ie — еще вопрос, и никто пока не решил его окончательно, да и никто не решит — решит его история, этот высший суд над людьми"[72]. Исторический опыт — вот в зависимость от чего ставит Белинский окончательное решение вопроса. Значение этих споров о западной буржуазии в истории "отделения либерализма от демократии" тем более велико, что они происходили буквально накануне 1848 г., еще более наглядно показавшего разницу между буржуазией, идущей к власти, и буржуазией торжествующей.
Таким образом, "единое" западничество уже в 40-е годы скрывает два различных крыла. Разумеется, обе эти группировки находятся еще в зародышевом состоянии, но это зародыш именно тех политических сил, тех направлений, борьба которых окажет впоследствии громадное влияние на всю историю России. Разумеется, воззрения Белинского и Кавелина были по своему объективному содержанию буржуазными: осуществление идеалов и того и другого привело бы к победе в России капиталистического способа производства. Но уже тогда они представляли буржуазность разных классов: крестьянства, с одной стороны, обуржуазившихся помещиков и формирующейся буржуазии — с другой, защищали два различных пути будущего буржуазного преобразования России. Разумеется, можно указать немало примеров совместной борьбы и совместных политических выступлений демократов и либералов 40-х годов, нельзя отрицать наличие отдельных либеральных колебаний у революционных демократов, так же как и наличие (порой существенных) элементов демократизма у либералов, но нельзя не видеть того, как в среде союзников — идеологов различных социальных сил, временно объединенных общей мыслью о необходимости уничтожить крепостное право, вырисовываются, становятся все более ясными и различными оттенки, расхождения, противоречия во взглядах. Полемика, первоначально скрытая главным образом в письмах; споры, которые пока ведутся в кружках; факты противоречий, заслоняемые на первых порах фактами союза и единства, постепенно выходят на поверхность, вызывают общественный резонанс. За всякого рода случайными наслоениями все отчетливее пробиваются две линии: крестьянско-демократическая и помещичье-либеральная.
Что же касается "славянофилов" 40-х годов, то мало назвать их "антиподами" западников, верившими, что Запад "гниет", и этим ограничить свой анализ. "Славянофильство", проникнутое религиозно-мистическими началами, идеями "самобытности" русского пути, выражало интересы консервативного крыла помещичьего либерализма и занимало промежуточное положение между старой феодальной Россией и формирующимся антифеодальным лагерем. Его идеология смыкалась не только с теорией "официальной народности" (о чем сообщает Кон), но и с "западническим" либерализмом (о чем профессор умалчивает), выражая общее всем либералам стремление ликвидировать крепостное право без потрясений классовой борьбы, общую тенденцию к сближению с крепостниками. Если вспомнить, что славянофилы отличали русскую историю от истории Запада именно тем, что в России, по их мнению, "не было ни борьбы, ни завоевания, ни вечной войны" (т. е. классовой борьбы), и если вспомнить, что и либералы — "западники" были отнюдь не в восторге от революции 1789 г., то мы поймем, что объединяющие моменты в идеологии либерально-прогрессивных "западников" и либерально-консервативных "славянофилов" имелись уже в 40-е годы.
Эти наметившиеся в 40-х годах в сфере идейной борьбы тенденции к единству либеральных элементов в "западничестве" и "славянофильстве", с одной стороны, и к размежеванию западнического либерализма и демократизма — с другой, совершенно отчетливо выявляются в конце 50 — начале 60-х годов в открытой борьбе политических направлений. Демократы оказываются в стане борющегося крестьянства, либералы, как "западники", так и "славянофилы" — их противниками, как только, казалось бы, абстрактный вопрос — каким путем идти России — принял конкретную форму: как и кому освобождать крестьян. "Западник" Кавелин в 40-х годах вместе с Белинским (несмотря на все принципиальные расхождения между ними) выступал против славянофилов и апологетов теории официальной народности. В эти годы жандармский холуй Булгарин писал доносы и на Белинского, и на Кавелина. В 60-х годах Кавелин — непримиримый враг Чернышевского — уже сам пишет донос "О нигилизме и мерах против него" и приветствует расправу над революционерами. "Они были хороши, — говорил Чернышевский в 1857 г. о "гг. Боткиных с братиею", — пока их держал в ежовых рукавицах Белинский, — умны, пока он набивал нм головы своими мыслями. Теперь они выдохлись…"[73]
В дальнейшем по мере развития классовой борьбы русский буржуазно-помещичий либерализм все прочнее связывает себя с крепостничеством и самодержавием, выступая во все моменты обострения классовой борьбы на стороне официального лагеря против демократии, представленной сначала разночинцами, а затем революционным пролетариатом и крестьянством.
