ого бахметьевского фонда, оставшиеся у дочери А. И. Герцена после смерти отца. Наконец, даже "апостолу всеобщего разрушения" — Бакунину, несмотря на все его симпатии "к разбойному миру", стало невмоготу от происков своего соратника. Бакунин разрывает с Нечаевым; Нечаев покидает Бакунина, прихватив заодно и компрометирующие последнего письма…
Между тем в России развертывались дальнейшие события. То, что посеял Нечаев, пожинала реакция. Без труда был раскрыт факт убийства Иванова. И вот царское правительство арестовывает около 300 человек, из которых 87 садятся на скамью подсудимых.
В действительности нечаевский процесс был первым опытом приобщения царизма к международной идеологической кампании против демократии, коммунизма, которая развернулась после подавления Парижской коммуны. До тех пор самодержавная Россия вносила свой вклад в дело международной реакции в виде голой силы, штыков. Но со времени "великих реформ" 1860-х гг. к голому насилию, которое всегда было и навсегда осталось для царизма главным способом борьбы, все чаще стала прибавляться организация клеветы. Отсталый царизм начинает учиться у "передовой" европейской буржуазии бороться с революцией путем дискредитации революционеров. Главная услуга, которую оказал Нечаев реакции, заключалась не только в том, что он фактически помог арестовать и физически "обезопасить" десяток-другой революционеров, но в том, что отныне его имя было объявлено реакционерами синонимом революции, демократии, коммунизма. Нечаев считал себя революционером, значит, любой революционер — "нечаевец". Он выступал от имени "Всемирного революционного союза", значит, он типичный представитель "Интернационалки", как именовала в те годы "Международное Товарищество Рабочих" русская реакционная печать. Он прибегал ко лжи и убийству, значит, таковы принципы социализма и коммунизма!
Правительство и его агенты постарались приковать внимание общественности к процессу и в этом вполне преуспели. Не успели сойти со страниц реакционной прессы сообщения о "злодействах" парижских коммунаров, как читатель уже знакомился с циркуляром французского министра иностранных дел Жюля Фавра от 6 июля, который извещал все правительства Европы (России в том числе) о том, что на их территории действует "агентура" Интернационала, и требовал, чтобы правительства после виденных ими в Париже уроков не остались бесстрастными свидетелями подготовки разрушения всех устоев "цивилизации". Минуло всего каких-нибудь две недели, и Россия уже читает правительственное сообщение "О заговоре к ниспровержению установленного в Государстве правительства" и предстоящем суде над "преступниками". Дабы привлечь "благодетельное внимание" публики к материалам процесса, Министерство юстиции специально предложило обеспечить "быстрое и подробное печатание отчетов заседаний". Александр II собственноручно наложил на докладе управляющего Министерством юстиции Эссена резолюцию: "Дай Бог"[84]. Подробнейший стенографический отчет о заседании Петербургской судебной палаты печатался в июле — августе 1871 г. (по сличении текста с "Правительственным вестником"), почти во всех газетах. "Нечаевское дело, естественно, составило главный предмет всех разговоров и толков на прошлой неделе, — свидетельствовала газета "Голос". — Все, от мала до велика, интересовались им… везде и повсюду мы увидели бы одни развернутые листы газет, которые с большею или меньшею жадностью пожирались глазами…"[85]
Замысел реакции был предельно прост: одним ударом покончить со всеми революционными элементами, искоренить "красную крамолу" в самодержавной России столь же радикально, как это делал в республиканской Франции палач Тьер. Буквально все "государственные преступники", выявленные III Отделением за полтора года со дня убийства Иванова, были представлены на нечаевском процессе. К обвинению участников "Народной расправы" Успенского, Кузнецова, Прыжова, Николаева в убийстве Иванова было привязано еще десяток обвинительных актов, где фигурировали не только остальные члены "Народной расправы", но и лица не имевшие никакого касательства к убийству.
Как заявил прокурор Половцев, в деле "такого громадного значения" прежде всего важна роль "предшествующих явлений". Нечаевщина в документах обвинения объявлялась закономерным результатом проникших в Россию в начале 60-х годов "лжеучений коммунизма и социализма", нити от заговора были "протянуты" не только к Каракозову (которому звал подражать Нечаев), но и к Чернышевскому, не только к русской революционной эмиграции в Европе (что "доказывалось" мандатами Бакунина), но и к Интернационалу.
