Мистер Морг — страница 3 из 14

Глава 14

Мэтью ухватился за плащ Грейтхауса и не отпускал. Ногами он пытался нащупать на стенке колодца сзади и ниже какой-нибудь выступ, хоть на полдюйма, чтобы опереться, но всякий раз оскальзывался на чем-то вроде мха. Тем не менее он сумел подтянуть Грейтхауса, так что его лицо поднялось над поверхностью воды.

— Может, оно и так, — сказал Мэтью, отвечая на последнее замечание товарища, — но от меня пока еще кое-что осталось.

— Да… неужели? — ответил Грейтхаус и разразился кашлем; брызги крови полетели в лицо Мэтью.

— Снимите плащ. Он тянет вас вниз.

Голова Грейтхауса снова стала уходить под воду. Когда вода уже была у самых ноздрей, Мэтью схватил его за волосы и дернул вверх.

— Выше голову! — Мэтью понял, как глупо это прозвучало, но пусть. — Попробуйте нащупать сзади место, чтобы упереться ногами.

— Не все… сразу. Черт подери. Гад… — Он встряхнул головой, не в состоянии закончить мысль.

Мэтью чувствовал, что Грейтхаус все же двигает ногами под водой: несмотря на боль и шок, он боролся за жизнь — да так усердно, что локтем, выскочившим из воды, ударил Мэтью в челюсть, чем чуть не положил конец борьбе того за выживание. Когда искры в глазах наконец рассеялись, Мэтью услышал, как Грейтхаус говорит:

— Вот, кажется. Правый каблук… вклинил.

На это Мэтью и рассчитывал. Он принялся стаскивать с Грейтхауса плащ и, стащив, отбросил в сторону. Было тесно. Веревка плавала вокруг них, словно свившаяся кольцами змея. Мэтью освободился и от своего плаща — для этого пришлось сначала упасть в холодные объятия колодезной воды. Затем пришла очередь сюртука бордового цвета — сюртук тоже мешал; а вот жилет Мэтью оставил — хотя бы для того, чтобы не замерзнуть. И тут он понял, что его тянут вниз сапоги. Новенькие, черт возьми, совсем недавно доставленные сапоги. Ему стало до слез обидно. Как это несправедливо — купить новые сапоги и выбросить их в мрачный колодец в какой-то глуши!

«Спокойно!» — сказал он себе. То, что сначала ощущалось как обида, стало перерастать в панику. Он поднял голову, посмотрел на островерхую крышу над колодцем. Футов двадцать карабкаться, не меньше. Он начинал по-настоящему замерзать, его била дрожь.

Грейтхаус снова закашлялся. Прикрыв рот рукой и потом отняв ее, он увидел красное пятно и зажмурился.

— Хорошо он меня уделал, — прохрипел он. — Мэтью… послушай…

— Времени нет. Поберегите силы. — Он подгребал руками и ногами, приходилось полностью выкладываться, и он боялся, что если правая пятка Грейтхауса соскользнет с узкого выступа камня, то его старший товарищ уже окончательно пойдет ко дну.

— Я сказал, что… — Грейтхаус замолчал, проглотил кровь, собираясь все-таки что-то произнести. В падавшем сверху тусклом свете лицо его было мертвенно-серым. Измученные глаза превратились в щелки. — Сказал… что… справлюсь с ним. Ошибся я. Извини.

Мэтью не знал, что ответить: он и сам почти готов был просить прощения у Грейтхауса. Все это подождет, решил он в следующие несколько секунд. Нужно снять сапоги, пока те его не утопили. Он свернулся под водой калачиком, стал стягивать чертов балласт с одной ноги, а освободив ее, всплыл на поверхность, чтобы отдышаться. Потом повторил это тяжкое испытание. У него мелькнула мысль, что к тому времени, когда все это закончится, может быть, лучше было бы остаться в сапогах.

Голова Грейтхауса все еще была над водой, руки раскинуты в стороны, пальцами он старался ухватиться за малейший выступ в каменных стенах. Глаза его были закрыты, дышал он прерывисто.

Мэтью снова изучающе посмотрел вверх. Господи, как далеко! Если что-то предпринимать, то нужно поторопиться: силы, сама его жизненная энергия, воля к существованию уходили из него, как шатающаяся больная лошадь.

Неожиданно Грейтхаус сорвался с уступа, на который опирался, и вода сомкнулась над его макушкой. Мэтью сразу же схватил его за сюртук и стал вытаскивать. На этот раз партнер помогал ему, брыкаясь, барахтаясь, молотя руками и царапая стены, дабы хоть за что-нибудь уцепиться. Наконец Грейтхаус затих, ухватившись за края двух едва выступавших камней, где мог бы удержаться разве что червяк.

Мэтью еще раз оглядел колодец и прикинул расстояние до верха. Он вспомнил о лопате. Она сейчас на дне. Далеко ли до него и можно ли ее достать?

— Я — вниз, — сказал Мэтью и добавил: — Так нужно. Держитесь за стенку.

Грейтхаус не ответил. Его трясло — не то от усилий, не то от холода, не то от того и другого. Мэтью сделал вдох, потом выдохнул, чтобы быстрее погрузиться на дно. Ногами вперед он ушел под воду, сложил ладони ковшиком и погреб вниз. Глаза можно было вообще не открывать: так было черно. Он ощупывал пространство вокруг себя, слева и справа, двигая также ногами, и уходил все глубже. Вдруг его обтянутые чулками ступни коснулись каких-то камней. Он стал лихорадочно искать: легкие судорожно требовали воздуха. Он боялся, что не сможет всплыть и что у него не хватит сил повторить спуск на дно.

Левый локоть на что-то наткнулся. Повернувшись в ту сторону, Мэтью нащупал стенку, пробежал по ней пальцами и нашел лопату — она упала железной кромкой вниз и стояла, будто ожидая, когда ее возьмет могильщик. Но Мэтью надеялся, что сейчас она как раз поможет отсрочить их похороны.

Он схватил лопату, оттолкнулся от дна и стал быстро подниматься к поверхности.

Вынырнув и ловя ртом воздух, он стряхнул с лица воду и увидел, что Грейтхаус висит уже только на одной руке. В этом отчаянном положении чувства и мыслительные способности Мэтью обострились — можно сказать, оголились, — и он точно знал, что сейчас нужно найти. В нескольких дюймах над уровнем воды он заметил между камнями подходящую расщелину и, занеся лопату над головой, воткнул ее железной кромкой в это узкое пространство. Потом резко дернул черенок вниз, и лопата, длина которой была больше диаметра колодца, успешно втиснулась между стенками. Он ухватил ее обеими руками посередине, чтобы проверить на прочность, — держится надежно. Теперь Грейтхаусу было за что уцепиться — если удастся заставить его еще немного побороться за свою жизнь.

Мэтью взял Грейтхауса за свободную руку и подвел ее к лопате, которую тот, к его удовлетворению, стиснул пальцами. Только бы черенок под весом Грейтхауса не треснул посередине и не сместился, но тут уж — или полковник, или покойник. Мэтью сказал, как ребенку:

— Ну-ка, ну-ка, вот так! — И Грейтхаус позволил Мэтью подвести другую свою руку к импровизированному «якорю».

Лопата не сдвинулась и не переломилась пополам. Грейтхаус висел на ней, подняв лицо к свету.

Но это была всего лишь временная победа. Мэтью взял плававшую рядом веревку. Наполнившееся водой ведро ушло под воду, но деревянный вал, толщиной с небольшое бревно и длиной около трех футов, покачивался на поверхности. Мэтью сразу же отказался от идеи отвязать веревку от вала: узел был запечатан смолой. У него не было выбора: если он полезет с веревкой наверх, чтобы привязать ее к деревянным опорам, на которых держится крыша колодца (а это единственный способ поднять отсюда Грейтхауса), то придется тащить и вал. Если вообще удастся вылезти.

Перебирая ногами в воде, он дважды обмотал веревку вокруг груди, пропустив ее под мышками.

— Хадсон! — позвал он. — Продержитесь?

Вместо ответа Грейтхаус что-то тихо, гортанно проворчал — этого Мэтью было достаточно.

— Я полез наверх. — Он сознательно не стал говорить: «Попытаюсь полезть». Если у него не получится, они пропали. — Держитесь, — призвал он Грейтхауса, одновременно укрепляя собственную решимость.

Затем уперся ступнями в стенки колодца, ища пальцами, за какие камни можно зацепиться, и в то же время прижатыми к стенкам ладонями пытаясь удержаться с помощью силы трения. Медленно, дюйм за дюймом, он выбрался из воды и пополз вверх по центру, словно паук, тянущий за собой паутину.

Он поднялся футов на шесть, когда вдруг его правая нога соскользнула, и, еще больше обдирая руки о камни, он рухнул обратно в воду в опасной близости от Грейтхауса и лопаты. Не оставалось ничего другого, как начать все сначала, да побыстрее, пока голос рассудка не сказал ему, что это невозможно.

На этот раз он, не успев преодолеть шести футов, снова слетел вниз, оставляя ладонями кровавые следы на камнях. Некоторое время он подгребал ногами, стискивая и растопыривая пальцы, а затем снова двинулся вверх.

Очень медленно паук взбирался по стене. Упираясь ладонями то тут, то там, ставя правую ступню на край чуть выпирающего камня и отыскивая, куда бы уткнуть левую, он ни на мгновение не расслаблял мышц, ведь только напрягая их, паук мог сохранять равновесие. Все вверх и вверх тащил он веревку, которую тянула вниз вода, по несколько секунд отдыхая и ни на миг не снижая упругости в мускулах расставленных в стороны рук и ног. Передохнул — и снова вверх, вжимаясь в стенки ладонями и ступнями, находя новые точки опоры, и эти выступающие края камней могли быть шириной в какие-то полдюйма, однако врезались в плоть подобно лезвию топора.

Не удержавшись, Мэтью снова сорвался.

Сдирая кожу, он пролетел фута три, прежде чем смог затормозить. В этот раз ему не удалось подавить страдальческий крик, и он крепко зажмурился, пережидая, пока не схлынет накатившая волна боли. Получив это напоминание о собственной смертности, он осмелился посмотреть вниз. Грейтхаус продолжал висеть на черенке лопаты футах в десяти под ним. Предстояло одолеть еще половину пути.

Он снова двинулся вверх, с трудом подавляя дрожь, охватившую руки и ноги. Ему с предельной ясностью вспомнилась Берри Григсби. И то, как он упал в винограднике Капелла, когда за ними гнались ястребы и убийцы, как Берри — сама растрепанная, испуганная, в крови — заорала: «Вставай!» — и задержалась, рискуя собой, чтобы помочь ему подняться на ноги, хоть бы и пинком. Сейчас ее пинок пришелся бы очень кстати.

Ему необходимо снова ее увидеть. Он очень этого хотел. Он даже решил, что если останется жив, то при первой же возможности пригласит ее на танцы. Танцор из него так себе, но он не он будет, если не спляшет с ней так, что с пола стружка будет лететь. Если останется жив.

Правая ладонь соскользнула с камня, и он снова, не отрывая рук от стенок, проехал несколько футов вниз, но опять сумел остановиться. В конце концов, что такое боль? Мелочь, которую можно пережить, стиснув зубы и уронив пару слез. И не более.

«Только пока еще не смирились с этим».

Он постарался заглушить этот голос, грозивший обессилить его и уничтожить. Хоть физически Морг ушел, какая-то его часть осталась здесь, чтобы прикончить их.

Паук распростер руки и ноги и снова пополз вверх. Не красиво пополз и не изящно, зато полный решимости выжить.

Мэтью поднял голову и, как сквозь туман, увидел футах в двух над собой горловину колодца. Сейчас нужно действовать осторожно, очень осторожно, ибо здесь-то и может подстерегать фиаско. Он приказал себе не торопиться и не дать коленям расслабиться. Это оказался самый тяжелый и безжалостный участок пути, который ему когда-либо в жизни приходилось преодолевать. Сердце его колотилось, напряженные мышцы дрожали и дергались, и вот из последних сил он взобрался наверх. Пальцами он ухватил край, подтянулся, перевалился и, упав на землю, испустил не то крик боли, не то победный вопль.

Но отдыхать было некогда. Он кое-как поднялся на окровавленные ноги в изодранных до лохмотьев чулках и заглянул в колодец.

— Хадсон! — крикнул он. — У меня получилось! — (Грейтхаус по-прежнему висел на лопате, но лицо его было опущено вниз. Не погрузились ли его рот и нос под воду?) — Хадсон! Вы меня слышите?

Мэтью размотал с пояса веревку и подтянул наверх деревянный вал, висевший в нескольких футах внизу. Он стал лихорадочно накручивать веревку на одну из опор, поддерживавших остроконечную крышу, и тут за его спиной кто-то хихикнул.

У Мэтью перехватило дыхание от страха, что сейчас сзади набросится Морг и довершит начатое. Резко обернувшись, Мэтью увидел троих индейцев, сидевших на земле скрестив ноги, меньше чем в десяти ярдах от него.

Они не хихикали, а разговаривали. Во всяком случае, Мэтью предположил, что слышит их речь. Один из них, наклонившись к другому, лопотал что-то, кивая, а увидев, что Мэтью смотрит на него, прикрыл рот ладонью, как будто не хотел сболтнуть лишнего. Тот, к которому была обращена речь, пожал плечами и вытряхнул на землю содержимое вышитого бисером мешочка. Похоже, это были речные ракушки. Индеец, говоривший на хихикающем языке, теперь издал звуки, которые точно были смехом, сгреб в горсть ракушки и положил их в собственный мешочек, украшенный подобным же образом. Третий индеец, беспокойно хмурясь, тоже высыпал на землю несколько ракушек — и счастливый охотник на оленей с явной радостью забрал их себе.

«Пари выиграл», — подумал Мэтью.

Все они были раздеты до пояса, в набедренных повязках из оленьей кожи, легинах и мокасинах. Индеец, сидевший посередине, победитель игры в ракушки, очевидно, был намного старше двоих других — им было, наверное, примерно столько же лет, сколько Мэтью. У старшего были синие волнообразные татуировки на лице, груди и руках, а в нос вдето металлическое кольцо, в то время как его соплеменники (возможно, сыновья) были не так богато и затейливо изукрашены: головы побриты наголо, и только на затылках свисало по скальповой пряди, к которым кожаными шнурами были привязаны пучки из трех-четырех индюшиных перьев, крашенных в разные оттенки красного, голубого и зеленого цветов. На старшем воине было что-то вроде шапки из перьев — по несколько растопыренных индюшиных с обеих сторон и одно большое орлиное посередине, торчавшее вертикально, что, судя по всему, было призвано символизировать возникновение порядка из хаоса. На земле рядом лежали луки и колчаны со стрелами. Индейцы были поджарые и жилистые — ни унции лишнего английского жира. Обратив к Мэтью свои узкие длинноносые лица, они рассматривали его, будто аристократы леса: что там за гадость притащил кот?

— Помогите! — сказал Мэтью и показал рукой на колодец. — Мой друг ранен!

Ответа он, конечно же, не получил. Мэтью попробовал перейти на французский: он по опыту знал, что многие индейцы выучили этот язык (или его ломаный вариант, передававшийся от поколения к поколению) у иезуитов и миссионеров-сульпициан.

— Aidez-moi! Mon ami est blessé![5]

Снова не последовало никакого отклика.

— Mon ami est blessé! — повторил Мэтью, напирая на французское слово, означающее «ранен». Для убедительности он добавил: — S'il vous plait![6]

Но было уже ясно, что индейцы этого языка не знают: они продолжали сидеть и смотреть на Мэтью, как если бы он обращался к каменным статуям.

Ждать больше было некогда — пусть делают что хотят.

Он снова принялся привязывать веревку к деревянной опоре, а закончив, заглянул в колодец и крикнул:

— Хадсон! Я спускаюсь обратно!

Взявшись окровавленными руками за веревку, он уже собирался перемахнуть через край, когда его схватила за плечи пара рук — словно обтянутое плотью железо — и отодвинула в сторону, как будто он весил не больше лепешки.

Трое индейцев посмотрели вниз на Грейтхауса, который висел неподвижно и не ответил на зов Мэтью. Прежде чем к Мэтью вернулся дар речи, старший, теперь уже серьезным тоном, сказал что-то двоим другим (для непросвещенного уха Мэтью его фраза прозвучала как «ха хача пэк»), и один из молодых людей без колебаний ухватился за веревку и молниеносно спустился в колодец. Он погрузился в воду рядом с Грейтхаусом и шлепнул его ладонью по затылку, а когда тот пошевелился и издал приглушенный звук, нечто среднее между стоном и проклятием, из уст юного индейца вырвался, по мнению Мэтью, радостный вопль, хотя на самом деле это, конечно же, было какое-то слово.

Еще одна команда старшего — на этот раз громкий дробный стук, напоминавший стаккато малого оркестрового барабана, — и юноша в колодце, одной рукой обхватив Грейтхауса поперек корпуса, а другой держась за веревку, как ни удивительно, пополз вместе с ним вверх. Если бы Мэтью сам не был свидетелем такой физической силы, он бы никогда в это не поверил. Для страховки второй молодой человек тоже повис на веревке и под скрип и треск опорной балки сполз вниз навстречу поднимавшемуся с Грейтхаусом товарищу. Партнер Мэтью еще не окончательно превратился в мертвый груз: он кое-как пытался опираться руками и ногами о камни. Мэтью подумал, что ошеломленный Грейтхаус, должно быть, решил, будто его уносит на Небеса парочка ангелов в неожиданном обличье.

