русский вопрос, по крайней мере в настоящее время, заключается в вопросе о крепостном праве", — писал Герцен[62]. "В моих глазах враг этот имел определенный образ, носил известное имя: враг этот был — крепостное право, — подтверждает его свидетельство Тургенев. — Под этим именем я собрал и сосредоточил все, против чего я решился бороться до конца — с чем я поклялся никогда не примириться… Это была моя Аннибаловская клятва; и не я один дал ее себе тогда"[63].
По существу полемика о "самобытном" пути была вынесена на поверхность общественной борьбы по весьма простой причине: после разгрома восстания декабристов говорить открыто о сколь-нибудь радикальном изменении общественного строя России, об уничтожении крепостничества было просто нельзя. Поэтому наиболее доступной и возможной легальной формой постановки и решения вопроса о ликвидации крепостничества и самодержавия оказалась форма рассуждений о хороших или плохих путях Запада и сравнение их с Россией. Объективная почва для такой именно окраски споров была подготовлена тем, что Запад шел впереди России по своему социальному и политическому развитию, что он уже покончил с феодализмом. То, что России еще предстояло, там было пройденным этапом. И если страна более развитая показывает менее развитой стране лишь картину ее собственного будущего, то как раз таким было отношение передовых стран Европы к России. Западный путь был объективно просто синонимом буржуазного пути. Но, говоря о Западе, люди той эпохи думали прежде всего о России. Полемика со славянофилами, учение которых смыкалось во многом с теорией "официальной народности", позволяла "бить по мешку, имея в виду осла", она метила и в официальную идеологию русского самодержавия.
Спор "принужден был, по обыкновению, держаться на литературной, эстетической, философской и частью археологической аренах, и притворяться, никого, впрочем, не обманывая, невинным спором двух различных видов одного и того же русского патриотизма, а иногда даже и пустым разногласием двух школьных партий, — свидетельствует в своих воспоминаниях Анненков. — В сущности, дело тут шло об определении догматов для нравственности и для верований общества и о создании политической программы для будущего развития государства"[64].
Если далее внимательнее приглядеться к единому в те годы течению "западников", то можно заметить и другое. Единым оно было только в одном отношении: в признании необходимости уничтожения существовавших в России порядков. Что же касается способов осуществления будущего переворота и его содержания, то здесь уже в то время на первый план выступают глубокие, коренные расхождения.
Профессор Кон, разумеется, не желает обращать внимания на такие "мелочи", как споры в среде "западников" 40-х годов о Робеспьере, "буржуази", социализме, а между тем эти споры объясняют несравненно больше в понимании путей исторического развития России и расстановки ее социальных сил, чем пресловутая дилемма "Восток" или "Запад". "Западники" Белинский и Герцен мечтали о своем 1789 г., "западники" Грановский и Кавелин — о том, как бы его избежать. "Тут нечего объяснять, — писал Белинский о диктатуре якобинцев, — дело ясно, что Р(обеспьер) был не ограниченный человек, не интриган, не злодей, не ритор и что тысячелетнее царство божие утвердится на земле не сладенькими и восторженными фразами идеальной и прекраснодушной Жиронды, а террористами — обоюдоострым мечом слова и дела Робеспьеров и Сен-Жюстов"[65]. И как раз против Робеспьеров и Сен-Жюстов, в защиту "сладеньких и восторженных фраз идеальной и прекраснодушной Жиронды" выступает в это время Грановский. Он пишет Белинскому: "Робеспьер был мелкий дрянной человек, бывший органом и орудием чужой воли… Жиронда выше его… Жиронда определила и указала все вопросы, о которых теперь размышляет Европа"[66].
Но речь шла не только о расхождениях в средствах и способах грядущего переворота, речь шла о расхождениях в понимании его содержания. Западный буржуазный мир уже в ту пору выявил свои противоречия, "владычество капитала" уже тогда покрыло позором Европу. Вот почему Белинский и Герцен хотели на развалинах самодержавия строить социализм (их социализм был еще утопическим), а не воспроизводить — по "западному образцу" — царство буржуазного либерализма.
Споры и разногласия в среде западников охватывают к середине 40-х годов буквально все стороны их мировоззрения. Среди "друзей" Белинского раздаются постоянные протесты против "нетерпимости" критика ("нетерпимостью" либералы 40-х годов называли его принципиальность и последовательность в защите своих идей). Расходятся Белинский с Боткиным в оценке философии Конта, Огарев и Герцен с Грановским — по вопросу о материализме. Между последними дело дошло до разрыва: Грановский отказался признать, что "развитие науки, современное состояние ее обязывает нас к принятию кой-каких истин, независимо от того, хотим мы или нет…" (речь идет об истинах материализма, неверии в бога и бессмертие души)[67]. Налицо непримиримые разногласия между Белинским и Боткиным в отношении к искусству (вспомним различные оценки "Антона Горемыки" Григоровича, теорий немецкого эстета Ретшера, спор о том, помещать ли в "Современнике" монологи Огарева ввиду их "гамлетовского настроения" и т. д.). Недаром Белинский писал своему "другу": "Стало быть, мы с тобою сидим на концах"[68]. Воевал Белинский в эти годы не только против "фантастической народности" славянофилов и официальных идеологов царизма, но и против "фантастического космополитизма" некоторых либеральных деятелей вроде Майкова, который хотел "разделить народное и человеческое на два совершенно чуждые, даже враждебные одно другому начала"[69].
