Наличия определенного единства внутри каждой нации, действительно, не будет отрицать ни один историк. Нация — это сложившаяся в эпоху развития буржуазных связей общность людей, общность не только "духовная", но и экономическая, территориальная, языковая. Но какие глубочайшие противоречия раздирают это единство, какие антагонизмы зреют под покровом этой общности! Пролетарий и капиталист, рабочий класс и буржуазия живут в одной и той же стране, говорят на одном и том же языке, имеют общие черты национального характера, в конституциях за ними формально записаны одинаковые права. Но одинаково ли они живут, находятся ли в равных условиях в рамках одного и того же восхваляемого профессором режима "законной свободы"? Равные ли возможности и условия имеют они для отдыха и труда? Одинаковые ли доходы получают, имеют ли они равную политическую власть? Кто подготавливал и начинал захватнические империалистические войны — пролетарии или буржуа? И кто погибал на полях сражений, а кто наживался на войне? И разве не в "колыбели" коновского национализма, не на почве доброй старой Англии возникло представление о том, что пролетариат и капиталисты представляют "две нации" в одной нации, разве не было подтверждено и проверено это представление историей всех буржуазных наций, будь то "либеральный" Запад, или "тоталитарный" Восток?
Кон ссылается на то, что в новой истории — как это было в эпоху Французской буржуазной революции, Отечественной войны русского народа 1812 г. и т. п. — нации зачастую выступали как единое целое. Но истины ради стоит сказать, что и в этих событиях внешнеполитические, межнациональные противоречия носили классовую подоплеку, что национально-освободительная борьба лишь временно отодвигала на второй план зреющий в недрах общества классовый антагонизм.
Вся французская буржуазная нация, не считая кучки свергнутых аристократов, сплотилась осенью 1792 г. против реакционно-монархических государств полуфеодальной Европы. Но разве одинаковую роль сыграли в организации отпора интервентам жирондисты и монтаньяры, народные массы и крупные буржуа? И разве та же Франция не была и в ходе революционной войны, и на протяжении всей своей дальнейшей истории ареной непрекращающейся классовой борьбы? Разве здесь не было схваток за власть между различными слоями буржуазии в 90-е годы XVIII в., заговора Бабефа, восстаний 1830, 1848, 1871 гг.?
В начале XIX в. народы европейских государств, России в том числе, вели освободительную национальную борьбу против захватнических стремлений французской крупной буржуазии. Но разве в 1812 г. одинаково воевали помещики и крестьяне? Разве первые даровали вторым землю и волю по случаю достигнутого "национального единства"? Разве русский крестьянин отказался после 1812 г. от борьбы и разве в России не было революционных ситуаций 60—70-х годов, революций 1905–1907 и 1917 гг.?
Народы Англии, Франции, США в годы второй мировой войны боролись за разгром гитлеровской коалиции. Но разве не политика господствующих реакционных классов этих же стран позволила гитлеровцам развязать войну? Разве не затрудняла та же политика ведение освободительной борьбы? И разве не в результате политики тех же самых реакционных сил возрождается теперь снова в центре Европы германский милитаризм?
Даже в те моменты, когда нации сплачиваются в справедливой освободительной войне, между антагонистическими классами данной страны сохраняются острые противоречия. А сколько знает история войн несправедливых, захватнических, в которых господствующие классы маскировали свои корыстные интересы под национальный интерес. "Высший героический подъем, на который еще способно было старое общество, это — национальная война, и она оказывается теперь чистейшим мошенничеством правительства; единственной целью этого мошенничества оказывается — отодвинуть на более позднее время классовую борьбу, и когда классовая борьба вспыхивает пламенем гражданской войны, мошенничество разлетается в прах"[21],— писал Маркс по поводу союза Бисмарка с палачом Тьером, избивавшим восставший парижский пролетариат.
Можно напомнить профессору о том, каким страшным кровавым похмельем закончилось патриотическое опьянение европейских наций в годы первой мировой войны. Миллионы и миллионы людей погибли в 1914–1918 гг. во имя империалистических прибылей и дележа колоний, думая, что воюют во имя "родины", против ее национального врага.
Да, видимость национального единства в новой и новейшей истории буржуазных стран далеко не адекватна сущности явлений, а момент — еще далеко не целое, не вся история, как полагает профессор Кон. И не случайно, когда Кон обращается к устойчивым, повторяющимся фактам истории, от его же собственной "теории" не остается и следа. Рассказав о "единстве" французской нации, он признает, что "это национальное единство оказалось недолговечным. Политические и религиозные различия раскололи нацию"[22]. А вот другое любопытное признание. Национализм, пишет Кон, нередко служил государственной власти "законным основанием для употребления силы как против своих собственных граждан, так и против других государств"[23](!). Но это отдельные оговорки Кона, а не принципиальная оценка фактов по существу.