Они с легкостью вытащили Грейтхауса из колодца, и Мэтью почувствовал себя каким-то доходягой, едва ли способным справиться с силой тяжести, — а так, собственно, сейчас дело и обстояло. Старший индеец снова заговорил («хе ки шакка тей» — вот что услышал Мэтью), одновременно сделав правой рукой хватающий жест, и один из мускулистых храбрецов немедленно поднял Грейтхауса и взвалил себе на правое плечо, словно бараний бок.

— Хай, хай! — сказал старший и стянул с Грейтхауса сапоги.

Он вылил воду и бросил их на землю у ног Мэтью. Затем, по короткой и резкой команде старшего, как будто выплюнувшего: «Тат!», молодые люди побежали в сторону, противоположную тому месту, где Мэтью с Грейтхаусом и Моргом вошли в форт. Тот, что нес Грейтхауса, казалось, почти не чувствовал его тяжелого веса, и через несколько секунд индейцы исчезли среди руин.

Старший хлопнул в ладоши, чтобы привлечь внимание Мэтью, и показал на сапоги. Мэтью понял: если он собирается куда-то двигаться, нужно обуться. Сапоги были великоваты, но, к счастью, в них вполне можно было идти. Натягивая их, он заметил, что его треуголка, ранее упавшая на землю, пропала — как, впрочем, и ларец, и пистолет.

Индеец подобрал три лука и колчаны и повесил их себе на плечи. Не успел Мэтью надеть второй сапог, как индеец развернулся и побежал вслед соплеменникам. Это означало, что Мэтью волен последовать за ними или нет, это уж как ему будет угодно, но в любом случае, сколь бы тяжко ему только что ни пришлось, ждать его никто не будет. Испытывая жгучую боль, с каждым шагом пронизывавшую ноги до самых колен, он пустился вдогонку за старшим индейцем.

Тот, не оглядываясь, бежал между развалинами сгоревших домишек, сожженных, возможно, его отцом. Двое других с Грейтхаусом уже скрылись из виду. Мэтью спотыкался, иногда чуть не падал и держался на ногах одним лишь усилием воли, но и у этой ценной способности был свой предел. Старший индеец тем временем выбежал из форта через еще одну зияющую брешь в стене, поросшую по краям ползучими растениями, и исчез в мокром лесу. Мэтью последовал за ним в непроходимую глушь по единственной, едва заметной узенькой тропинке. Вокруг росли могучие деревья, ветви которых смыкались друг с другом футах в семидесяти над землей. Ползучие растения толщиной с якорные канаты свисали, казалось, с самых облаков. Холодный ветер кружил мертвые листья, в небе пролетела стая судей-ворон, безмолвно вынося Мэтью свой приговор. Его словно придавило перстом Божьим. Дело не только в том, что Грейтхаус серьезно ранен и, может быть, почти при смерти, — еще и Морг выпущен в мир, и побегу этого чудовища поспособствовало молчание Мэтью — и, да, алчность, если называть вещи своими именами.

Как сможет он жить с этим?

Уже через три или четыре минуты он стал задыхаться, ноги налились свинцом, в голове шумела кровь. Индейцев впереди не было видно из-за густой листвы, они, вероятно, оторвались от него уже на полмили. Он изо всех сил старался бежать быстро, что у него не очень-то получалось, так как он хромал от боли. Но он продолжал двигаться вперед, и каждый шаг отдавался мукой. Кажется, внимание его рассеялось или просто ноги подвели — он вдруг потерял равновесие, пошатнулся, а потом и споткнулся и в конце концов растянулся во весь рост, проехавшись лицом по ковру из мокрых листьев.

Мэтью сел и встряхнул головой, отгоняя серое марево, стоявшее перед глазами. Впереди что-то быстро мелькнуло, и он увидел на тропе, футах в двадцати-тридцати, старшего индейца, видимо выскочившего из-за деревьев. Тот сделал жест, означавший: «Вставай!» Мэтью кивнул и стал подниматься на ноги — это усилие причинило ему такую боль, что даже Иов многострадальный, пожалуй, проникся бы уважением. Как только Мэтью справился с этой задачей, индеец развернулся, снова побежал и исчез из виду, прежде чем Мэтью успел сделать хоть шаг.

Хромая и спотыкаясь, Мэтью наконец вынырнул из-под лесного полога и оказался в широком поле, заросшем высокой, по самые плечи, коричневой травой. Впереди, примерно в сотне ярдов, высилась бревенчатая стена, похожая на стену Форт-Лоренса, только совершенно целая. В воздухе над ней висело облачко голубого дыма. Мэтью продолжал двигаться вперед. В поле вокруг послышались крики невидимых часовых: кто-то из них подражал лаю собак, а кто-то — вороньему карканью. Вскоре он понял, что его сопровождают: по обеим сторонам от него в высокой траве мелькали темные очертания бежавших вприпрыжку индейцев. Они лаяли, каркали, обменивались другими пронзительными звуками, и Мэтью сделал вывод, что с каждой стороны бегут, наверное, по пять или шесть воинов. Это представление действовало устрашающе, но у него не было другого выбора, как только идти вперед, ведь Грейтхауса, несомненно, потащили сюда же, так что нельзя сбавлять шаг или показывать свою слабость.

Не успел он додумать эту мысль, как два индейца с быстротой молнии подбежали к нему сзади, с двух сторон подхватили под руки, подняли и без промедления помчались с ним через поле.

Его внесли в открытые ворота. Среди множества воинов в татуировках и с головными уборами из перьев процессия стремглав проследовала по голой земле двора, распугивая мелких собачонок, свиней и коз. Чтобы увидеть, кого это там притащили, вперед выступили женщины с длинными блестящими черными волосами, одетые в кожаные юбки и в кофты, похожие на камзолы и украшенные яркими цветными бусами и разными побрякушками. Они тараторили и галдели, большинство держали на руках или тянули за руки маленьких детишек. Кое-кто из мужчин, крича и пихаясь, пытался оттеснить женщин: похоже, здешние жители были столь же любопытны, как и нью-йоркская толпа, что собралась бы поглазеть на японца, шагающего по Док-стрит. К их чести, женщины пихались и кричали в ответ, недвусмысленно отстаивая свои права. Дети плакали, собаки лаяли под сапогами Мэтью, висевшими в нескольких дюймах от земли, а козы разбегались как угорелые, бодая всех, кто попадался на их пути. Если бы Мэтью не был так обеспокоен судьбой Грейтхауса, то происходящее можно было бы воспринимать как первый акт некой комической пьесы, но он боялся, как бы ее заключительный акт не обернулся трагедией. Сквозь пернатую, татуированную, украшенную браслетами толпу Мэтью разглядел то, что индейцы называют «длинными домами», — огромные деревянные постройки со сводчатыми крышами, покрытыми древесной корой. Некоторые из них достигали ста с изрядным лишком футов в длину и около двадцати футов в высоту, из отверстий в крышах поднимался голубой дым общих очагов.

Мэтью понял, что приближается к одному из самых больших строений. Под крики гудевшей толпы индейцев, следовавшей за ними, его пронесли через дверной проем, закрытый занавесками из шкур животных. Тащившие его провожатые резко остановились, отпустили его, и он упал коленями на земляной пол.

Помещение было тускло освещено, в воздухе пахло сосновым дымом. Огонь в общем очаге догорел почти до углей. Внезапно вокруг снова закричали и заголосили на своем языке индейцы, и в полумраке Мэтью разглядел блеск глаз. Со всех сторон на него надвигалась несчетная толпа мужчин, женщин и детей. Он оказался совсем в другом мире, словно существо, прилетевшее с какой-нибудь иной планеты. При виде такого скопища народу он не на шутку испугался, но нужно было встать и как-то утвердиться: по опыту он знал, что индейцы превыше всего чтят мужество. Но где же Грейтхаус? Здесь или в каком-то другом месте? Толпа туземцев обступала его, кое-кто уже отваживался протянуть руку, будто собираясь ухватить его за одежду.

Мэтью заставил себя подняться на ноги и во весь голос крикнул:

— Послушайте!

Толпа тут же смолкла. Индейцы, стоявшие ближе всего, отпрянули, глаза их расширились. Дети юркнули за ноги своих матерей, и даже воины самого свирепого вида застыли в неподвижности, заслышав звуки речи белого человека.

— Где мой друг? — громко спросил Мэтью. — Écoutez! Où est mon ami?[7] — Ответа не последовало. Он обвел взглядом лица уставившихся на него туземцев. — По-английски кто-нибудь говорит? — требовательным тоном спросил он, поддаваясь унынию.

И снова тишина. И тут в задних рядах толпы раздался одинокий писклявый голосок, пролопотавший что-то вроде:

— Ха-агли-и-иски ака ню!

В следующее мгновение в вигваме разразилась буря веселья, и ураган хохота мог бы сорвать крышу и унести ее, если бы она не была надежно закреплена.

Все шумели, буйствовали, и Мэтью понял, что над ним смеются, что никто здесь не говорит ни по-английски, ни по-французски и пока над ним тут потешаются, Грейтхаус, может быть, умирает. Мужество мужеством, но на глазах его выступили слезы. Индейцы вокруг него всячески дурачились, некоторые пустились в пляс, их смех взмывал вверх вместе с дымом, а Мэтью боялся, что все потеряно.

Глава 15

— Прекратите! — закричал Мэтью.

Индейцы продолжали скакать вокруг него в веселом карнавале. Лицо его покраснело от гнева. Работая секретарем у мирового судьи, он немного научился говорить по-голландски и в отчаянии попробовал обратиться к публике также и на этом языке:

— Einde het!

Единственным ответом стал лишь новый взрыв хохота. Из толпы неожиданно выпрыгнул индейский воин миниатюрных размеров и приземлился слева от Мэтью. Этот шут, одетый в оленью кожу, принялся надувать щеки и прыгать, подражая мычащему кваканью лягушки-быка, и Мэтью подумал, что от воплей публики крыша вот-вот рухнет ей на головы. Значит, язык белого человека звучит для их ушей как такое кваканье. В любое другое время это, может быть, показалось бы ему интересным, но сейчас — просто сводило его с ума.

Сквозь весь этот гам Мэтью заметил, что кто-то приближается к нему. Это стало понятно по тому, как бесчинствующая толпа расступалась, чтобы пропустить этого человека, а там, где она не сразу давала ему пройти, в дело вступала пара больших рук и отшвыривала народ в стороны. Затем человек-лягушка получил пинок в пятую точку и полетел кувырком к ближайшей кувшинке, а перед Мэтью предстала могучая женщина в одежде из оленьих шкур, с длинными волосами, тронутыми сединой, и в ожерельях из звериных зубов на шее. Она стояла, уперев руки в бока, и неласково смотрела на Мэтью. Он представить себе не мог, что сейчас должно произойти, но, подавив свое истинное желание — а именно упасть на колени и просить пощады, — он устоял на ногах, и ему даже удалось театрально, с вызовом вскинуть подбородок.

Большая женщина окинула его взглядом с головы до пят, издала глубокий гортанный звук, как будто зарычал медведь, и обратила свой взор к толпе. Если кто-то еще и продолжал смеяться и кричать, то в следующее мгновение ее голос заставил все другие рты заткнуться. Мэтью подумал, что эта женщина способна одним своим криком вышибить дверь. Остальные индейцы замолчали, а некоторые молодые воины в знак повиновения даже упали на колени, склонив головы и плечи вперед, как будто слова женщины были ударами кнута. Мэтью понятия не имел, что она говорит, но было ясно: она разжигает в их ушных отверстиях огонь самого диавола. Если во время этой тирады кто-нибудь осмеливался пошевелиться, ее черные глаза тут же находили его, и нарушитель съеживался и пятился, как дрожащая собака.

Как следует нагнав страху на свой народ, она снова устремила внимание на Мэтью и вперила в него взор, как будто хотела стереть в порошок. Выдержав паузу, в течение которой он все-таки не распался на составные части, женщина выкрикнула что-то — очевидно, некую команду, так как вперед вышел устрашающего вида индеец, чьи щеки, подбородок, руки и ноги были украшены красными и синими угловатыми татуировками. Он подскочил к самому лицу Мэтью, сказал:

— Англиш, идить, — и развернулся к выходу.

Мэтью выполнил приказание. Ему пришлось пройти мимо большой индеанки, издавшей звук, похожий на шипение плевка на сковородке, что, по его предположению, резюмировало все ее мысли о нем и его соотечественниках.

Снаружи его тоже ждала орава индейцев, подтянувшихся сюда вместе со своей живностью и скотом. Раздались крики и шум, который иначе как «улюлюканье», пожалуй, не назовешь, но им быстро положил конец сопровождающий, который разразился не худшей тирадой, чем большая женщина. Свою речь он перемежал шлепками по груди и ударами кулака по ладони. Говорил он неизвестно что, зато веско, ибо сразу по окончании его выступления все повернулись и разошлись по своим обычным делам, как будто Мэтью вдруг перестал существовать.

— Идить, идить, — велел ему индейский воин и знаком показал, что нужно двигаться дальше.

Мэтью шел по деревне словно призрак. Он встретился взглядом с несколькими детьми и молодыми женщинами, разглядывавшими его, да еще подбежала и залилась лаем коричневая собака, пока индеец не прикрикнул на нее, после чего подскочил маленький мальчишка и зажал ей пасть рукой, а больше никто не мешал проходу Мэтью.

Деревня оказалась огромной, построек в ней было видимо-невидимо. Мэтью насчитал тридцать четыре длинных дома разных размеров. В нескольких самых больших, по его оценке, могло проживать по сотне индейцев. Женщины нянчились с младенцами и возились с детьми чуть постарше, а в строениях, похожих на сараи, работали мужчины: они мастерили каноэ из бересты, рубили дрова, точили ножи и наконечники копий. Мэтью увидел, что тут занимаются множеством ремесел: плетут корзины и ткут одеяла, лепят глиняные горшки, выделывают шкуры животных, туго натянутые на деревянные рамы, — это и само количество жителей деревни навело его на мысль, что у племени тут, должно быть, свой Нью-Йорк. В дальней части деревни ворота в задней стене были открыты, и за ними виднелось большое озеро, возможно входившее в систему реки Раритан, а рядом с ним — кукурузное поле, фруктовый сад на склоне холма и ряды обширных огородов. Это был целый отдельный мир.

— Мой друг, — сказал Мэтью своему провожатому, проворно шагавшему впереди. — Раненый. Где он?

Ответа Мэтью не получил, пришлось довольствоваться молчанием. Наконец они подошли к небольшому, покрытому корой жилищу, стоявшему особняком рядом со стеной деревни — восточной, как определил Мэтью, и индеец воздел руку вверх, что, очевидно, значило «стоять». Группка детей, следовавших за ними на некотором расстоянии, прошла крадучись еще несколько ярдов и тоже остановилась, внимательно наблюдая. Индеец что-то прокричал на своем языке в сторону двери жилища, закрытой оленьей шкурой. Из отверстия в крыше поднимался дым, свидетельствуя о том, что в доме кто-то есть, но никто не выглянул. Провожатый поднял с земли длинную палку, приблизился к дому, так чтобы можно было палкой приподнять шкуру в сторону, и снова, грубо, как будто приказывая, выкрикнул свою фразу.

Вдруг изнутри высунулась коричневая рука, ухватила палку и вырвала ее у провожатого, отчего он, а также детишки развернулись и бросились наутек, как будто из темного жилища показалась рука Дьявола. Первым порывом Мэтью было тоже бежать, но он остался стоять в одиночестве, дожидаясь, что будет: сегодня он уже повстречался с Сатаной, и бесу поменьше не сравниться с Моргом.

Из-за оленьей шкуры вышел индеец и устремил на Мэтью взгляд глаз, похожих на кусочки черного кремня. Роста он был почти такого же, как Мэтью, может быть, года на три-четыре постарше, хотя возраст у туземцев трудно определить. Он был лыс, если не считать скальповой пряди, торчавшей, по их обычаю, на затылке, но ни перьев, ни головного убора, какие Мэтью видел на других, на нем не было. Не было у него и татуировок на лице, но шея и голая грудь под расстегнутой безрукавкой из оленьей кожи были испещрены синими царапинами и кривыми линиями, более похожими на следы самоистязания, чем на какие-либо символы. На запястьях и сразу над локтями были вытатуированы синие кольца. Он был худ, даже, пожалуй, костляв — все ребра торчали наружу, а под встревоженными глазами лежала чернота. На нем была традиционная набедренная повязка, легины и мокасины, а на шее висел кожаный шнурок с небольшой тотемной фигуркой, вырезанной из дерева, — Мэтью показалось, что это человек с двумя головами.

Индеец бросил взгляд в ту сторону, куда ушли все остальные. Профиль у него был ястребиный, лицо — скуластое, выражение — мрачное. Затем он еще раз оглядел Мэтью и отчетливо сказал:

— Англичанин.

— Да!

Мэтью испытал облегчение, услышав слово, произнесенное почти так, как это сделал бы уроженец Нью-Йорка.

— Это из-за вас весь этот сыр-бор?

— Из-за меня. Мой друг ранен. Вы можете помочь мне найти его?

— А он здесь?

— Да, но я не знаю, где именно.

— Гм, — сказал индеец и вскинул черные брови. — Как он был ранен?

— Ножом. В спину.

— Ваши руки. — Туземец показал на них палкой. — Они, кажется, не в очень хорошем состоянии.

— Меня сейчас волнует, что с моим другом, — ответил Мэтью.

— Значит, он вам действительно друг, ведь я вижу, что вам больно. Что случилось?

— Да это не важно. Я просто хочу знать, где он. Его зовут Хадсон Грейтхаус.

— Хорошо. — Индеец кивнул. — Если он здесь, то им занимаются сестры-знахарки.

— Отведите меня туда.

— Нет, — ответил его собеседник, — не отведу. Сестры не любят, когда их беспокоят во время работы, — объяснил он, увидев гримасу отчаяния на лице гостя. — Лучше им не мешать. А у вас-то есть имя?

