже рад, что ты приходишь.
– Рад? – эхом повторяю я.
– Не думаю, что после смерти люди хотят перестать быть любимыми.
Что ж, не только я болтаю о том, что не следовало бы облекать в слова. Я прижимаюсь к нему крепче, давая понять, что не стоит продолжать в том же духе. Я хочу помолчать, почувствовать его. Я обнимаю его чуть сильнее, чем следовало бы простой подруге из невинных детских времен, и смотрю на него чуть дольше, пристальней. Плевать, что там можно, что – нельзя, мне это нужно на потом. А пухлая девочка переживет, ей ведь он в конечном итоге и достанется, а у меня будут только эти воспоминания и это чувство тепла, прожигающего шелк.
Когда музыка затихает, мы расходимся. Один танец – это уже повод для сплетен. Два – это откровенный вызов, а для кого-то и оскорбление. Нами могут заинтересоваться, кто-то докопается до Парижа. Это не нужно никому.
– Надеюсь, у тебя все будет хорошо, – говорю я напоследок, и мы расходимся – без прощания и даже без вежливого «Созвонимся!». Кто-нибудь вообще созванивается после этого?