Факты истории опровергают домыслы об извечном, едином "духе наций" — откуда же в таком случае взялись в социологии всем известные понятия "Запад", "Восток"? Дело в том, что европейские страны в период становления буржуазных наций действительно обогнали страны Востока в своем развитии, однако коновский "дух" здесь совершенно не при чем. Не западный или восточный национализм, а уровень социального развития определял на протяжении всей новой истории как передовой характер, так и отставание той или иной страны. Географические понятия Запад и Восток служили всего навсего условными обозначениями разных ступенек социального развития или для выражения противоположности враждующих классовых сил. В этом смысле противоположность Запада и Востока вполне соответствовала, к примеру, противоположности свободного буржуазного Севера и рабовладельческого Юга во время гражданской войны в США. И если Ганс Кон признает в своих трудах, что национальный антагонизм Севера и Юга был связан с различием их "социальной структуры"[24], то почему бы ему не применить тот же принцип к истории других народов и стран. Тогда все встало бы на свои места, а понятия, выражавшие в XVII–XIX вв. противоположность капитализма и феодализма, приобрели совершенно иной конкретно-исторический смысл. В XX в., когда Восток открыл эру социалистических революций, в тех же понятиях иногда условно выражают новую социальную противоположность, новое деление стран мира — на капитализм и социализм.
Там, где "теории национализма" не хватает опоры на факты, Кон призывает на помощь авторитет. В предисловии к "Духу современной России" мы читаем: "Гизо, живший в эпоху от Французской революции конца XVIII в. до середины XIX в., был более удачлив как историк и моралист, чем как государственный деятель и политик. С глубоким проникновением в национальную историю он писал: "Когда за плечами народов долгая и славная жизнь, они не в силах порвать со своим прошлым, что бы они ни предпринимали для этого. Они подвержены его воздействию даже в тот момент, когда трудятся над его разрушением. В ходе своих наиболее блистательных преобразований они остаются в основе своего характера и судьбы такими же, какими их когда-то сформировала история. Какой бы смелой и могучей ни была революция, она не может уничтожить национальные традиции прошлого. Поэтому не только ради удовлетворения духовной жажды, но и для правильного поведения нации в ее делах, так важно хорошо знать и понимать эти традиции""[25].
Независимо от тех субъективных моментов, которыми руководствовался Гизо, формулируя credo своей методологии (к 1857 г., когда им написаны эти слова, он давно скатился в лагерь реакции и искал в традициях прошлого опоры для борьбы с революционной демократией в настоящем), его рассуждение имело определенные основания. Самые радикальные буржуазные революции, несмотря на все благие намерения их участников, действительно не смогли порвать со многими пороками старого строя: эксплуатацией человека человеком прежде всего. Но это постоянство традиций феодального и буржуазного общества было обусловлено только и исключительно одним обстоятельством: переходом господства в руки нового — эксплуататорского же класса. Гизо недаром зовут историком реставрации. Франция вернулась в XIX в. ко многим старым порядкам (а Гизо стал министром реакционного правительства) только потому, что в ходе развития революции были либо уничтожены, либо отстранены от политического руководства (а тем самым от главенства в национальной традиции страны) демократические элементы, только потому, что борьба двух наций во французской нации закончилась временной победой реакционной крупной буржуазии, с которой историк и политик Франсуа Гизо связал свою судьбу.
Несомненно, отражая в своей формуле этот объективный момент истории, Гизо совершил одну из самых распространенных ошибок: особые черты перехода от одной эксплуататорской формации к другой (более того, особые переходные черты Франции эпохи реставрации) он возвел в степень всеобщего закона истории.
Но были разные революции и разные традиции. Буржуазные революции, действительно, не отменили, а приумножили традицию эксплуатации и угнетения. Но совершенно иное дело — революции социалистические, которые бесповоротно рвут с подобными "национальными традициями", освобождая, закрепляя и развивая традиции совсем иные — традиции борьбы против всякой эксплуатации, против всякого угнетения. И если о буржуазных революциях Маркс говорил: "традиции всех мертвых поколений тяготеют, как кошмар, над умами живых", то к социалистическим революциям относятся другие его слова. Эти революции, говорил Маркс, могут "черпать свою поэзию только из будущего, а не из прошлого"