— Мэтью Корбетт.

— Не желаете ли войти в мой дом и выпить чаю, Мэтью Корбетт?

— Чаю?!

— Эту скверную привычку я приобрел в Лондоне, — сказал индеец. Он бросил палку обратно на землю и отдернул оленью шкуру. — Входите. Отказываться от официального приглашения — дурной тон.

Он подождал, пока Мэтью пытался понять, что за диковинный сон ему снится и как скоро он сможет проснуться. Мэтью начинал чувствовать всю боль, нахлынувшую на него от обожженных веревкой рук и порезанных камнями ног. Ушибленное левое плечо как будто омертвело. К этим ощущениям добавлялась непреодолимая усталость, сопутствуемая безысходной тоской. Это из-за него Грейтхаус сейчас умирает, а может быть, уже и умер. Из-за него оказался на свободе Морг, и это, наверное, хуже всего. Но сейчас нужно на время забыть об этом и сосредоточиться на настоящем моменте: только так можно пережить то, что его ждет.

— Спасибо, — сказал Мэтью и вошел в обиталище индейца.

В центральном очаге догорали остатки дров. Вокруг были предметы повседневного обихода: лежанка для сна, деревянная полка с одеялами, шкурами и одеждой, несколько деревянных мисок и глиняных чашек для питья, ведро из коры для воды и другие необходимые вещи. Мэтью заметил, что к стене прислонены несколько копий, два лука и колчан со стрелами. Этот человек, несомненно, охотник, иначе он не смог бы выжить. Но почему он живет здесь один и нет никаких признаков того, что у него есть жена и дети?

Можно сказать, что Мэтью получил ответ на свой вопрос, когда индеец сел, скрестив ноги, перед очагом, налил из деревянного горшка какой-то черной жидкости в две маленькие глиняные чашки и тихо спросил:

— Вы ведь не боитесь безумия?

— Простите?

— Безумия, — повторил индеец. — Я сумасшедший.

— Нет, — с некоторой опаской ответил Мэтью. — Не боюсь.

— Ну тогда хорошо. — Он протянул Мэтью одну из чашек, и тот принял ее. — А все тут боятся. Поэтому я… — Он замолчал и наморщил высокий лоб, подыскивая нужное слово. — Изгой, — продолжил он. — Или почти изгой. Довольно скоро я им стану: мне становится все хуже. Пейте, пейте. Как говорят в вашей стране, взбодритесь.

Он поднял свою чашку, как будто провозгласил тост, поднес ее к губам и залпом выпил жидкость.

Мэтью тоже приложился к чашке, но всего лишь после одного глотка ему показалось, что у него отнимаются ноги: хоть это и в самом деле был английский чай, такой крепкой и горькой заварки ему еще в жизни пробовать не доводилось. Должно быть, в этот напиток были добавлены какие-нибудь рыбьи головы и медвежьи яйца. Он закашлялся и стал отплевываться, из глаз его брызнули слезы, и он отодвинул чашку с жутким отваром подальше от себя.

— Извините, сахара нет, — сказал индеец. — Что, не очень?

Мэтью снова сильно закашлялся. Вкус был очень горький, но он почувствовал, как по венам пробежал небольшой заряд, будто в состав этого чая входил еще и порох. Он хрипло сказал:

— Хороший.

— Я его в бельведерской фактории вымениваю. — Индеец налил себе еще одну чашку и отпил из нее. — Родину напоминает?

— Я здесь родился, — сказал Мэтью, когда смог снова воспользоваться языком.

— Вот как. Я тоже. Мы могли бы быть братьями, правда?

Не зная, что на это ответить, Мэтью пригубил еще немного этого лака для мебели.

— Как вас зовут? — спросил он.

Индеец произнес слова, прозвучавшие так, будто призрачный ветер пролетел сквозь зимний лес.

— На вашем языке это значит «Странник Двух Миров».

— Вы очень хорошо говорите по-английски.

— Спасибо. Трудный язык. До сих иногда путаюсь. Но здесь лучше меня его никто не знает, поэтому меня и не прогоняют. — Невеселая улыбка на его осунувшемся, нездешнем лице была похожа на гримасу. — Я сошел с ума в Лондоне. Понимаете?

Мэтью не понял, но предпочел не выяснять. Он наклонился и поставил чашку у очага. Но не очень близко — вдруг взорвется?

— Мне нужно найти моего друга.

— Вам нужно полечить руки. Завтра вы ничего не сможете ими делать.

— Друга, — повторил Мэтью. — Если он умрет… — Он не закончил фразу.

Но Странник Двух Миров не сводил с него своих суровых черных глаз и все-таки ожидал продолжения.

— Если он умрет, то что?

— Если он умрет, — ответил Мэтью, — то виноват в этом буду я.

— Вы? Почему?

— Мы перевозили арестанта из Уэстервика в Нью-Йорк. Это очень опасный преступник, его фамилия Морг. Из-за меня… Из-за того, что я сделал… или не сделал… Морг ранил моего друга и сбежал. — Мэтью провел рукой по волосам и едва почувствовал боль в ободранной до мяса руке. — Он убийца. Кто знает, что еще он натворит на свободе.

Странник Двух Миров бесстрастно кивнул:

— Тогда скажите мне. Чья судьба вас больше всего волнует? Своя — из-за вашей ошибки, вашего друга — из-за его ран или других людей?

— Каких других людей?

— Невинных, — сказал Странник, — которых, как вы опасаетесь, этот Морг будет убивать.

Да, вот оно. Человек, которого в Нью-Йорке назвали бы дикарем, понял главное, то, что так мучило Мэтью. Потому что на пути от Форт-Лоренса до деревни Мэтью понял, что Грейтхаус станет лишь первым из многих, кто погибнет от рук Морга. Он проклинал свою глупость и жадность, свою ничтожность и тщеславие, проклинал черный кожаный мешочек с осьминогом на красной сургучной печати, золото, так ярко просиявшее перед его глазами в тот день в имении Капелла. У него было чувство, словно он попал в ловушку, расставленную для него с такой точностью, как будто профессор Фелл все спланировал заранее. В такие ловушки легко угодить, подумал он, а вот выбраться стоит неимоверных усилий.

Кроме того, он понимал: если он хочет, чтобы все это когда-нибудь закончилось, ему придется выплатить должок Сатане.

Он поймал себя на том, что внимательно разглядывает охотничьи принадлежности Странника: копья с острыми наконечниками, луки и колчан со стрелами.

— Вы хороший охотник? — спросил Мэтью.

— Себя кормлю и… как это… вношу свою лепту.

Мэтью кивнул. Потом снова перевел взгляд и встретился глазами со Странником:

— Вам когда-нибудь приходилось охотиться на человека?

— На человека… — бесцветным голосом повторил Странник.

— Приходилось? Или, если уж к делу… вы могли бы заняться этим?

Странник смотрел на мерцавший, едва теплившийся огонь.

— Дело не в том, мог бы или нет, а в том, стал бы или нет. Я мог бы, но не стал бы. А вы не сможете, потому что, прежде чем снова взойдет солнце, боль заставит вас забыть об этой идее.

— У меня все в порядке с руками.

— Я сейчас про ваши ноги. Я заметил, что вы хромали, когда заходили.

— Ступни немного порезал, но это не важно.

Лицо индейца снова скривилось в гримасе натянутой улыбки.

— Эх вы, англичане! Вечно воюете со всем на свете, даже с собственными душами и их вместилищами. Не знаете, когда нужно перерезать веревку, прежде чем она задушит, и как обойти трясину, которая лежит прямо перед носом. Вы норовите все переиначить на свой лад, даже если это вас разрушает. Победить, даже если победа ведет к вашей смерти. Не достаточно ли смерти для одного дня, Мэтью Корбетт?

— Я не мертв. И не собираюсь умирать в ближайшее время.

— Я тоже. Но подозреваю, что человек, на которого вы желаете поохотиться, не захочет, чтобы его поймали, и отрастил себе на затылке глаз убийцы. Кроме того, вы даже не знаете, в какую сторону он ушел.

— Для этого мне и нужны вы, — сказал Мэтью. — Человек, который умеет идти по следу.

Странник прикрыл лицо ладонью и покачал головой, как будто идея была совершенно нелепой и он не хотел показать, что ему смешно, и сконфузить Мэтью.

Мэтью чувствовал, что его собственная решимость начинает ослабевать, но он должен был сделать еще одну попытку.

— Мне нужно разыскать его. Понимаете? Бог знает, что еще он может натворить, а пролитая им кровь будет на моей совести. Вы слушаете меня?

— Слушаю, — сказал Странник, не отнимая руки от лица, — но не очень хорошо слышу.

— Тогда услышьте вот что. У меня есть деньги. Не с собой, но я смогу их вам отдать. Золотыми монетами. Восемьдесят фунтов. Если вы поможете мне найти Морга, вернуть его, забирайте все.

Некоторое время Странник молчал. Потом хмыкнул, опустил руку и посмотрел на Мэтью прищуренными глазами как на полного идиота.

— Восемьдесят фунтов, — сказал он. — Большая сумма, да? С такими деньгами я стану самым богатым безумцем в деревне. На что же мне их потратить? Дайте подумать. Можно купить луну, спустить ее на землю — пусть поет мне по ночам колыбельные. Нет-нет. Нужно заполучить солнце, чтобы рядом всегда был теплый, добросердечный брат, который освещал бы мне путь. Или… ветер купить, или воду, или землю, что под моими ногами. А можно купить новенькое «я» и в английской одежде расхаживать по улицам вашего большого города. Нет, вот что нужно! Куплю-ка я само время, реку дней и ночей, и велю ей унести меня в моем каноэ обратно в тот день, когда меня забрали у моего народа и перевезли через темные воды в вашу страну, где я и сошел с ума. Ну вот! Договорились, Мэтью Корбетт, — пообещайте мне, что восемьдесят фунтов золотом помогут мне стать нормальным и вернуться к прежнему образу мыслей, к прежнему пониманию истин. Потому что это — все, чего я желаю в жизни, и если я не стану нормальным, то, когда умру, не смогу пройти по Небесной Дороге. Итак… вы принесли перо и бумагу, чтобы подписать наш договор, или пусть он будет написан дымом?

Он протянул руку к очагу. Дым просачивался у него между пальцами, поднимаясь к отверстию в крыше.

Мэтью не смог ничего ответить, и Странник, подождав некоторое время, снова сосредоточился на язычках пламени, как будто они могли нашептать ему утешительные слова, которые он так жаждал услышать. Но Мэтью еще не сдался. Странник упомянул о времени, и это подсказало Мэтью, что он может разыграть еще одну карту.

Он полез в карман жилета и извлек из него кожаный чехол, в котором хранил свои серебряные часы. Он открыл его, и на землю посыпалось битое стекло. Часы разбились, вероятно, когда он упал на землю, и если еще продолжали идти тогда, то погружение в колодезную воду уж точно их доконало. Время остановилось в десять часов семь минут.

— Разбились, — сказал Мэтью наблюдавшему за ним Страннику, — но серебро, думаю, своей ценности не потеряло. Я могу отдать их вам сейчас, а золото позже, если вы мне поможете.

Странник протянул раскрытую ладонь. Мэтью положил в нее часы. Индеец приблизил руку к себе и молча уставился на неподвижные стрелки.

С едкой ноткой иронии Странник сказал:

— Никогда бы в это не поверил, но время для англичанина все-таки останавливается.

Загадками говорит, подумал Мэтью. Для индейца в этих словах, видимо, есть какой-то смысл, но вообще — ребус какой-то.

Через несколько секунд кто-то, как показалось Мэтью, палкой постучал в стену жилища Странника. Хозяина позвали. Странник встал, прошел ко входу, откинул шкуру в сторону и заговорил с каким-то пожилым человеком, чье изборожденное глубокими морщинами и шрамами лицо было почти полностью покрыто выцветшими от времени татуировками. Странник внимательно выслушал посетителя, кивнул и сказал Мэтью:

— Ваш друг умер.

Глава 16

— Вернее, — продолжал Странник, когда сердце Мэтью, казалось, уже перестало биться, — ваш друг уже дважды умирал. Оба раза сестрам-знахаркам удалось вернуть его душу в тело своим пением, но они думают, что ей понятнее будет, если вы заговорите с ней на вашем родном языке. Впрочем, они говорят, что он очень сильный человек, и это хорошо. Ступайте со Старым Сухим Пеплом, он вас туда отведет.

Мэтью прошел мимо Странника, отступившего со сжатыми в руке часами, и вышел на серый свет. Старый Сухой Пепел повернулся и резво зашагал, так что Мэтью с его израненными ногами трудно было за ним угнаться. Опять следом увязалась ватага ребятишек, они болтали и смеялись над бледным шатающимся пугалом, а их собаки бегали кругами, то и дело негодующе облаивая Мэтью.

На этот раз идти пришлось, к счастью, совсем недолго. Старый Сухой Пепел привел Мэтью к строению, которое было вдвое больше жилища Странника. Здесь тоже из отверстия в центре крыши шел дым, а стены были покрыты оленьими шкурами с красными, синими и желтыми рисунками, которые, насколько мог догадываться Мэтью, по-видимому, схематично изображали людей, животных и фантастических существ с множеством рук, ног и глаз — возможно, обитателей мира духов. Он подумал, что обиталище сестер-знахарок, наверное, представляет собой здешнюю больницу (если это хоть как-то можно сопоставить с английским миром). Вход закрывали свисавшие полоски кожи, украшенные перьями, бисером и резными тотемными фигурками, а сверху зловеще взирал на входящих человеческий череп без нижней челюсти, вероятно призванный сообщить всем, что у сестер-знахарок, как и у нью-йоркских врачей, тоже иногда умирают пациенты и что им не хочется, чтобы покойные в загробной жизни плохо отзывались о них. А может быть, он говорил о том, что кости — это всего лишь кости и что всех смертных, какими бы гордыми, красивыми или сильными те ни были, в конце концов ожидает поражение.

Старый Сухой Пепел остановился перед входом и жестом пригласил Мэтью войти. И тот, с самыми смешанными чувствами — ужаса и интереса, — которые когда-либо в жизни испытывал, раздвинул кожаные занавески и вошел внутрь.

И снова вначале в тусклом свете трудно было что-либо рассмотреть. Потом, не сразу, он различил две женские фигуры — обе крепкого телосложения, с длинными серебристыми волосами, одетые в оленьи шкуры, декорированные бисером, яркими перьями и маленькими тотемами. Лица их были раскрашены: у одной в желтый цвет, а вокруг глаз — в красный, а у второй — в синий и зеленый напополам. У обеих в руках были круглые деревянные погремушки, по всей видимости, с сушеными бобами или кукурузными зернами внутри. В центральный очаг было добавлено какое-то вещество — из него с потрескиванием поднимались синие и фиолетовые языки пламени. Сладкий мускусный запах горящих специй был почти одуряющим. Кругом стояли глиняные горшки и кувшины разных размеров. А в чем-то вроде подвешенного гамака, сшитого из бобровых шкур, словно младенец в пеленках, покоился человек, плотно обернутый в белую ткань.

Видна была только голова Грейтхауса. Глаза его были закрыты, на мокром от пота сером лице выделялись красные и желтые мазки, нанесенные на подбородок и лоб. Мэтью подошел ближе. Две сестры-целительницы причитали и пели тихими голосами. Когда Мэтью встал между ними, они не перестали взывать к духам.

Мэтью подумал, что Грейтхаусу сейчас можно было бы дать лет восемьдесят. Плоть на его черепе будто натянулась. Мэтью вдруг стало страшно: он не понимал, дышит Грейтхаус или нет. Тут одна из знахарок набрала в рот жидкости из красной чашки, брызнула ею сквозь зубы на лицо Грейтхауса, и Мэтью увидел, как он едва заметно вздрогнул.

— Хадсон, — сказал Мэтью.

Знахарки пели и трясли погремушками в мускусном дыму.

Веки Грейтхауса затрепетали, глаза открылись. Налитые кровью, они смотрели из темных впадин и искали, кто это с ним заговорил.

— Я здесь, — сказал Мэтью и прикоснулся к его запеленутому плечу.

— Мэтью? — Это был усталый шепот человека, берегущего силы, чтобы бороться за свою жизнь.

— Я.

— Где мы… черт возьми?

— У индейцев, в деревне. Недалеко от Форт-Лоренса.

Грейтхаус издал не то стон боли, не то заинтересованное хмыканье.

— Как мы здесь оказались?

— Они нас сюда притащили.

— Мне не пошевелиться. — Он нахмурился, явно обеспокоенный своей несвободой. — Почему… мне даже пальцем не пошевелить?

— Вас спеленали. Не пытайтесь двигаться. Наверное, они чем-то обработали ваши раны, вы же не хотите, чтобы…

— Дьявол, вот влипли, — сказал Грейтхаус и снова крепко закрыл глаза. — Ящик этот. Чертов ларец. Что в нем было?

— Не знаю.

Грейтхаус надолго замолчал. Сестры-знахарки успели отойти на другую сторону приюта, вероятно, чтобы дать Мэтью возможность уговорить душу Грейтхауса не отлетать от его тела.

— Да, — прошептал Грейтхаус, опять открывая глаза. — Ну и… дурачина же я… да?

— Откуда вы могли знать?

Тень гнева скользнула по лицу старшего партнера.

— Мне… платят за то, чтобы я знал. Это моя работа. — Он поморщился от боли, пронзившей его, и дал гневу уйти, чтобы облегчить муку. — Колодец. Я помню. Ты не дал мне… пойти ко дну.

— Это правда, — ответил Мэтью. — Я и здесь не дам вам пойти ко дну. Я запрещаю вам умирать.

— Да… неужели?