Знаменательно, что параллельно с публикацией правительственных сообщений о "нечаевском деле" и со статьями по этому поводу реакционные газеты публикуют статьи о Франции, подробнейшие отчеты о заседаниях Версальского военного суда[86]. Если в статьях о "коммунарах" иногда встречаются ссылки на Нечаева, то в статьях о нечаевцах постоянно утверждается их "сходство" с коммунарами: "Цель, которой они добивались, была почти тождественна с целью, провозглашенною Парижскою коммуною…", — писал "Голос"[87].
В ходе самого процесса обвинение постаралось "выжать" из факта убийства Иванова все, что только могло. "Насилие над Ивановым и затем смерть его ясно убеждают, — указывалось в обвинительном акте, — что члены общества не признают иного способа уничтожить мнимое или действительное препятствие к достижению своих целей, как только убийством"[88].
Прекрасную службу реакции сослужил и нечаевский "Катехизис". "Московские ведомости", призывая "ударить" в "самый корень этой так называемой русской революции", писали: "Вы, господа, снимаете шляпу перед этою русскою революцией. Но вот катехизис русского революционера… Послушаем, как русский революционер сам понимает себя. На высоте своего сознания он объявляет себя человеком без убеждений, без правил, без чести. Он должен быть готов на всякую мерзость, подлог, обман, грабеж, убийство и предательство… Жулики лучше и честнее вожаков нашего нигилизма… И вот этим-то людям прямо в руки отдаете вы нашу бедную учащуюся молодежь!"[89]
В эту клеветническую кампанию включилась и западная пресса. Английский официоз "Таймс" 11 октября 1871 г. утверждал, что ответственность Интернационала за нечаевский заговор "подтверждена самими конспираторами на недавнем процессе в Санкт-Петербурге". В том же "Таймсе" 21 октября появилась передовая "Революционный нигилизм", где нечаевщина фигурировала уже в качестве своеобразного национального воплощения методов международной революции вообще, Интернационала в особенности: "Русская программа… является в общем и целом программой любого заговора… Мы воистину должны благодарить этих русских революционеров… за произведенную демонстрацию того, что является их (заговоров. — Авт.) естественной тенденцией и логическим выводом…"[90]
Уже приведенные факты убедительно доказывают, что перед нами сознательно организованная клеветническая кампания. Русским жандармам и английским продажным публицистам, царизму и европейской реакции принадлежит приоритет в провозглашении "типичности" нечаевщины. Инсценировка, разыгранная III Отделением с благословения царя, кампания международной реакционной прессы — вот тот исторический "первоисточник", из которого черпают сегодня свои идеи "независимые" и "объективные" историки "свободного Запада" вроде Кона.
Мы говорили до сих пор о замысле реакции в связи с делом Нечаева. Но от замысла надо отличать его осуществление.
Русская общественность держала в 1871 г. трудный экзамен. Ей предстояло отделить зерна от плевел, революционные принципы и идеи — от их извращений и искажений. Нечаев требовал вырабатывать революционные характеры не в бесплодных разговорах, а в протестующей деятельности, борьбе, и сам же превращал эту деятельность в фарс, заставлял революционеров размениваться на мистификации, пустяки. Он призывал к сплочению перед лицом деспотизма, "загрязнившего себя всевозможными нечистыми мерами", и сам же считал средствами такого сплочения провокаторство, взаимный шпионаж. Он протестовал против казенной науки, растлевающей молодежь, клеймил софизмы "попов-профессоров", "украшающих цветами античного красноречия цепи, в которых скован русский народ", и тут же обращал свою ненависть на науку вообще, возводил невежество в культ. Он бичевал благодушные либеральные переливания из пустого в порожнее, прекраснодушные утопии и вместе с ними топил в грязи социалистические идеи Добролюбова и Чернышевского. Он призывал революционеров сознательным и целеустремленным руководством направлять слепые крестьянские бунты и сам же сводил революцию к огульному отрицанию, разнузданной разбойничьей анархии. Он выше всего ставил народ и этот же народ считал простым "мясом для заговоров". Он хотел освободить общество от уз деспотизма, гарантировать "полную свободу обновленной личности" и сам же создал иезуитскую организацию, построенную на диктаторстве и деспотизме, слепом подчинении и бараньей покорности ее членов. Он был человеком железной воли, но вред его действий был прямо пропорционален той неумолимой последовательности, с которой он их осуществлял.
Появление нечаевщины оказалось возможным лишь на почве незрелости революционного движения в самодержавной стране. Она воплотила в самой уродливой форме некоторые общие недостатки тогдашнего движения, обезглавленного репрессиями 60-х годов и прежде всего его теоретическую и организационную слабость, его оторванность от масс. Нечаевщина не могла служить революции, она могла только погубить ее, ибо за мнимореволюционной фразеологией Нечаева скрывалась контрреволюционная сущность его "принципов" и дел.