Таким образом, с помощью категорий "западник" или "славянофил" нельзя понять даже западничество и славянофильство 40-х годов, когда зародились эти понятия, и, кстати, даже писатели прошлого века прекрасно понимали узость, искусственность, условность этих понятий, невозможность выразить в них суть тогдашней борьбы. "Не очень точны, — свидетельствует тот же Анненков, — были прозвища, взаимно даваемые обеими партиями друг другу в виде эпитетов московской и петербургской или славянофильской и западной… Неточности такого рода неизбежны везде, где спор стоит не на настоящей своей почве и ведется не тем способом, не теми словами и аргументами, каких требует"[74].
За столетие, прошедшее с тех пор, эта "настоящая почва" идейной борьбы 40 — 60-х годов давным-давно найдена исторической наукой. Но Кон продолжает, несмотря ни на что, искать в России "московскую" и "петербургскую" партии. Не удивительно, что уже периоду 40-х годов он, в сущности, дает однобокую, искаженную оценку, скрывая факты расхождений в среде западников, замалчивая тенденции к единству либерального западничества и либерального славянофильства. Что касается 50—60-х годов, то Кон сам разрушает свою схему, выделяя в особый разряд представителей "радикальной" России — Чернышевского и его последователей. Когда же сквозь призму коновских "абстракций" рассматриваются более поздние периоды, то теряются последние остатки объективности. Вместо анализа реальных процессов классовой борьбы мы находим в коновских "исследованиях" подборку вырванных из текстов и препарированных высказываний русских деятелей, разделяемых по одному только принципу: "за" Запад или "против" Запада. В едином лагере "западников" оказываются Белинский и кадеты; материалист, социалист Герцен и мистик Соловьев. В едином лагере "славянофилов" фигурируют Тютчев, Победоносцев, Достоевский и… Ленин. Неважно, что Победоносцев отвергал "западный парламентаризм" во имя самодержавия, а большевики — во имя пролетарской демократии. Кону достаточно установить их отрицательное отношение к "Западу", чтобы зачислить в единый лагерь. Писал, например, когда-то Достоевский, что русские должны повернуться к Азии и здесь найти силу и союзников, чтобы выиграть извечную битву с Западом. Кон сопоставляет эти слова с препарированными высказываниями Ленина о пробуждении народов Азии и заключает: "Ленин разделял это убеждение". Считало когда-то III жандармское отделение Николая I, что для "счастья подданных" "оно должно знать, чем живет народ, о чем он думает, о чем говорит, чем занят". Кону вполне достаточно этого факта для следующего глубокомысленного вывода: "Ленин разделял эти убеждения Николая I"! Доказательства? Доказательств никаких, да и могут ли быть они, если вся теория и практика ленинизма отвергает "царистские навыки", полицейскую опеку над народом и утверждает нечто противоположное домыслам Кона. "По нашему представлению, — говорил Ленин, — государство сильно сознательностью масс. Оно сильно тогда, когда массы все знают, обо всем могут судить и идут на все сознательно"[75].
Тому, кто интересуется современной Россией, Кон подсовывает столетней давности книгу маркиза де Кюстина о николаевской России. Национальную политику Советской власти Кон "иллюстрирует" примерами завоевательных походов царизма, организационные принципы и тактику большевистской партии — ссылками на "Бесы" Достоевского, принципы внешней политики СССР — высказываниями Тютчева о невозможности соглашений "Востока и Запада". И все изыскания Кона венчаются следующей, заимствованной у веховца Н. Бердяева, исторической параллелью: Москва — столица России и в прошлом и в настоящем; Советское правительство находится "за теми же самыми священными стенами Кремля"; наконец, если раньше говорили о Москве — "III Риме", то именно в Москве был основан III Интернационал. Как же не быть-де исторической преемственности между двумя московскими эпохами?[76]
Смешение воедино противоположных социальных движений и противопоставление движений родственных, отказ от анализа тех изменений, которые вносило в национальные традиции различных стран развитие классовой борьбы, — к этому сводится вся методологическая премудрость исследований Кона, независимо от того, говорит ли он о "восточном" или "западном" национализме, истории России или какой-либо другой страны. Бессодержательность и субъективизм идеалистического определения национализма позволяют ему производить над историей любые манипуляции.
Обратимся к следующему тезису рассматриваемой исторической "концепции". Необычайно широкое распространение получило в современной буржуазной литературе отождествление ленинизма с русскими анархистскими и бланкистскими течениями, или с так называемым "русским экстремизмом". Ганс Кон, разумеется, повторяет в своих трудах эту клевету. "Экстремистские теории анархиста Михаила Бакунина (1814–1876) и нигилистов-подстрекателей, веривших в насилие, свободное от всяких моральных норм, вроде Сергея Нечаева (1847–1882) и Петра Ткачева (1844–1882), — объявляет Кон, — оказали влияние на формирующееся революционное движение и были затем возрождены в ленинизме"