— Да. Я запрещаю вам умирать, потому что я еще не закончил свое образование, и, когда вы встанете на ноги и мы вернемся в Нью-Йорк, я намерен продолжать брать уроки фехтования и, как вы говорите, боевых искусств. Так что вы не умрете, слышите?

Грейтхаус хрюкнул, — наверное, это был сдавленный смех.

— Ты что, король… новоявленный?

— Я говорю вам это как партнер.

Мэтью нелегко было сохранять твердость голоса.

— Понятно. — Грейтхаус снова ненадолго затих. Глаза его закрылись, веки подрагивали. Но вот он опять вернулся в этот мир. — Ну раз… молодой начальник… Мэтью Корбетт приказывает… придется подчиниться.

— Вам ведь и не в таких переделках приходилось бывать, — сказал Мэтью. — Я же видел шрамы.

— Хочешь не хочешь, а моя коллекция… растет.

Мэтью оторвал взгляд от лица Грейтхауса и уставился в пол. За его спиной потрескивал и шипел огонь. Он знал, что ему сейчас нужно сделать, что сейчас самое время. Он уже открыл рот.

— Слушай, — прошептал Грейтхаус. Когда Мэтью снова посмотрел на него, то увидел на его лице кривое подобие улыбки. — Забавно так… Та моя работка. Для Лиллехорна. Он нанял меня, чтоб выяснить… нет ли у его жены, Принцессы… — Он снова заколебался и поморщился от короткого приступа боли. — Интимных отношений… с новым врачом в городе.

— Доктором Мэллори?

— Да, с ним.

Мэтью знал, что Джейсон Мэллори и его жена Ребекка приехали в Нью-Йорк из Бостона примерно месяц назад и поселились в северной части Нассау-стрит. Мэллори было под сорок, и в красоте он не уступал своей черноволосой жене. Мэтью сомневался в том, что доброму доктору взбрело бы в голову волочиться за остроносой, откровенно непривлекательной Мод Лиллехорн, когда у него под боком такая красавица.

— Сказал мне, что… Принцесса встречается с ним… трижды в неделю, — продолжал Грейтхаус. — Домой, мол… приходит… аж взопревшая. Раскраснеется вся… и дрожит. Можешь себе представить?

— Нет, не могу.

— И не говорит Лиллехорну… зачем ходит к врачу. Говорит только… что он ей нужен. — Губы Грейтхауса тронула грубая ухмылочка, что Мэтью счел хорошим знаком. — И, послушай… дело в том, что… — Некоторое время он не мог говорить — ему нужно было немного передохнуть. — Там… еще четыре… жены. Регулярно ходят к Мэллори. По неизвестным причинам. Он, должно быть… тот еще кобель. — Грейтхаус в пределах своих возможностей покачал головой. — Я-то бы… вот с его женой покобелился.

Затем Грейтхаус погрузился в молчание, и усмешка медленно сошла с его лица. Глаза закрылись, и Мэтью подумал, что он задремал, но Грейтхаус едва слышным голосом сказал:

— Боже, как я устал.

— Все будет хорошо, — успокаивал его Мэтью. — Понадобится время, но, во всяком случае… у вас теперь есть в запасе еще одна интересная история. — Потом он наклонился поближе к уху Грейтхауса и сказал: — Это я во всем виноват.

— Что? — произнес Грейтхаус.

Глаза его были по-прежнему закрыты, рот приоткрылся.

— Это все из-за меня. Я хотел вам рассказать, но… боялся.

— Боялся? Чего?

Теперь его почти совсем не было слышно.

— Того, что́ вы обо мне подумаете. — Сердце Мэтью забилось сильнее: даже несмотря на то, что Грейтхаус был в таком состоянии, произносить эти слова было трудно. — Я вас обманул. В тот день, когда я в имении Капелла нашел туннель… я… наткнулся еще и на деньги.

— Деньги, — прошептал Грейтхаус.

— Золотые монеты на восемьдесят фунтов, они были спрятаны в шкатулке, замаскированной под книгу. Деньги сейчас у меня дома. Там хватит… больше чем достаточно… чтобы купить Зеду свободу. Я не сказал вам, потому что… — Настал наконец момент истины, и плод его оказался воистину горек. — Захотел оставить их все себе, — продолжал он, и лицо его, в противоположность умиротворенному лику Грейтхауса, исказила мука. — Я нашел их и решил, что они должны принадлежать мне. Все, до последнего пенни. Нужно было сказать вам об этом, когда мы сворачивали с тракта. Я и хотел сказать, но… подумал, что, может быть, мы получим деньги от Морга. Я думал, что мы его обхитрим, как вы сказали, и все будет хорошо. Мне очень жаль, — сказал Мэтью, — что вам приходится расплачиваться за мою оплошность. Простите, что не рассказал вам. Но послушайте, Хадсон, я найду Морга, я верну его. Видит Бог, я не смогу жить, зная, кого я выпустил на волю. Хадсон, вы слышите меня? — Он крепче сжал плечо друга. — Слышите?

— Я слышу, — ответили ему сзади.

Мэтью обернулся.

За ним, чуть в стороне стоял Странник Двух Миров.

Некоторое время они пристально смотрели друг на друга. Потрескивал огонь, взвивались вверх синие языки пламени.

Странник поднял правую руку, в ней были зажаты серебряные часы.

— Они мне нравятся. — Взгляд его был полон грусти. — Уверен, что в вашей стране они очень дорогие. — Он шагнул вперед и поднес пальцы левой руки к ноздрям Грейтхауса. — Все еще жив. Очень сильный, видимо, человек.

— Что они думают, он выживет? — Мэтью движением подбородка показал на двух женщин, стоявших у дальней стены и наблюдавших за происходящим.

Странник заговорил с ними, и одна из них ответила ему.

— Она говорит, что сейчас еще трудно сказать, но то, что его душа решила остаться в теле, по крайней мере пока, — хороший знак. — Он посмотрел на безмятежное лицо Грейтхауса. — Спит он, кажется, хорошо. Они дали ему какое-то сильнодействующее лекарство. До завтра он не должен проснуться.

— А мне они могут что-нибудь дать? — спросил Мэтью. — Для рук и ног. И может быть, что-то, чтобы я смог идти дальше.

— Они же знахарки, а не… — Странник порылся в памяти, подыскивая нужное слово. — Волшебницы, — нашел он его. — Вам нужно есть и спать. — Он снова заговорил с женщинами, и опять ответила та же, что и в первый раз. — Она говорит, что они могут сделать вам припарки на руки и на ноги и перевязать их, это да, но боль от этого полностью не пройдет.

— Лишь бы я идти мог.

— Сегодня вы никуда не пойдете. Пусть лучше они занимаются вами, отдохните до утра. — Он кивнул на Грейтхауса. — Он ваш брат?

— В некотором смысле, — ответил Мэтью, — можно и так сказать.

— Но вы его подвели? А теперь хотите все исправить?

Мэтью не знал, как давно Странник тут стоит, но какую-то часть его исповеди индеец явно успел услышать.

— Да.

— А человек по имени Морг? Если я откажусь выслеживать его для вас, вы все равно пойдете за ним?

— Пойду. У него изрядная фора, но он идет босиком. Первое, что он попытается сделать, — это достать пару сапог.

Мэтью уже думал об этом. Попробует ли Морг двинуть повозку задним ходом по дороге над Форт-Лоренсом? Сделать это в одиночку будет нелегко. Он может попытаться распрячь лошадей, но эти старые клячи не выдержат наездника. Мэтью с леденящей душу ясностью вспомнил, как Морг сказал преподобному Бертону: «Похоже, у вас почти такой же размер обуви, как у меня. Лишней пары не найдется?»

Наверное, первым делом Морг направится туда, подумал Мэтью, но куда он двинется потом, можно только гадать. Остается надеяться, что преступник ограничится тем, что возьмет обувь и не тронет Бертона с Томом.

— Вы можете и не найти его, — сказал Странник. — Вы ведь это понимаете?

— Я понимаю, что точно не найду его, если не попытаюсь.

Странник некоторое время внимательно смотрел Мэтью в глаза, пока тому не стало неловко: индеец как будто измерял территорию самой его души.

— Что верно, то верно, — сказал Странник.

Он поговорил со знахарками, и они, отозвавшись на его просьбу, занялись делом: отлили содержимого нескольких сосудов (насколько понял Мэтью, это были разные виды древесной коры и ягод) в чашу и стали измельчать эту смесь пестиком, сделанным из кости какого-то животного.

— Вы любите рыбу? — спросил Странник и, когда Мэтью кивнул, сказал: — Тогда пойдемте, ее всегда можно найти на углях в доме… — Он замолчал, подыскивая правильный перевод. — Счастливой Речной Черепахи.

Они пошли через деревню. Мэтью заметил, что большинство жителей сторонятся Странника, некоторые отворачиваются, зажимают пальцами нос или прикрывают рукой рот, как будто от дурного запаха. Женщины при их приближении подхватывали на руки детей и спешили уйти. Отдельные смельчаки гневно махали в их сторону руками, адресуя свои эмоции в основном Страннику, но он не обращал на своих недругов никакого внимания и даже вызывающе рассмеялся в лицо одному, подошедшему довольно близко, чтобы обрызгать их слюной.

— Пусть их, — сказал ему Странник. — Это они представление разыгрывают.

Мэтью хотел задать вопрос, но не знал, как его сформулировать. Поэтому он просто спросил как смог:

— В чем заключается ваше сумасшествие?

Странник на ходу посмотрел на часы и потер их серебряный низ ладонью.

— Я слишком много знаю, — ответил он.

Счастливая Речная Черепаха, видимо, действительно слывет здесь отличной поварихой, подумал Мэтью: вокруг длинного вигвама, к которому они со Странником приближались, собралась целая толпа. В центре общественной столовой на свежем воздухе горел костер. Атмосфера тут царила почти праздничная: люди пили из глиняных чашек и выдолбленных тыкв, подходили к костру за жареным мясом и рыбой, нанизанными на заостренные палочки. Это не должно было бы его удивлять, размышлял он, ведь сейчас здесь, как и в Нью-Йорке, время полуденной трапезы. Он не заметил, чтобы кто-нибудь платил за еду, но, может быть, они тут просто всем по-братски делятся или же используется какая-то система обмена, понять которую Мэтью был не в состоянии. Так или иначе, Странник шагнул в толпу, и она, расступившись перед ним, притихла, пока он не прошел сквозь нее. Вернулся он, держа в руке палочку, на которой шкворчали большие ломти обугленной рыбы с белой мякотью, кусочки помидоров и перца. Мэтью заключил, что это на двоих: еды тут было вполне достаточно.

Странник дал ему его долю, и Мэтью сел есть на землю, так как у него подкашивались ноги. Усталость медленно, но верно наваливалась на него, и он ничего не мог с этим поделать, сила воли тут не помогала. Он ел, а события этого утра снова и снова прокручивались у него в голове. Стоило ему перестать думать о плачевном положении, в котором оказался Грейтхаус, и беспокоиться о преподобном Бертоне и Томе, как он ловил себя на том, что размышляет о ларце с сюрпризом. Как Моргу удалось устроить это? Да, там было спрятано некое взрывное приспособление, но как оно сработало? И все то время, что Морг изображал, как боится за свою жизнь, он знал, что ларец лежит в своей ямке, что куча соломы не даст ему отсыреть и что в нужный момент Грейтхауса ждет выстрел в лицо. Может быть, Морг зарядил эту штуку больше двух лет назад и оставил на всякий случай? Но зачем? Боялся, что там будут копать индейцы? Морг не мог заранее знать, что его схватят и он не вернется в свою лачугу, значит, наверное, ларец должен был выстрелить, если какой-нибудь индеец попробовал бы его открыть. Но что там было внутри, отчего произошел взрыв? Мэтью был бы очень не против взглянуть — просто из любопытства.

У него начали деревенеть руки. Он доел свою порцию, радуясь, что чем-то наполнил желудок, и с трудом поднялся на ноги. Странник продолжал есть, сидя на корточках в нескольких ярдах от него. Никто не осмеливался к ним приближаться. Мэтью наблюдал за индейцем, а тот равнодушно взирал на других жителей деревни. Сумасшедший? Потому что слишком много знает? Мэтью заметил, что Странник крепко держит в руке часы и время от времени устремляет на них пристальный взгляд. Любуется или тут что-то другое? Трудно понять. Не менее трудно было понять, принял Странник решение помочь ему или нет. Если нет, то Мэтью придется рассчитывать только на себя, но, так или иначе, нужно действовать дальше. Как бы то ни было, завтра утром он отправляется в путь. Сначала к дому его преподобия, а потом?..

Он пока не знал. Направится ли Морг обратно на Филадельфийский тракт или в ближайший населенный пункт, то есть факторию в Бельведере? Мэтью предполагал, что после того, как Морг разживется обувью, он попытается раздобыть лошадь, чтобы передвигаться с приличной скоростью. Если так и произойдет, то шансов поймать его станет еще меньше.

Мэтью вдруг подумал, что, если он сейчас на секунду закроет глаза и снова откроет их, все это может исчезнуть и оказаться всего лишь дурным сном, навеянным посещением — казалось, это было так давно — таверны «Петушиный хвост». «Вот стоит нью-йоркская знаменитость! — с горечью подумал он. — Смотрите, как он хорошо одет, как эффектно выглядит!» Он опустил голову. «К черту все это!» Сейчас ему важно только одно, лишь одна цель подстегивает и подталкивает его — увидеть Тирантуса Морга снова в цепях.

Он уловил какое-то движение слева от себя и поднял глаза.

Девочка-индеанка, державшая деревянную чашку, полную воды, невольно отступила, словно испуганная лань. Но лишь на шаг, а потом уверенно остановилась: ведь это была ее земля.

Ее темные глаза сияли, словно озерца некоего диковинного сплава черного дерева и серебра. Длинные черные волосы были как полуночный поток, струившийся по теплым коричневым камням ее плеч. В ее прелестном лице с пухлыми губами и твердом взгляде виделось что-то древнее, не поддающееся описанию, как будто ее глазами его изучали сотни предков, охотившихся и возделывавших эти угодья, растивших здесь детей, умерших и вернувшихся в землю. Ей было лет пятнадцать или шестнадцать, и в то же время у нее не было возраста. На ней была одежда из оленьих шкур, бусы и украшения, которые носили ее мать, и мать ее матери, и прабабки, жившие когда-то в глубокую старину, задолго до того, как первый житель Лондона развел костер на берегу Темзы. Он ощущал исходившее от нее, подобно духовной силе, достоинство почтенного возраста и одновременно любопытство ребенка, который никогда не состарится.

Она что-то тихо сказала, как будто издалека донесся звон церковного колокола. Потом подошла и протянула ему чашку. Он принял ее и утолил жажду.

Медленно пятясь, девочка спокойно наблюдала за ним и наконец, повернувшись, исчезла среди соплеменников.

— Мэтью Корбетт, — сказал Странник Двух Миров, стоявший уже рядом с ним. — Пойдемте теперь со мной.

Мэтью последовал за Странником обратно, в дом сестер-знахарок. Усталость брала свое, ум его начинал затуманиваться. Когда они пришли, две женщины были готовы заняться им. Они вымыли ему руки теплой водой из котелка, висевшего над очагом, вытерли их и посыпали ободранные ладони красным порошком. Он стиснул зубы и чуть не закричал от боли, сдерживаясь изо всех сил, чтобы над ним не засмеялись. Затем они намазали его ладони вязкой коричневой жидкостью с запахом сосновой смолы, и на смену жгучей боли пришло ощущение прохлады. Руки ему обмотали кусками белой ткани, потом полосками кожи, а их завязали, и он оказался как будто бы в рукавицах.

Сестры что-то щебетали ему, но он не понимал, чего они от него хотят, а Странник с ним в дом не вошел, так что Мэтью совсем растерялся. Тогда одна из женщин перевернула большой деревянный горшок, стоявший в углу, и уселась на него, жестом приглашая Мэтью последовать ее примеру. Когда он сел на импровизированный стул, знахарки сняли с него сапоги Грейтхауса и тем же способом обработали его израненные ступни порошком и жидкостью, приготовленной из сосновой смолы. Потом они точно так же обмотали их кусками ткани и перевязали полосками кожи. Он начал было вставать, но они не позволили ему этого сделать, надавив на плечи. В чашку размером с кулак из глиняного сосуда с длинным горлышком налили черного эликсира отвратительного вида и поднесли ему ко рту. Делать было нечего, и он стал это пить. Несмотря на запах мокрой грязи, на вкус эликсир оказался удивительно приятным и сладким, мускусным, как забродивший виноград или какие-то ягоды. Женщины проследили, чтобы все было выпито до дна, после чего он почувствовал головокружение, а язык его словно покрылся шерстью. На дне чашки остался осадок, похожий на чистый черный речной ил.

Вошел Странник.

— Вот, — сказал он. — Должны вам подойти.

Он протянул Мэтью пару мокасин. Они были совсем не новыми, но выглядели весьма прочными.

Мэтью взял их и примерил. Они действительно оказались ему впору, ногам было удобно.

— Ложитесь сегодня спать в них, — сказал ему Странник. — Вам нужно к ним привыкнуть. А в этих английских сапогах далеко не уйдешь.

— Спасибо. Где я буду спать?

— У моего дома, на земле. Я дам вам одеяло. Спать на земле вам тоже нужно привыкнуть. Кроме того, — добавил он, — ночью ко мне приходят мои демоны.

Мэтью кивнул, решив, что все-таки куда лучше спать на земле, чем стать свидетелем того, как Странника посещают демоны, что бы они собой ни представляли.

— Мы сегодня хорошо поедим, — продолжал Странник. — Но вам рано захочется спать после этого… — Он запнулся. — В английском языке нет слова для того, что вы только что выпили, но сестры знают что делают. Мы отправимся в путь на рассвете и пойдем налегке, быстро. То есть настолько быстро, насколько вы сможете.