Но, пожалуй, сильнее всего, глубже всего и всего нагляднее противоречия, разделявшие уже в 40-х годах революционно-демократическую и либеральную тенденции в "западнической", а точнее, антифеодальной, общественной мысли, проявились в связи с переходом Белинского в "Современник" (1846–1847) и в связи с обсуждением знаменитых герценовских "Писем из Avenue Marigny" (1847–1848).
В 1846–1847 гг. осуществилась давняя мечта Белинского — уйти от Краевского и работать в своем журнале, быть полным "хозяином" его направления. Этим журналом и явился "Современник", приобретенный Панаевым и Некрасовым. Встала задача сплотить вокруг редакции всех антикрепостнически настроенных деятелей, а таковыми оставались Грановский, Кавелин, Боткин, Кудрявцев, Анненков и др. Вербовать "сотрудников и соучастников" можно было главным образом из этих людей. Так и поступил Белинский. Но если уйти от Краевского было сравнительно легко, то перетянуть с собой прежних союзников из "западнического" лагеря оказалось делом несравненно более сложным и трудным.
Многие из них были рады, воспользовавшись случаем, избавиться от "нетерпимости" "неистового Виссариона". Из года в год накапливающиеся противоречия получили возможность проявиться, так сказать, организационно. Оговоримся, что это еще не такой раскол, когда, спустя 10 лет, Тургенев и др. выйдут из "Современника". Но одно предвосхищает другое. Грановский, Кавелин, Боткин организовали своеобразный "саботаж" мероприятий новой редакции "Современника", "заговор" с целью оформления своей "независимой" линии.
А как относится в эти годы к "москвичам" Белинский? Он называет их в это время не иначе, как "наши московские друзья-враги". "Московские наши приятели поступают с нами, как враги, и губят нас… — пишет он с негодованием Боткину. — А послушать: общее дело, мысль, стремление, симпатия, мы, мы и мы: соловьями поют… Не верю я этой всеобщей любви, равно на всех простирающейся и не отличающей своих от чужих, близких от дальних ("москвичи" говорили, что они равно любят и "Отечественные записки" и "Современник". — Дет.)… Кавелин и Грановский как будто уговорились с тобою губить "Современник""[70].
Каков был результат всех этих тогда еще во многом скрытых противоречий? "Друзья-враги" — Боткин, Кавелин, Грановский, Галахов, Кудрявцев все же соглашаются на участие в "Современнике", не отказываясь в то же самое время от сотрудничества и в "Отечественных записках". В этом факте выразилось все своеобразие создавшейся ситуации, когда противоречия проявились с небывалой до тех пор остротой, но все же не привели еще к расколу, полному разрыву.
Если углубляющиеся противоречия в стане "западников" суммировались в связи с переходом Белинского в "Современник" как бы "организационно", то в связи с обсуждением герценовских "Писем из Avenue Marigny" они суммировались теоретически.
Главная линия споров проходила здесь между Боткиным, Грановским, Кавелиным, Коршем и др., восхвалявшими буржуазию, и Герценом и Белинским, резко критиковавшими ее. При этом следует подчеркнуть особую позицию Белинского, которая кратко была выражена им в следующих словах по поводу "Писем" Герцена: "…Много верного… но во многом не согласен". Он согласен с Герценом в том, что "владычество капиталистов покрыло современную Францию вечным позором", "горе государству, которое в руках капиталистов", — восклицает он. Но он, во-первых, понимает, "что буржуази — явление не случайное, а вызванное историею…", что "она имела свое великое прошедшее… оказала человечеству величайшие услуги". Во-вторых, он различает "буржуази в борьбе и буржуази торжествующую". А, в-третьих, он полагает, что "не на буржуази вообще, а на больших капиталистов надо нападать"[71].
Если Боткин восклицал "Дай бог, чтобы у нас была буржуазия", если Бакунин, усугубивший ошибку Герцена, доказывал, "что избави-де бог Россию от буржуази", то Белинский понимал, что Россия вряд ли избежит капитализма, но для него капиталистическая промышленность была "только последним злом во владычестве капитала, в его тирании над трудом". Окончательное решение вопроса он оставляет открытым, но сама его постановка гениальна: "…Я допускаю, что вопрос о bourgois