— Мы?

— Одному вам этого человека не найти, — сказал Странник. — Я же сказал вам, что мне понравились часы.

Мэтью видел, что он так и держит их в руке.

— Хорошо. — То ли на него начинал действовать напиток, то ли он просто почувствовал облегчение. — Еще раз спасибо вам.

— Благодарить будете, когда мы его поймаем. А это, как сказали бы вы, англичане, дело завтрашнего дня.

Мэтью встал в своей новой обуви и подошел к гамаку из бобровых шкур, где безмолвно лежал с закрытыми глазами спеленатый Грейтхаус. Он вспомнил, что Грейтхаус сказал ему в то утро у Салли Алмонд. «Я не могу быть с тобой постоянно, но мне бы очень не хотелось, чтобы на твоей надгробной плите значился тысяча семьсот второй год».

— Мне тоже, — тихо произнес Мэтью.

Но не дать Моргу умножить число могил — так же важно, просто необходимо. Он молился о том, чтобы успеть, чтобы, когда придет время, у него хватило сил — и ума (после того, как он выберется из самой глубокой ямы Преисподней, отведенной для тех, кто возомнил себя таким умным) — потягаться с чудовищем.

Но, как говорят индейцы и англичане, это дело завтрашнего дня.

Глава 17

Повозка стояла впереди, вверху на дороге. Одной лошади не было, а другая вся поникла, понурила голову, брошенная, одинокая, не в состоянии дотянуться до какого-нибудь съедобного листочка или стебелька.

Мэтью поднимался по склону за Странником. Было еще раннее утро, сквозь густые тучи едва пробивался тусклый свет, снова запахло дождем. Странник успел приметить отчетливые следы босых ног Морга.

— Что-то тяжелое несет, — сказал тогда Странник, и Мэтью кивнул, зная, что это ларец со взрывным устройством.

Оттого что одна лошадь пропала, у Мэтью все внутри сжалось. Он-то думал, что ни той ни другой из этих старых кляч с провисшими спинами будет не по силам нести всадника. Да и с какой скоростью пойдет эта лошадь, даже если ее подгонять палкой? Но все же с лошадью Морг может дать отдых своим ногам и легким, а это — явное преимущество перед его преследователями, по крайней мере перед одним из них.

Утром Мэтью проснулся возле жилища Странника с первым криком петуха оттого, что его лицо обнюхивала своим мокрым носом собака. Руки и ноги саднило, болело ушибленное левое плечо. Если бы он очнулся от сна в таком состоянии в Нью-Йорке, то, наверное, пролежал бы в постели до полудня, а потом поковылял бы к врачу, но здесь, у индейцев, на такие повреждения, скорее всего, смотрят как на занозу в пальце. Мэтью отбросил одеяло и пошевелил ногами — стало ли лучше? Не прошло и полминуты, как из своего жилища показался Странник Двух Миров. Сегодня, кроме обычного одеяния — набедренной повязки из оленьей кожи, легинов и мокасин, — на индейце была темно-зеленая накидка, завязанная у горла. К скальповой пряди Странника кожаными шнурками была прикреплена композиция из перьев, покрашенных в темно-зеленый и сине-фиолетовый цвета. Через правое плечо перекинут кожаный налучник с луком, украшенный изображениями различных животных, вышитыми бисером, а через левое — колчан примерно с дюжиной стрел. На поясе с бахромой, охватывавшем его узкую талию, висел нож в ножнах, соседствовавший с небольшой сумкой из сыромятной кожи — должно быть, с запасом вяленого мяса, подумал Мэтью. На щеках, на лбу и на подбородке Странника черной краской были начертаны завитки и молнии — Мэтью решил, что эти значки обозначают духов. Глаза его были подведены черным цветом и грозно сверкали, словно смоляные ямы. Как сказал бы Грейтхаус, Странник был готов к встрече с медведем.

Мэтью понял, что на его фоне, в своей грязной белой рубашке с галстухом, темно-бордовых бриджах и жилете, утратившем половину пуговиц, и чулках, изорванных в клочья, отчего до самых мокасин оголились икры и лодыжки, сам он выглядел не более грозным, чем сахарное печенье. Он был небрит, а его грязные волосы с набившимся в них песком могли бы напугать разве что расческу. Вот так он будет сегодня наводить на врага ужас: заставив себя выйти вслед за молчавшим Странником из деревни, он тем не менее понимал, что мужество его сделано из фольги и может быть запросто смято даже детским кулачком.

Из деревни за ними проследовали несколько юных воинов. Они, видимо, смеялись над Странником, наверное, потешались над его предполагаемым безумием, но он не обращал на них внимания. Через некоторое время молодые люди устали шутить и повернули обратно, а два путника остались наедине. Странник шел быстро, не произнося ни слова, не глядя по сторонам, устремив взгляд вперед и слегка опустив плечи. Походка у него была странная, вразвалку — Мэтью видел, что и другие индейцы так ходят; в Нью-Йорке старые переселенцы, торговцы мехами и суровые бывалые люди, имевшие дело с племенами туземцев, называли ее «лисьей». Вскоре Мэтью стало трудно поспевать за своим спутником, и когда Странник понял, что ушел очень далеко и они вот-вот потеряют друг друга из виду, он замедлил шаг до скорости, которая ему, вероятно, казалась черепашьей.

Минувшей ночью Мэтью крепко спал на земле под одеялом песочного цвета и вдруг проснулся. Стояла полная тишина. Он не понимал, что его разбудило. Недалеко, у догорающего костра, сидели несколько индейцев и тихо разговаривали — так могли бы беседовать люди в любом другом месте, но их голоса до него не долетали. Нет, Мэтью побеспокоило что-то другое, и он лежал, прислушиваясь, с открытыми глазами.

И скоро услышал — это было какое-то причитание, сначала едва различимое, потом громче, истошнее, и все завершилось не то сдавленным вздохом, не то всхлипом. Немного погодя плач возобновился, на этот раз люди у костра оглянулись на дом Странника: душераздирающие рыдания доносились, несомненно, из дома. Вой продолжался еще несколько секунд, затем снова стих. Он поднимался и смолкал еще дважды — теперь больше похожий на хриплый стон, чем на плач. По затылку у Мэтью побежали мурашки. Это пришли демоны Странника, и они не щадили его. О каком бы своем безумии ни говорил Странник, чем бы ни был он одержим, в эту ночь он был у этой напасти в плену.

Сидевшие у костра мужчины разошлись по домам. Угольки в нем потемнели и остыли. Натянув одеяло до подбородка, Мэтью наконец снова заснул. Утром, когда вышел Странник, о визите демонов не было сказано ни слова, и впервые в жизни Мэтью был готов воздержаться от вопросов.

…Повозка стояла впереди, там, где ее оставили. Одинокая лошадь, увидев приближающихся людей, подняла голову и устало заржала.

Странник, подойдя к ней, ободряюще положил руку ей на бок.

— Вот это нес Морг? — спросил он у Мэтью и кивнул на заднюю часть повозки.

И вправду — ларец лежал рядом с кандалами, его крышка была откинута. Мэтью подошел поближе и увидел, что там пусто: ни монет, ни драгоценностей, ничего. Но внутри ларца его внимание сразу же привлекло прямоугольное отделение — он узнал кремнево-ударный замок, как у пистолета, приводившийся в действие чем-то вроде храповика и вызывавший воспламенение порохового заряда. Стенки этого отделения почернели от вспыхнувшего пороха, выбросившего дым и искры через замочную скважину. Дополнительный интерес представляли квадратик железа и кусочек металла, похожий на миниатюрный молоток. Восхищаясь мастерством и изобретательностью, с которыми было создано это хитроумное приспособление, Мэтью понял, что молоточек сперва как-то взводится, а потом, отпущенный храповиком, ударяется о железную пластину, производя звук, похожий на выстрел. Замысловатый способ предотвратить ограбление… но вполне годится, чтобы отпугнуть парочку чересчур любопытных индейцев. Но все равно тут какая-то загадка. Как владелец открывал ларец и при этом не зажигал заряд? И кто это придумал?

Мэтью, приподняв, наклонил сундучок и осмотрел дно — нет ли там клейма изготовителя. Его предположение оказалось верным: там было не только клеймо, но также имя мастера и место, где ларец был сделан, выжженные на дереве кусочком раскаленного железа, использованным как перо.

Там значилось: «О. Квизенхант, Фила.». Затем следовала цифра 6.

— Кажется, он оставил кое-что еще, — сказал Странник и, присев на колено рядом с повозкой, поднял с земли испачканное в грязи золотое кольцо со вставкой из маленького красного драгоценного камня. — А вот еще.

Следующей находкой оказалась изящная серебряная брошь с четырьмя черными камнями. Странник продолжил поиски на земле, а Мэтью отметил про себя, что Морг уронил по крайней мере две вещицы, перекладывая похищенное добро и монеты из ларца. Куда же он их перекладывал? Мэтью помнил, что на одежде Морга не было карманов. Он заглянул под козлы повозки и обнаружил, что исчезла его сумочка с личными принадлежностями и фляжка с водой. В сумке были бритва и мыло для бритья. А теперь, к его ужасу, бритва попала в руки человека, который, помимо ухода за внешностью, может найти ей другое применение.

— Возьмите.

Странник нашел еще две вещи: серебряное кольцо с затейливой гравировкой и ожерелье из серовато-голубого жемчуга, обещавшее быть очень красивым после того, как с него смоют грязь. Принимая эти четыре драгоценных предмета, Мэтью вспомнил вопрос Морга: «Почем нынче нитка жемчуга?» Он положил ценности в карман жилета: ясно, что Страннику они не нужны, а оставлять их валяться на дороге — глупо. Странник еще пошарил на земле вокруг повозки, потом поднялся и стал распрягать лошадь. Мэтью принялся ему помогать. Смотреть индейцу прямо в лицо было трудно: Мэтью должен был признаться себе, что из-за всей этой раскраски Странник сам казался каким-то демоном, неким лесным духом, призванным заставить англичанина трепетать от страха. Мэтью решил, что делается это вот зачем: если бы индеец преследовал его самого, то Мэтью было бы достаточно одного взгляда на эту свирепую физиономию, чтобы считать дальнейшие попытки бежать бесполезными.

Другой вопрос — подействует ли это так же, когда (и если) они найдут Морга?

Когда лошадь распрягли, она бросилась прямиком к ближайшей поляне и принялась щипать траву. Странник уже поднимался по дороге, и Мэтью поспешил за ним.

На вершине холма они увидели вторую лошадь — она жевала там сорную траву. Когда они проходили мимо нее, Странник сказал только одну фразу:

— Морг обнаружил, что ехать на лошади без седла — это не для него.

Мэтью поравнялся со Странником и старался не отставать от него. Надолго ли его хватит, он не знал. Но все равно было видно, что Странник идет медленнее, чем мог бы.

— Почему вы мне помогаете? — с трудом спросил Мэтью, чувствуя, что легкие у него начинают гореть.

— Я же сказал. Мне понравились часы.

— Не думаю, что дело только в этом.

— На вашем месте я бы поберег дыхание. — Странник искоса бросил взгляд на Мэтью. — Знаете, мой отец в молодости мог пробежать в день сотню ваших английских миль. А потом, поспав ночью, он мог встать на рассвете и пробежать еще сотню. Такие вот были сильные люди в старые времена, пока не пришли вы. Пока вы не принесли нам то, что принесли.

— И что же… — Мэтью тяжело было одновременно говорить и продолжать дышать, — мы принесли?

— Будущее, — сказал Странник и пустился вприпрыжку, рысцой.

Мэтью попытался догнать его, но тщетно. За несколько секунд Странник успел изрядно оторваться от него. Мэтью упрямо следовал за ним вниз по склону, но боль в ногах не позволяла ему бежать быстро.

Вскоре Мэтью оказался на развилке дорог, одна из которых вела в Бельведер. Странник сидел на корточках и осматривал землю. Он дал Мэтью отдышаться, а потом сказал:

— Босые ноги пошли сюда. — Он показал в сторону Нью-Юнити. — Потом вернулись сапоги и пошли… туда. — Его палец нацелился в сторону Бельведера. Странник встал и, прищурившись, внимательно посмотрел на Мэтью. — Он идет в факторию. В ларце были деньги?

— Да.

— Он хочет купить лошадь. Следы от сапог — вчерашние, оставлены где-то в полдень. Идет он быстро, широким шагом. До Бельведера мог дойти к вечеру. Если купил лошадь, то его там уже нет.

— Если он не остался в Бельведере отдохнуть.

— Может, и остался, — сказал Странник. — Мы не узнаем этого, пока сами туда не придем.

Мэтью смотрел на дорогу, ведущую к домику преподобного Бертона.

— Я должен сначала пойти туда, — сказал он глухим голосом.

— Зачем?

— Я знаю, — ответил Мэтью, — где Морг взял сапоги.

И он отправился в путь, снова двигаясь так быстро, как только мог. Странник догнал его за несколько шагов и дальше пошел, держась на некотором расстоянии справа.

Пошел дождь, он тихо капал сквозь деревья. Летели вниз красные и желтые листья. Дойдя до дома преподобного Бертона, Мэтью увидел, что дверь открыта — провисла на петлях внутрь. Он поднялся по ступенькам на крыльцо, на досках которого не мог не заметить больших неровных темно-красных пятен. И вошел в дом, в мир Тирантуса Морга.

Здесь была пролита кровь, совершено зверское убийство. Услышав жадное жужжание мух, Мэтью резко остановился. Тело его преподобия лежало среди обломков мебели на спине, с раскинутыми в стороны руками, ладонями кверху, сапог на нем не было. Вокруг головы разлилась лужа крови, и в ней пировали мухи. Лицо было закрыто тяжелым Священным Писанием, распахнутым примерно на середине. Мэтью медленно подошел ближе и увидел на обложке Библии грязный след от босой ноги, наступившей на нее.

А потом он увидел Тома.

Мальчик стоял на коленях у камина. Половина его лица превратилась в почерневший синяк. В ноздрях у него коркой запеклась кровь, нижняя губа была распорота, а левая скула рассечена бритвой. Темно-коричневая рубашка была разорвана до пояса, на бледной груди виднелись порезы от бритвы. Он поднял на Мэтью распухшие, впавшие глаза-щелочки.

Он держал в руках Джеймса, почти прижав его к груди. Пес лежал на правом боку и часто дышал. Изо рта и носа у него текла кровь, а глаз, который было видно, закатился.

В дом вошел Странник. Том вздрогнул, руки его чуть опустились, и Джеймс начал падать. Пес надрывно, как в агонии, заскулил, и Том тут же подхватил его. Мало-помалу его пронзительный визг утих.

— Он со мной, — сказал Мэтью содрогнувшемуся Тому и не узнал собственного голоса, как будто это говорил кто-то из-за двери, в которую он только что вошел.

Том лишь смотрел на него пустым взглядом.

Странник осторожно шагнул вперед. Потом наклонился и поднял Библию.

— Он мертвый, — сказал Том. Из его рта по разбитой губе и подбородку, словно нитка из разматывающейся катушки, потекла струйка кровавой слюны. Говорил он безразличным, будничным голосом. — Я трогал его. Он мертвый.

Мэтью не мог заставить себя посмотреть на лицо его преподобия, но, взглянув на лицо Странника, понял, как все скверно. Если индейцы вообще способны бледнеть, то этот побледнел. Мэтью увидел в глазах Странника непонимание, выражение ужаса, от которого становилось еще больше не по себе потому, что он не произнес ни слова. На челюсти Странника дрогнул мускул. Он отложил в сторону Библию и поднял глаза — не к Небесам, он смотрел на спальный чердак. Затем подошел к лестнице и полез наверх.

— Тот человек вернулся, — сказал Том. — Тот человек. Сегодня утром. — Он помотал головой. — Вчера. Вышиб дверь. Мы и пошевелиться не успели, как он набросился.

Странник вернулся с тонким синим одеялом и обернул им бесформенную массу, которая недавно была лицом и головой Джона Бертона.

Джеймс снова отчаянно заскулил, и Том приподнял его начавшими опускаться руками.

— Видно… — Том проглотил густую слюну — или кровь. — Видно, у Джеймса спина сломана. Тот человек огрел его стулом. Прямо по спине. Мы ничего не могли сделать.

— Ты давно так сидишь? — спросил Мэтью.

— Всю ночь, — ответил мальчик. — Я не могу… не могу отпустить Джеймса. Видите? Наверно, у него спина сломана. Он так плачет все время.

Странник стоял над трупом. Кружились мухи, пахло кровью, тяжело и резко отдавало смертью.

— Тот, кто это сделал, — не человек, — сказал он.

— Что? — Мэтью не понял — грязь разложения, казалось, помрачила его ум.

Он смотрел на вилы, прислоненные к стене рядом с дверью.

— Ни один человек такого не сделал бы, — пояснил Странник. — Ни один из тех, кого я когда-либо знал.

Джеймс снова громко заскулил. Том чуть приподнял его на руках. Сколько же раз за эту долгую ночь ему пришлось сделать это движение, чтобы держать песика ровно, подумал Мэтью. Руки у мальчишки, наверное, просто отваливаются.

— У него спина сломана, — сказал Том. — Но я его держу. Держу его, все нормально. — Он поднял глаза на Мэтью и улыбнулся растерянной, измученной полуулыбкой, отчего изо рта у него опять потекла кровь. — Он мой друг.

Мэтью почувствовал на себе взгляд индейца. Не желая встречаться с ним глазами, он провел тыльной стороной кисти по губам. Том закрыл глаза, наверное тоже отгоняя мысли о том, что, как он не мог не знать, нужно сделать.

— Бельведер сам к нам не придет, — тихо сказал Странник.

— Чш-ш, — успокаивал Том заскулившего пса. Плач животного превратился в тихий стон. — Я с тобой, — сказал мальчик, все не открывая глаз, а может быть, даже еще плотнее сомкнув веки. — Я с тобой.

— Дайте мне свой шейный платок, — сказал Странник Мэтью.

А, это он про галстух. В голове у Мэтью был туман. Он слышал, как у его уха прожужжала объевшаяся кровью муха, и почувствовал, как еще одна задела правую бровь. Он развязал галстух, снял его с шеи и отдал индейцу. Тот оторвал от него длинную полосу, а оставшуюся часть вернул. Потом скрутил ткань для прочности и начал наматывать концы полосы на обе руки. Затем он сделал шаг вперед, и мальчик открыл глаза.

— Нет! — сказал Том. Странник остановился. — Это мой пес. Мой друг. — Мальчик снова приподнял руки, чтобы пес лежал ровно, и поморщился от усилия, которое ему пришлось приложить. — Если вы подержите его, я сделаю это, чтобы ему не было больно.

— Хорошо, — сказал индеец.

Странник смотал удавку с рук и положил ее на левое плечо Тома, а затем опустился перед ним на колени и подставил руки, образовав как бы колыбель для мучившегося животного.

Пока его перекладывали, Джеймс жутко выл и скулил, но Том шептал ему:

— Чш, чш-ш, — и, может быть, пес даже сквозь боль почувствовал в голосе своего товарища страшную муку.

Джеймс еще немного поскулил, и Странник сказал:

— Я его держу.

— Спасибо, сэр, — ответил Том как будто издалека, как во сне, и начал наматывать тряпку себе на руки, на которых Мэтью увидел порезы от бритвы.

Мэтью отступил назад. Том бережно обмотал тугую ткань вокруг шеи Джеймса. Тот снова заскулил. Его розовый язык высунулся и стал лизать воздух. Том наклонился и поцеловал пса в голову, а потом очень быстро скрестил руки одну над другой, и когда он, крепко зажмурив глаза и впившись зубами в рану на нижней губе, сделал то, что нужно было сделать, из его ноздрей хлынули кровь и слизь.

Мэтью посмотрел на свои ноги. Его мокасины стояли в луже крови священника. Вокруг роились разъяренные мухи. Мэтью шагнул назад, налетел на обломки стула и чуть не упал. Он выпрямился, с трудом удерживая равновесие, и почувствовал, как в животе горячей волной накатывает тошнота. Ему, конечно, приходилось видеть убийства, и притом жестокие, но тут видно было, что Морг получил большое удовольствие, делая свое дело.

— Держите себя в руках, — услышал он обращенный к нему голос Странника и понял, что у него не только налились слезами глаза, но и лицо, наверное, такое же белое, каким был его галстух всего лишь вчера утром.

Не поднимая глаз, Мэтью стал медленно водворять галстух обратно на шею. Как бы то ни было, он очень дорогой. Это признак джентльмена, такой носит в Нью-Йорке каждый достойный молодой человек. Он тщательно повязал его, а концы заправил под ворот грязной рубашки. И замер, прислушиваясь к стуку дождя по крыше. Том отвернулся от Странника. Он подошел к стоявшему на полу ведру с водой, уцелевшему после побоища, с заторможенной, болезненной грацией старика опустился на колени и стал смывать кровь с ноздрей.

— Его следы уходят в сторону Бельведера, — сказал Странник, обращаясь к мальчику; маленькое тельце с черной шерстью и коричневой мордочкой лежало на полу перед камином, как будто пес спал, закончив все свои дневные дела. — Мы надеемся поймать его, если он еще не обзавелся лошадью.

— Лошадь ему понадобится, — согласился Том. Он плеснул водой себе в лицо и растер плечи, чтобы они ожили. — Там, наверно, одну или две можно купить, торговля не очень большая.

— Ему одной хватит.

— Выследить его можно, даже на лошади, — сказал мальчик. — Нам только надо тоже лошадей раздобыть, и мы найдем его.

Том сказал «мы». Мэтью ничего ему не ответил, Странник тоже.

Мальчик истолковал их молчание по-своему.

— Если надо, могу украсть нам лошадей. Мне не впервой. Ну, то есть один раз было дело.

Он попытался встать, но у него не хватило сил, он пошатнулся и упал на бок.

— Конокрад из тебя сейчас никакой, — высказал свое мнение Странник. — Идти сможешь?

— Не знаю.

— Думай быстрее. Мы с Мэтью уходим.

— Я смогу идти, — сказал Том и, демонстрируя, как одной только силой воли можно превозмочь физическую боль, встал, снова зашатался, но удержал равновесие.

С выражением вызова на разбитом, окровавленном лице он перевел взгляд со Странника на Мэтью, а потом обратно.

— А быстро сможешь идти? — был следующий вопрос.

На него у Тома, похоже, не было ответа. Он моргнул отяжелевшими веками — выспаться бы мальчишке, и найти врача. Он поднес руки к лицу и посмотрел на порезы от бритвы, как будто не помнил, откуда они у него. Потом обратился к Мэтью:

— Вы ведь христианин?

— Да.

— Тогда поможете мне? Вы христианин, и его преподобие христианин. Поможете мне похоронить его?

— На это нет времени, — сказал Странник.

— Я обещал ему. Что буду с ним, пока он не умрет, а потом похороню его. Я должен сдержать обещание.

— Нам нельзя терять времени. Ты это понимаешь?

— Понимаю. Но я должен сдержать обещание.

— Вы что, хотите просто поиграть в то, что ловите Морга? — спросил Странник Мэтью, и в его голосе прозвучал гнев. — Или хотите постараться по-настоящему?

— Мы вот разговариваем, — сказал Том, — а могли бы уже хоронить. Я хочу схоронить преподобного, и Джеймса тоже. Там, на кладбище, где все лежат. А после покажу вам, как в Бельведер лесом пройти. Мили четыре срезать можно, если не по дороге.

— Я и так знаю этот путь, — сказал индеец.

— Конечно знаете, — согласился Том.

Он поморщился от боли и высморкался кровавой слизью.

Мэтью не понимал, как мальчик вообще держится на ногах. Судя по его виду, у него, возможно, был сломан нос или даже челюсть. И может быть, выбито несколько зубов. Но он остался в живых, а это из жертв Морга мало кому удавалось. Мэтью подумал, что мальчишка, пожалуй, крепче всех, кого он когда-либо в жизни встречал, даже самого Грейтхауса. Разумеется, им нужно добраться до Бельведера — и сделать это до захода солнца.

Но обещание кое-что значило и в его собственном своде принципов.

— Что скажете? — нетерпеливо спросил Странник.

Мэтью понял, что теперь он здесь главный. Он сейчас был единственным сотрудником нью-йоркского отделения бюро «Герральд», способным стоять на ногах и принимать решения. Хорошо ли, плохо ли, теперь он был Грейтхаусом. Что бы сделал Грейтхаус — вот в чем вопрос.

Нет, не так. Вопрос в том, как правильно поступить.

Мэтью посмотрел на Тома в упор.

— Вторая лопата есть? — спросил он.

Глава 18

Мэтью потерял всякое представление о времени и расстоянии. Он знал, что они идут по лесу уже вроде бы несколько часов, но сколько именно и как далеко они ушли, он понятия не имел. Накрапывал мелкий дождь, небо было скорее сумеречное, чем дневное, и от этого ему еще труднее было понять, что к чему. Обычно о пройденном пути он мог довольно точно судить по усталости ног, но их всю дорогу ломило и саднило, и теперь они онемели. Ступни полностью потеряли чувствительность. Лес был густой, а тропинка (вихлявая-петлистая, как сказал бы Грейтхаус) то взбегала на скалистые склоны холмов, то шла низом через болотистые лощины. Во время спуска в одну из таких лощин у Тома подкосились колени, и он свалился в заросли. Падал он тихо, как капли дождя, и если бы Мэтью не оглянулся и не увидел, что мальчик уже лежит на земле, он ничего бы и не заметил.

— Подождите! — крикнул он Страннику, обогнавшему его ярдов на тридцать и начавшему восхождение на следующий холм.

Индеец немедленно остановился. Он стоял, окруженный золотолистыми березами, закутанный в темно-зеленую накидку, и казалось, что посреди неправдоподобной красоты природы парит одна только черноглазая, грозная, утыканная перьями голова.

Мэтью вернулся по тропе, туда, где Том пытался встать на ноги. Каким бы крепким ни был мальчик, порох у него был явно на исходе. Разбитое лицо приобрело жуткий фиолетовый оттенок, один глаз заплыл, другого тоже почти не было видно. Порезы от бритвы на груди алели, как следы от ударов кнутом. На печальном кладбище Нью-Юнити Мэтью поразило, как Том изрезанными руками схватил одну из лопат и стал исступленно копать мокрую землю. Мэтью тоже принялся за работу, а Странник издалека наблюдал за ними. Хорошенькое же зрелище они, должно быть, представляли, подумал Мэтью: два человека с пораненными руками, шатаясь, возятся под холодным дождем, чтобы поступить по-христиански. После того как мальчик два раза упал и два раза поднялся с испачканными коленями, Странник забрал у него лопату и велел пойти сесть под деревом. Было выкопано две могилы, как и просил Том: большая и маленькая. По настоянию Странника, копали неглубоко, потому что, как он сказал до начала работы, Бельведер сам к ним не придет. Когда уходили с кладбища, там было уже сорок надгробий. Последними двумя служили воткнутые в землю доски от разваливающейся лачуги. Мэтью заметил, что, когда Том повернулся спиной к могилам, за которыми так заботливо ухаживал, лицо его ничего не выражало. Но Мэтью понимал, отчего так: показать чувства значило бы потратить энергию, необходимую Тому, чтобы пережить сегодняшний день. Или же у мальчика была железная выдержка и он хорошо умел скрывать свои эмоции.

Так или иначе, трое путников покинули Нью-Юнити и предоставили будущим поколениям вспоминать о ее бывших жителях и размышлять о том, что с ними случилось.

…И вот в лесной глуши, в нескольких милях от Бельведера, Мэтью подошел к Тому и протянул руку, чтобы помочь ему встать.

Том повернул голову и не совсем заплывшим глазом поглядел на предложенную руку.

— Если бы мне нужна была ваша помощь, — сказал он голосом, искаженным из-за пораненной губы, — я бы о ней попросил.

С этими словами он поднялся на ноги и, пошатываясь, прошел мимо Мэтью, который, обернувшись, обнаружил, что индеец стоит уже рядом.

— Как вы это делаете? — спросил Мэтью.

— Вы о чем?

— Да ладно, не важно. — Он смотрел, как Том, снова упав, опять встает и продолжает, шатаясь, путь вверх по склону, туда, где только что стоял Странник. — Может, отдохнем немного?

— Нет.

Странник повернулся и быстро, размашисто зашагал за мальчиком, и Мэтью пошел быстрее, догоняя их.

— Мальчик! — позвал Странник.

— У меня имя есть.

— Том, — поправился Странник. Он слышал, как Мэтью называл его так на кладбище. — Откуда ты знаешь эту дорогу в Бельведер? Это тропа народа сенека.

— А откуда вы так хорошо знаете английский?

— Я жил среди англичан. А ты жил с моим народом?

— Нет. Я как-то раз искал дорогу в Бельведер, чтобы покороче, и нашел.

— Как это ты не заблудился в лесу? — спросил Странник, замедляя шаг, чтобы идти рядом с Томом. — Или все-таки заблудился?

— Я умею ориентироваться, если вы об этом спрашиваете.

Том мрачно взглянул на него глазом, который мог видеть.

— Кто тебя научил?

Том внезапно остановился, да так резко, что остановился и Странник, а Мэтью чуть не налетел на них обоих.

— Кто меня научил? — Шотландский акцент Тома прозвучал едко. Мальчик скривил губы. — Ну я скажу вам. Сначала — отец. Он научил меня читать по земле и по небу. Ориентироваться научил. Костер разводить. Охотиться, силки ставить. Но потом он умер, и я остался один — тогда нужно было во многом еще наловчиться, да побыстрее, и я знал, что, если сразу не навострюсь как надо, второго раза у меня не будет. Так что и воровать приходилось, и прятаться. — Он бросил на Мэтью взгляд, словно говоря, что тот чужак в этом жестоком раю. — Понимаете, — продолжал Том, — я быстро смекнул: выживает тот, кто не стоит на месте. Но я забыл про это, разнежился, мне понравилось спать в постельке под крышей, есть за столом в доме, Библию старику читать и делать вид, что у меня снова вроде как семья есть. Поэтому-то они и погибли — потому что я забыл, что в любую минуту этот мир может вышибить дверь в твоем доме и ворваться, размахивая бритвой. — Он покачал головой. — Вон чему я позволил случиться. — Его глаз опять остановился на Страннике. — Вы спрашиваете, кто меня научил? Чему-то — отец. Но в этом мире такие уроки, что не забудешь, дьявол дает.

— Ты не сумел бы остановить Морга, — сказал Мэтью. — Никто бы не сумел.

Том резко повернулся к Мэтью.

— Может, вы бы сумели, — возразил он. — Я же говорил вам, может, вам надо было убить его, когда возможность была. Но не переживайте из-за этого, не переживайте. — Он поднял палец правой руки, исполосованной бритвой. — Его убью я, так что не переживайте.

Мэтью стало не по себе от холодной ярости, с которой говорил мальчик. Не верилось, что это подросток тринадцати или четырнадцати лет: так мог бы чувствовать и изъясняться взрослый человек, сильно побитый жизнью. Точнее, израненный ею. Страшно было бы увидеть, что таится за этим взглядом, подумал Мэтью. Наверное, отчаяние и, конечно, одиночество. Сил парню придавал гнев, злость на весь мир. И кто стал бы винить его, насмотревшегося на смерть и страдания? Годами он юн, думал Мэтью, но внешность обманчива: испытания иссушили его душу.

Том закончил разговоры. Он повернулся и снова пошел вверх по склону холма, но на полдороге силы совсем покинули его — он налетел на валун и съехал на землю. Он закрыл лицо руками и сидел сгорбившись, без движения.

— Он почти выдохся, — тихо сказал Странник. — И сам это знает, хоть и пытается не сдаваться.

— Что же с ним делать?

Помолчав и подумав, индеец подошел к Тому, а вслед за ним и Мэтью.

— Если ты так хорошо умеешь читать по земле, то, наверное, разглядел следы? — спросил Странник.

Том опустил руки. Мэтью ожидал увидеть на его щеках слезы утраты или досады, но их там не было. Мальчик снова наглухо закрылся.

— Разглядел, — ответил Том. — Часа два назад тут здоровенный медведь прошел, идет медленно.

Мэтью стало тревожно: это после схватки с медведем три года назад у него остались шрамы, и он не хотел еще одной такой встречи.

— Вот почему я не подгоняю вас, — сказал Странник. — Я пойду вперед, на разведку. Встретимся с вами у ручья, и не мешкайте.

Том кивнул, он знал, о каком месте говорит индеец. Странник побежал ровным шагом вверх по склону и вскоре скрылся из виду за деревьями.

— Сейчас, минуту, — сказал Том.

Мэтью ждал. Мальчик полез пальцами в рот, вытащил расшатанный зуб и сплюнул на землю кровь. Затем с тихим стоном, красноречиво говорившим о его состоянии, собрался с духом и, покачиваясь, встал, опираясь рукой о камень.

— Попробую найти себе палку, чтоб идти, — невнятно произнес он. — Все нормально.

На вершине холма нашлась подходящая легкая ветка упавшего дерева, и он, опираясь на нее, заковылял так быстро, как только мог. Мэтью подумал, что исповедь Тома о его отношении к мировому злу отняла у мальчика часть сил, которые он до этого старался сберечь, а воля его тоже не безгранична.

То, что Том рассказал Страннику и Мэтью об убийстве Джона Бертона, было ужасно, хотя мальчик и не мог восстановить в памяти всех подробностей. Это было похоже на кошмарный сон. Залаял Джеймс, ввалилась внутрь сломанная дверь, и убийца оказался в доме. Том помнил, что на Морге была черная треуголка Мэтью, помнил, как он скалил зубы в мерцающем свете свечи. Собаки рождаются храбрыми, и Джеймс напал на незваного гостя, но тут же получил сокрушительный удар стулом по спине. Мальчишки тоже рождаются храбрыми, а порой безрассудными. Когда Том бросился на Морга, он не заметил блеска обнаженной бритвы, она обрушилась на него и полоснула по вытянутым рукам, после чего он получил удар сбоку кулаком по лицу, сбивший его с ног. Он смутно помнил, что Морг что-то делал с его преподобием. Когда Том попытался вцепиться в Морга сзади, тот двинул ему локтем в зубы, снова хватил кулаком, потом резанул бритвой по скуле и располосовал рубашку в лохмотья. Потом мальчик, спотыкаясь, истекая кровью, в полубессознательном состоянии вышел на крыльцо, и та часть сознания, которая еще бодрствовала, кричала ему: «Беги, спрячься в лесу!» — ведь он знал, что Джеймсу, судя по тому, как он стонал и скулил, не выжить, а противостоять бритве, срезавшей куски мяса с лица священника, было не по силам ни одному человеку.

Но вместо этого он направился в сарай за вилами, а там на него обрушилась темнота. Он помнил, как начал падать. И пролежал там, пока визг Джеймса не призвал его вернуться в этот мир, тогда он встал и, в мучительном кровавом тумане, пошел к дому с вилами наготове, чтобы дьявольским оружием убить дьявола. Но Морга уже не было, — может быть, он спешил добраться до Бельведера засветло. Он прихватил с собой сапоги Бертона и длинный черный камзол Тома, в который, конечно, не мог втиснуться, но который вполне мог бы послужить ему в качестве плаща, если накинуть его поверх больничной одежды.

— Я не буду убивать Морга, — сказал Мэтью Тому, идя с ним дальше по тропе. — Хоть он, наверное, заслужил это. Я собираюсь поймать его и отвезти в Нью-Йорк. Пусть его наказывает закон.

Том фыркнул:

— Высокие слова. Он найдет, что… — Ему было все труднее произносить слова, пришлось перевести дыхание, и только потом он заговорил снова. — Сказать про это. Лучше я убью его. Когда придет время.

День продолжался, и два путника тоже продолжали идти по индейской тропе. Когда Мэтью начинал думать, что вот, Том больше и шага не сделает, мальчик чудесным образом находил силы и шел дальше. По прикидкам Мэтью, часа через два после того, как ушел Странник, они оказались у неглубокого ручья, быстро струившего по камням свои прозрачные воды. Том и Мэтью напились из него и сели отдохнуть, прислонившись к стволу могучего дуба, на котором, как увидел Мэтью, были вырезаны индейские символы.

Им не пришлось долго ждать. Странник прибежал своим ровным шагом по тропе с противоположной стороны, опустился на колени, попил из ручья и сказал:

— До Бельведера всего одна миля. — Он обратил свое внимание на Тома — тот уже пытался встать, но ноги его не слушались, он был измотан до предела. — Помогите ему, — сказал индеец Мэтью.

— Не надо мне помогать, — хрипло прошептал мальчик в ответ, и в шепоте его слышался гнев.

Но, признавал он это или нет, помощь ему была нужна: удержаться на ногах он не мог даже с палкой. Так что он смирил гордость и позволил Мэтью подставить ему плечо.

Наконец они снова вышли из леса на дорогу — или, по крайней мере, на то, что служило тут дорогой, — и увидели перед собой Бельведер. Из городка доносились запахи, совсем не похожие на то, чем пахло в лесу: готовящейся еды, горящих дров, заплесневелых бревен, мокрой ткани, — а также густой-густой аромат плотно удобренных ям для инжирных деревьев. Бельведер ничем не отличался от любого из десятков небольших поселений, выросших вокруг торгового поста, первоначально построенного, чтобы выменивать шкуры у индейцев и охотников. Большинство домов нуждались в побелке, а некоторые позеленели от плесени, хотя видно было, что кое-где какая-нибудь деятельная душа нет-нет да и бралась за кисть. Но все крыши и стены были на месте, и вид у всех домов был обитаемый: из их труб шел дым. К стенам длинного строения с парадным крыльцом были прибиты яркие индейские одеяла, а над его дверью висела вывеска, на которой красными буквами лаконично сообщалось: «Торговый пост Бельведер». На крыльце восседали на стульях двое мужчин, куривших длинные глиняные трубки, на полу рядом с ними расположился маленький мальчик, и все трое разглядывали новоприбывших: шедшего впереди Странника, Тома и поддерживавшего его Мэтью.

Странник не пошел в торговую контору, как ожидал Мэтью. Вместо этого, пройдя через ворота в частоколе, индеец направился к одному из побеленных домов, над входом в который Мэтью заметил деревянный крест. Странник постучал в дверь, она открылась, и на пороге появился высокий мужчина лет пятидесяти с густыми седыми волосами, подстриженной бородой и в очках.

— А! — сказал он, озабоченно хмурясь. — Пожалуйста, пусть заходит! Сара! — крикнул он кому-то в доме. — Они пришли!

Это был обычный дом с простой обстановкой, но на окнах висели занавески с оборками — без женской руки тут не обошлось, подумал Мэтью, — а на каминной полке стоял голубой глиняный горшок с полевыми цветами. Из другой комнаты и вышла встретить гостей женщина — стройная, с густыми седыми кудрями, на несколько лет моложе мужчины и с ликом обеспокоенной святой.

— Сходи за доктором Гриффином, — велел ей хозяин дома, и женщина тут же скрылась за дверью. — Помогите ему пройти сюда, — сказал он Страннику и провел их по короткому коридору в маленькую, но чистую спальню.

— У меня все нормально! — Том начинал понимать, что происходит, и ему это не нравилось. Но он едва держался на ногах и был не в состоянии сопротивляться — у него не оставалось для этого ни физических сил, ни воли. — Все нормально со мной! — протестующе сказал он Мэтью, но тот все-таки помог ему лечь на кровать, что не потребовало особых усилий.

Оказавшись на покрывале красновато-коричневого цвета, Том решил, что это не дело, и снова попытался встать.

— Послушай меня. — Странник положил на грудь мальчику руку. — Ты останешься здесь, понимаешь? Сейчас придет врач. Тебя нужно подлечить.

— Да нет, у меня все нормально. Не нужен мне никакой врач!

— Сынок! — Хозяин дома наклонился над ним. — Тебе лучше побыть здесь и немного отдохнуть.

— Я вас знаю. — Зрение у Тома затуманивалось, уменьшалась и его решимость. — Да?

— Я преподобный Эдвард Дженнингс. Странник Двух Миров рассказал мне, что произошло с тобой и преподобным Бертоном.

— Рассказал вам?

— Да. А теперь лежи тихо, отдохни.

До Мэтью дошло, что Странник успел сбегать в Бельведер и обратно за то время, которое понадобилось ему и Тому, чтобы дойти до ручья. Это был ответ на вопрос Мэтью о том, что им делать с мальчиком.

— Я не хочу лежать тихо. Мне надо встать, надо идти дальше. — Как бы ему этого ни хотелось, идти дальше у него бы просто не получилось. Он поднял почти умоляющий взгляд на Странника или туда, где его глаз в последний раз как сквозь пелену различил индейца. — Я иду с вами. Искать этого типа. Я не собираюсь… не собираюсь тут оставаться.

— Ты останешься тут, — ответил ему Странник. — Ты не в состоянии идти дальше. Можешь сопротивляться сколько угодно — только вымотаешься еще больше. Сейчас придет доктор, полежи тихо.

Все время, пока Странник говорил, Том отрицательно мотал головой.

— Не указывайте мне, что делать, — прохрипел он и протянул руку, чтобы ухватиться за жилет Мэтью и подняться с кровати. Но пальцы его совсем ослабли, и этот порыв был последней вспышкой. — Я убью его, — едва слышно прошептал он с тихим стоном.

Но даже у сильного желания отомстить есть свои пределы. Пальцы Тома расцепились, рука выпустила жилет Мэтью, голова откинулась на набитую соломой подушку, и через секунду его одолел сон. Исполосованная бритвой грудь поднималась и опускалась от ровного дыхания, но его свеча погасла.

Доктор прибыл в сопровождении Сары Дженнингс и следовавшей за ней собственной жены. Гриффин, серьезный молодой врач, был всего лет на десять старше Мэтью. У него были песочно-коричневые волосы и острые карие глаза. Он сразу оценил раны Тома и тотчас же попросил Сару принести чайник с горячей водой. Жена Гриффина стала раскладывать бинты, а сам он — готовить свой набор для зашивания. Странник и Мэтью вышли из комнаты.

— Благодарю вас за то, что приняли мальчика, — сказал Странник преподобному Дженнингсу в дверях, не обращая внимания на собравшуюся у забора кучку зевак; вытягивая шеи, те пытались увидеть, что происходит в доме священника. — Надеюсь, доктор его подлечит?

— Насколько это возможно, — ответил Дженнингс. — После того, что с ним случилось.

— Да, хлебнул он горя. А вы будете к нему внимательны?

— Конечно. Даю вам слово.

— Что его ждет дальше? — спросил Мэтью.

— Я полагаю, что, когда он сможет вставать и передвигаться, ему придется сделать выбор. Некоторым фермерам здесь нужны помощники, но, с другой стороны, в Филадельфии и Нью-Йорке есть сиротские приюты.

Мэтью ничего не сказал. Для Тома это будет трудный выбор. Скорее всего, мальчик в одну прекрасную ночь просто сбежит, подумал он.

— Спасибо вам, что привели его, — сказал священник Страннику. — Это очень христианский поступок.

— Для индейца? — приподнял бровь Странник.

— Для кого угодно, — последовал ответ. — Да пребудет Господь с вами обоими.

Они покинули дом священника, и Мэтью прошел вслед за Странником сквозь небольшое скопление людей к торговому посту. Не такой уж и плохой городишко, подумал Мэтью, хоть и расположен на самом краю западного пограничья. Он увидел огороды, фруктовые деревья. Смеркалось, в окнах уже горели фонари. По количеству домов он заключил, что здесь живет от семидесяти до ста человек, а за его пределами, конечно же, есть еще фермы и сады. Было тут, кажется, и что-то вроде небольшого делового квартала с кузницей, таверной и двумя-тремя другими лавками. Местные жители смотрели на него и Странника без удивления и неподобающего любопытства: индейцы в фактории, разумеется, не были редкостью. Да и явно же Странник бывал здесь не раз и был знаком с преподобным Дженнингсом. Что ж, слава Богу, о Томе позаботятся, и Мэтью может теперь полностью сосредоточиться на своей цели.

Они поднялись по каменным ступенькам на крыльцо. Курильщики трубок все еще сидели там, а мальчик ушел. Один из них крикнул:

— Странник! Что за переполох?

— Вам придется спросить об этом у священника, — вежливо, как благовоспитанный англичанин, ответил индеец.

В помещении, освещенном лампой, за прилавком сидел коренастый широкоплечий человек в потрепанном, пожелтевшем парике и выцветшем красном мундире, к которому были прикреплены, кажется, военные медали. Он сказал зычным голосом:

— Здорово, Странник!

— Здравствуй, Джейко.

Голубыми глазами навыкате, посаженными на лице, похожем на засохшую грязь, Джейко оглядел Мэтью, а затем снова посмотрел на индейца. С одного его уха свисало шесть колец, а с другого — четыре.

— Кто это с тобой?

— Мэтью Корбетт, — сказал Мэтью, протянул руку, чтобы поздороваться, и увидел протянутый в ответ кусок дерева, из которого было вырезано подобие руки, для усиления сходства подкрашенное, с выточенными ногтями и высеченными костяшками пальцев. Мгновение поколебавшись, Мэтью, как положено джентльмену, пожал это изделие из древесины.

— Джейко Милчел. Рад познакомиться. — Взгляд его выпученных глаз снова устремился на Странника. — Куда это ты так вырядился? Никогда не видел, чтоб ты раскрашивался в черный цвет. Ой! Ничего не случилось?

— У меня дело тут одно.

— Просто хотел удостовериться, что вы, ребята, не вышли на тропу войны. С чем пришел?

За время этого разговора Мэтью успел осмотреться. Первым его впечатлением было, что он попал в какой-то бедлам для торговцев. Старое, как борода Моисея, это строение, очевидно, было первым в Бельведере: от взгляда на его кривые стены с заделанными глиной щелями начинала кружиться голова, а половицы коробились чередой пугающих подъемов и провалов. На полках лежали одеяла, постельное белье, глиняные тарелки и чашки, деревянные миски и столовые приборы, молотки, пилы, топоры, ножницы, бутылки, невероятно широкий ассортимент банок и коробок, парики, тапочки, сапоги, бриджи, юбки, платья, сорочки и несметное число других вещей. Но всеми ими, видимо, или успели хорошо попользоваться, или они заплесневели. На полу валялись части плуга, а в углу к стене были прислонены два колеса от фургона. На десятках колышков по стенам висело неимоверное количество блуз, галстухов, камзолов, кожаных ремней, треуголок, шапок, сюртуков, халатов и ночных рубашек — тоже зеленоватых от плесени. Мэтью решил, что это добро, наверное, осталось после умерших людей.

— Мы ищем одного человека, — может быть, он здесь проходил, — сказал Странник. Лицо его выглядело особенно устрашающе, оказавшись с одной стороны в желтом свете лампы, а с другой — в синей мгле, проникавшей сквозь грязные окна. — Мэтью, расскажите, как он выглядит.

— Он с бородой. Ее можно назвать лоскутной.

— А, этот! — Милчел кивнул. — Вчера заглядывал, в это время примерно. Спрашивал, нельзя ли лошадь купить. Я сказал, что у меня была хорошая лошадь на прошлой неделе, но я продал ее одному могавку. Эй, Лиззи, к нам Странник пришел.

Из-за двери в глубине помещения появилась тощая женщина с острым подбородком, одетая в нечто, прежде бывшее платьем ярко-синего цвета с кружевной оборкой на шее. Усаженная неприятными зелеными пятнами, оборка эта казалась скорее признаком недуга, чем элементом отделки. В руках женщина держала что-то вроде подсвечников, только сделанных из оленьих ног — с копытами и всем прочим. У нее были угольно-черные волосы, угольно-черные глаза, а когда она расплылась в улыбке, выяснилось, что ее передние зубы того же цвета.

— Странник!

Она поставила диковинные подсвечники на прилавок и, плавно скользнув к пришедшим, протянула руку, ногти на которой тоже были угольно-черными — от грязи.

— Леди Милчел, — сказал Странник.

Он поцеловал подставленную руку, и на землистом лице дамы проступили пятна румянца.

— Смотрите мне! — добродушно предостерег Милчел. — Не люблю я эти чертовы хорошие манеры!

— А надо бы, — ответила ему жена, одарив Странника кокетливой и довольно страшной улыбкой. — Куда катится мир, если у индейца манеры лучше, чем у англичанина?

— Я уверен, что мир уцелеет, — учтиво ответил Странник и снова обратился к хозяину торговой конторы: — Но ты говорил про бородатого?

— Ну да, зашел, спросил про лошадь. Я сказал, что знаю только одного человека, который может продать ему лошадь, — это констебль Абернати. И что же! — Милчел взмахнул деревянной рукой. — Вот тут становится интересно. Часа в три-четыре ночи кто-то вломился в конюшню Абернати и попытался украсть лошадь. Только не знал он, что не на ту кобылку нарвался: она как заржет, разбудила Абернати, тот выбежал в ночной рубашке с пистолетом и выстрелил. Кобыла сбросила паршивца, и он рванул в лес. Все утро Абернати с братом своим Льюисом и Лягушонком Доусоном — ты знаешь Лягушонка, придурка этого чокнутого, — скакали туда-сюда по дороге, за поганцем этим охотились.

— Но так и не нашли его, — сказал Странник.

— Не нашли. Но Абернати говорит, что когда найдут, то шкуру с него сдерут и обменяют у меня на хороший мешок орехов гикори.

— Крови на дороге не было?

— Нет, тоже не нашли. Абернати, наверное, промахнулся, но сильно напугал этого гада.

Мэтью подумал, что напугать Морга могло (если его вообще что-нибудь могло напугать) скорее то, что он уже второй раз был сброшен с лошади. В первый раз это закончилось его поимкой. Может быть, после недавнего происшествия он заречется ездить верхом и изберет исключительно пеший способ передвижения.

— Но все-таки странно. — Мэтью, лицо которого ничего не выражало, смотрел, как Милчел деревянной рукой чешет затылок. — Ведь он мог просто постучать в дверь и попросить констебля продать ему кобылу. В сумке у него была целая куча денег.

— Он что-то покупал здесь? — спросил Мэтью.

— О да, а как же. Купил… Лиззи, ты записывала. Что там было?

— Во-первых, мешок для провизии. Во-вторых, солонина.

Купить солонины — здесь?! Может быть, отравившись ею, Морг лежит мертвый где-нибудь в лесу, подумал Мэтью. Это бы сильно облегчило задачу.

— И в-третьих, пули и прочее для пистолета, — сказала Лиззи.

— Пули и прочее, — повторил Мэтью.

— Верно. Дюжину круглых пуль. — Милчел остервенело потер нос деревянной рукой, и Мэтью подумал, что сейчас увидит торчащие занозы. — И конечно, все остальное, что нужно стрелку: два кремня, пороховницу, порох, ветошь. Мы ему скидку сделали.

Мэтью быстро взглянул на Странника, но тот рассматривал кричаще-яркий камзол в коричневую и красную полоску, висевший на колышке в стене.

— Что этот человек натворил? — спросила Лиззи, придвигаясь ближе к Мэтью. — Ну, кроме того, что пытался украсть лошадь у констебля?

— Он убийца. Сбежал вчера от меня и моего партнера. Я думаю, он не хотел встречаться с констеблем. А может, еще и не мог заставить себя заплатить хоть пенни представителю закона. Но мне кажется, он стал слишком самонадеянным.

— На преступника вроде не похож, — сказала Лиззи. — Улыбка такая приятная, говорит как образованный. Сказал, что ему в Филадельфию надо, что у него там дела какие-то и что лошадь у него украли прошлой ночью индейцы, когда он остановился на привал. Мне это показалось немного странным, но, с другой стороны, кто тут только не проезжает — и на юг, и на север.

— Вы не поинтересовались, что за дела у него? — спросил Мэтью.

— Поинтересовалась. Чтобы поддержать беседу. — Она произнесла это возвышенное слово так, словно долгие годы дожидалась, когда можно будет достать его с запертого чердака. — Он сказал, что сейчас пока без работы, но собирается снова заняться подведением счетов.

Мэтью задумался. Морг явно сказал это неспроста. Но что он имел в виду?

— А! — Лиззи щелкнула пальцами с черными ногтями. — Чуть не забыла. Он еще подзорную трубу купил.

Странник Двух Миров оторвал глаза от английского камзола, на задней части которого он обнаружил зашитый разрез, сделанный, скорее всего, ножом. Коричневое кровавое пятно почти слилось по цвету с полосками.

— Идет по особой цене, — объявил Милчел.

Мэтью приложил руку к карману своего камзола и ощупал лежащие там драгоценности.

— Огнестрельное оружие у вас есть?

— А как же! Есть отличный мушкет, нет, обождите, у него ствол несколько дней как отвалился, починить надо. Сэр, вы умеете мушкеты ремонтировать?

— Как насчет пистолета? — спросил Мэтью.

— Три на ваш выбор, сэр! Лиззи, покажи человеку товар!

Леди Милчел наклонилась, открыла стоявший на полу ящик и вынула из него один за другим три кремневых пистолета разной степени износа. Два из них, похоже, представляли собой бо́льшую опасность для стреляющего, чем для цели, но третий — маленький, коричневый, укороченной модели, почти умещающийся в пригоршне, — был вроде бы в довольно приличном состоянии, если не считать зеленой патины на всех открытых металлических частях.

— Двенадцать шиллингов, отличный выбор! — сказал хозяин. — Но для вас, раз вы друг нашего друга, — десять!

— У меня нет денег, но есть вот это. — Мэтью вытащил из кармана первое нащупанное пальцами украшение — это была серебряная брошь с четырьмя черными камнями.

— Гм.

Милчел поднял брошь здоровой левой рукой, чтобы получше рассмотреть. Не успел он поднести безделушку к лицу, как жена ее выхватила и поднесла к свету фонаря.

— У-у-х ты, — промурлыкала она. — Какая прелесть! Знаете, мой любимый цвет — черный. Прямо королевская вещица, правда? — Она поддала мужу локтем в ребра. — Джейко, продай пистолет молодому господину.

— И то, что вы продали человеку, которого мы ищем, — подсказал Мэтью. — Кремни, пороховницу, порох, ветошь и дюжину пуль.

— Ладно. Хорошо. Продано.

— И еще пару чулок. — Мэтью увидел на одной из полок несколько пар. Он не мог быть уверен в их чистоте, но обойтись без чулок было никак нельзя. — И, — продолжил он, — я бы взял вот это, если подойдет по размеру.

Он показал еще на одну вещь, которая привлекла его внимание. Это была куртка из оленьей кожи с бахромой, висевшая рядом с камзолом, который изучал Странник.

— Э-э, сэр. — Милчел нахмурился. — Вообще-то, я не уверен, что мы можем…

— Примерьте, — сказала его жена. — Давайте-давайте, думаю, она будет вам в самый раз.

— Боже милостивый! — Милчел закипел от злости, когда Мэтью стал надевать куртку. Она была великовата ему в плечах, а левый ее рукав слегка обгорел, как будто рядом с ним провели факелом; но в остальном — отличная куртка. — Я же пытаюсь тут коммерцией заниматься!

Леди уже прикалывала себе брошь и, чтобы полюбоваться новым приобретением, взяла овальное зеркальце, треснувшее посередине.

— Джейко! — Странник снова подошел к прилавку. — У тебя есть еще одна подзорная труба?

— А? Нет, она была у нас одна. Лиззи, хватит самой себе скалиться! Спаси нас, Боже, от жен-гордячек!

Это замечание было адресовано Страннику, но Милчел быстро перевел взгляд на Мэтью, как будто оно предназначалось ему. Очевидно, тот факт, что у Странника нет жены, был щекотливой темой, которую лучше было не трогать.

— И еще, — спокойно продолжал Странник, как будто никакого замечания не было. — Ему понадобится мешок, чтобы нести все это.

— Есть еще на что поменяться?

Мэтью потянулся к карману за следующей вещью, но, прежде чем он успел достать ее, Странник сказал со стальными нотками в голосе:

— Великодушие — ценное качество. Я все-таки надеюсь, ты что-нибудь подыщешь.

Застыв в полной неподвижности, как будто никакая сила не могла сдвинуть его с места, он смотрел в глаза Милчелу, стоявшему за прилавком.

— Ну… — Милчел бросил беспокойный взгляд на Мэтью, потом снова на индейца. — Кажется, на верхней полке вон там есть старая охотничья сумка. Должна подойти.

Странник нашел сумку из оленьей кожи, на которой еще оставались волоски, с завязкой и плетеным кожаным наплечным ремешком и отдал ее Мэтью.

— Ну ладно! Закончили меня грабить? — спросил хозяин.

Лицо его слегка раскраснелось.

— Я вспомню твое великодушие, — ответил Странник, — когда в следующий раз придут шкуры.

— Надеюсь, это будет скоро! Я уже почти месяц жду, мне много нужно!

В куртке из оленьей кожи, новых чулках, с коротким пистолетом и принадлежностями к нему в сумке, повешенной на плечо, Мэтью попрощался с Милчелами (хозяин все никак не мог успокоиться из-за понесенных убытков, а хозяйке было не оторваться от зеркальца) и вслед за Странником вышел в сгущающиеся сумерки. Снова моросил дождь, предвещая скверную ночь. У Мэтью заурчало в животе. Он посмотрел в сторону единственной маленькой таверны, обозначенной вывеской «Таверна», и сказал:

— Пойдемте поедим, я заплачу.

Ведь там примут серебряное кольцо с гравировкой в обмен на две миски кукурузного супа и несколько кусочков какого-нибудь мяса.

— Мне туда вход запрещен, — сказал Странник, не замедлив шага, когда они подошли к таверне. — Туда пускают только англичан и голландцев.

— Ах, вот как.

— Они думают, что от нас как-то там пахнет. Это портит им аппетит. — Он сделал еще несколько шагов, потом заговорил снова: — Дом констебля Абернати вон там, за поворотом. Я найду место, где лошадь сбросила Морга и где он вошел в лес. Найду его следы и куда он побежал. Но сделать это надо, пока совсем не стемнело. Нужно пройти еще милю или две. Сможете?

«Смогу ли?» — спросил себя Мэтью. Огни таверны меркли за спиной. Как будто в последний раз их позвала цивилизация, прежде чем начнется… то, что ждет их впереди.

Где-то там, во тьме, — Морг. С бритвой и пистолетом. Занимается подведением счетов.

— Смогу, — сказал Мэтью.

Странник перешел на медленный бег, и Мэтью, стиснув зубы, последовал его примеру.

Глава 19

Они прошли, наверное, милю и три четверти, углубляясь в росший вдоль дороги густой лес напротив дома констебля Абернати, когда Странник сказал:

— Остановимся здесь.

Это решение было принято из стратегических соображений: он выбрал место среди больших валунов в неглубокой ложбине, над которой нависали сосны. Странник быстро нашел несколько упавших веток, которые они вместе с Мэтью поместили крест-накрест над головой от одного самого большого камня к другому. На эту импровизированную крышу они набросали мелких веток и насыпали сосновой хвои, чтобы защититься от моросящего дождя. Мэтью не тревожило, что он промокнет, но почему бы не устроиться хоть немного поуютнее?

Но приготовления Странника еще не были закончены: соорудив укрытие, он тут же принялся разводить костер. Для этого он набрал ломаных сосновых иголок, кусочков сосновой коры и тонкой, белой как бумага бересты, стараясь найти трут посуше. Чтобы добыть искры, он не стал, как ожидал Мэтью, тереть друг о друга две палочки, но использовал способ, к которому прибег бы любой бывалый зверолов-англичанин: принялся ударять кремнем по кресалу. Странник трудился сосредоточенно и терпеливо, подбрасывая язычкам пламени кору и обломки веток. Вскоре у них разгорелся вполне приличный костер, у которого можно было согреться.

Лук и колчан индейца, его пояс с бахромой, на котором он носил нож, и сумка из сыромятной кожи лежали на земле. Он посидел, прислонившись спиной к одному из валунов, погрел руки, а затем открыл сумку и вытащил из нее черный, маслянистый кусок вяленого мяса размером с кулак. Он отрезал от него немного и дал Мэтью, которому было уже все равно, говядина это, оленина, медвежатина или бобровый хвост. Возможно, это и был бобровый хвост: мясо пахло резко и жевалось долго, но в животе тут же разлилась приятная теплота — как от лучшей грудинки в заведении Салли Алмонд. Странник поел, отрезал еще ломтик для Мэтью, потом для себя и убрал оставшееся в сумку.

— И все? — спросил Мэтью.

— Достаточно.

Теперь понятно, отчего он такой худой, подумал Мэтью. И пусть ему по-прежнему хотелось есть, о том, чтобы просить добавки, не могло быть и речи. Посидев немного с вытянутыми ногами, он не знал, сможет ли снова встать. Да, утром сознанию предстоит побороться с материей. Сидя в тепле, в оранжевом свете костра, он почувствовал, как сильно устал — еще чуть-чуть, и совсем не сможет двигаться. Но он также знал, что если закрыть глаза, то снова увидит последствия кровавой расправы в домике Джона Бертона и услышит, как там жужжат мухи.

Верный своему слову, Странник нашел помятое место в зарослях, где кобыла Абернати сбросила с себя Морга. Индеец встал на колени, обнаружил среди мертвых листьев следы Морга и объявил Мэтью, что преследуемый ими зверь направился вглубь леса, держа курс на юго-запад. Видимо, решил какое-то время держаться подальше от дороги, заключил Мэтью, — по крайней мере, пока его не будет отделять от констебля и тех, кто пообещал содрать с него шкуру, расстояние в несколько миль. Мэтью предположил, что Морг или повернет, чтобы потом выйти на дорогу, или, может быть, найдет какой-нибудь другой, мало кем хоженный путь в Филадельфию.

— …Выйдем, как только солнце встанет, — сказал Странник, подбрасывая в костер хвороста. — То есть на рассвете мы уже должны будем двигаться.

— Понимаю.

Странник внимательно смотрел на него. Лицо его было непроницаемо.

— Вы неплохо себя показали сегодня.

— Для англичанина?

— Да.

— Спасибо, — сказал Мэтью.

Так ли хорошо он покажет себя завтра — это уже другой вопрос.

— Если мы будем двигаться быстро, а он медленно, то сможем догнать его завтра во второй половине дня. Я надеялся, что он повредил себе что-нибудь, когда падал, но он не хромает.

— Жаль, — только и смог пробормотать Мэтью, пытаясь удержать глаза открытыми.

— Да, для нас это плохо. Зато ему не удалось достать лошадь. — Странник закутался в свою накидку. — Послушайте меня, Мэтью.

Настойчивая нотка в его голосе заставила Мэтью отогнать от себя темноту.

— Я собираюсь сейчас поспать. Мои демоны найдут меня. Вы меня не будите, что бы ни услышали. Не трогайте меня. Понимаете?

— Да.

Ничего больше не сказав, Странник свернулся клубком под накидкой и, кажется, полностью растворился в ее складках.

Мэтью посидел еще пару минут, пока его подбородок не упал на грудь. Огонь продолжал гореть, успокаивающе согревая. Мэтью вытянулся рядом с костром, слушая мирное потрескивание горящих веток и едва слышный стук дождя по настилу над укрытием. Глаза его были закрыты, и он снова увидел кровавый ужас в доме преподобного Бертона, песика с переломанной спиной и разбитое лицо Тома, но хуже всего было то, что он мысленно видел, как Морг все идет и идет где-то там, в ночи, как этот монстр проходит милю за милей, готовый убивать.

А потом, как с обрыва, Мэтью провалился в милосердный сон.

Проснулся он так же внезапно.

Он тихо лежал в сонном тумане и слушал звуки ночи.

Где-то далеко ухнула сова. Потом еще раз и еще.

Дождь, кажется, перестал. Больше не было слышно, чтобы он капал.

Снова ухнула сова. Та же или другая? Звук вроде бы донесся с другой стороны, поближе.

Мэтью открыл опухшие от сна глаза. В почти догоревшем костре тлели красные угольки. И тут из-под накидки Странника, как в тот раз из его жилища, послышалось причитание, оно становилось все громче и закончилось не то судорожным вздохом, не то мольбой о пощаде. Некоторое время все было тихо, потом крик раздался снова, он стал прерывистым, хриплым, а на последних душераздирающих нотах превратился в сдавленный стон.

Заговорила сова. Странник затих, но Мэтью слышал, что дышит он часто, как будто пытается убежать от кого-то и знает, что это невозможно.

Мэтью невольно поежился. Похолодало, угольки костра почти совсем не грели. Он тихо, осторожно протянул руку, чтобы взять несколько палочек, собранных Странником для поддержания огня, и когда он бросил их на головешки, одна из палочек треснула — не резко, совсем тихо, — так мог бы наступить на землю сапог человека, крадущегося среди сосен.

Темно-зеленая накидка взметнулась вверх. Опешив, Мэтью посмотрел в лицо проклятому.

Кожа на черепе Странника словно бы еще больше натянулась — так сильно, что он в муке обнажил зубы. На его лбу и щеках блестел пот. Узенькие щелочки его глаз смотрели на Мэтью вроде бы в упор и в то же время рассеянно, будто сквозь пелену ночного кошмара, и, быть может, различали сквозь Мэтью какое-то далекое видение. Индеец стоял на одном колене, тело его дрожало.

В свете возродившегося костра блеснул нож, и вдруг лезвие неуловимым движением оказалось прямо у горла Мэтью.

— Странник, — твердо сказал Мэтью. Он не осмеливался пошевелиться; лицо индейца приблизилось к нему, словно тот хотел разглядеть, чье это обличье плывет в темноте оранжевым фонарем. — Странник, — повторил Мэтью, и на этот раз его голос предательски дрогнул. — Я не демон.

Индеец ощупывал взглядом его лицо. Шли секунды. Наконец Мэтью увидел, что безумие оставляет его, будто стая ворон, подобием одеяла накрывшая унылое поле, а теперь взлетающая. Вот только что она была здесь, а в следующий миг распалась на части и вихрем унеслась прочь, оставив лишь воспоминание о бьющих по воздуху черных крыльях.

Странник сел на корточки и посмотрел на нож у себя в руке. Мэтью, при всей своей усталости, сомневался, что сможет в ближайшее время снова уснуть. Он сел, потер горло в том месте, где нож чуть не вырезал ухмылку мертвеца, и уставился на огонь, словно надеясь найти в нем какое-то утешение.

— Ух, — сказал Странник усталым, скрипучим голосом. Он сунул нож в ножны на поясе с бахромой. — Теперь вы знаете.

— Что знаю?

— Почему у меня нет жены и вряд ли когда-нибудь будет.

— Такое с вами уже бывало?

— Несколько раз, в вашей стране. Нож мне, конечно, носить не разрешалось. Но были случаи, когда я пытался напасть на женщин, которые соглашались меня принять. Здесь это произошло только один раз, но одного раза было достаточно. — Странник сидел, опустив голову, стыдясь того, что он не в состоянии владеть собой. — Можете представить себе, какой я тут пользуюсь… — Он опять стал подыскивать нужное слово, и Мэтью подумал, что во время таких запинок Странник старается вспомнить заученные слова, которые ему нечасто приходится употреблять, а оттого почти забытые. — Популярностью, — закончил он.

Мэтью кивнул.

— Что вам снится? — спросил он; Странник молчал. — Вам страшно об этом говорить?

Странник ответил не сразу. Он подобрал несколько палочек, переломил и одну за другой отправил в огонь.

— Мои демоны мне кое-что показывают, — наконец сказал он. — Только у демонов хватает жестокости показывать такое человеку.

— Это называется «много сказать и не сказать почти ничего», — заметил Мэтью. — Что именно они вам показывают?

— Конец света, — ответил Странник и дал этим словам повисеть в воздухе, прежде чем продолжил. — То есть конец моего света. Ваш-то никуда не денется, но, может быть, однажды… однажды вам самим не захочется, чтобы он продолжал существовать.

— Не понимаю.

Странник открыл свою сумку из сыромятной кожи, где лежало вяленое мясо, а также кремень и кресало, и извлек из нее знакомый предмет — сломанные серебряные часы. Он положил их на ладонь левой руки и время от времени посматривал на них, как будто проверяя — а вдруг ожили.

— Когда мне было одиннадцать лет, — начал Странник, — в нашу деревню прибыли несколько англичан с проводником, который говорил на нашем языке. По виду — богатые люди. В роскошных плащах, в шляпах с перьями. С собой они принесли мешки подарков: яркие ткани, стеклянные бутылки, бусы и браслеты, шерстяные шапки и тому подобное. Люди это и правда были богатые, и они хотели, чтобы мы это знали. Дочери вождя они подарили глиняную куклу со светлыми волосами — я это очень ясно помню, потому что вокруг нее столпились все дети, всем хотелось посмотреть. А потом эти люди сказали, что хотят кое-что получить в обмен на свои подарки и что это будет выгодно и им, и нашему племени. Они сказали, что им нужны трое детей, дабы отвезти их с собой через темные воды и показать мир, именуемый Англией, и великий королевский город Лондон.

Странник помолчал, глядя в огонь.

— На том и порешили, — продолжил он. — Договорились о том, что будут отобраны трое детей, которых потом посадят на одно из летучих каноэ-облаков, что стояли на воде у Филадельфии. Выбор пал на Ловкого Верхолаза, Красивую Девочку, Которая Любит Сидеть Одна, а третьим был я. — Он взглянул на Мэтью. — Меня тогда звали Тот, Который Тоже Быстро Бегает. Моего отца зовут Тот, Который Быстро Бегает. Вы его видели. Он и мои младшие братья вытащили вашего друга из колодца. Сейчас он уже бегает не так быстро, но все же.

— Я благодарен им за это, — сказал Мэтью.

— Ему приятно было бы это услышать, но не от меня — мы с ним больше не разговариваем. Я сумасшедший, и этим его опозорил.

— Почему сумасшедший? Потому что видите дурные сны?

— Позвольте, я расскажу дальше. Нам, троим детям, и людям нашего племени сказали, что мы увидим мир, именуемый Англией, и город Лондон сами, а когда нас привезут обратно — не позже чем через два года… мы расскажем о том, что увидели, нашему народу. Чтобы установить между двумя народами, сказали эти люди, более тесные, братские узы. Но, заметьте, им нужны были только дети, и на то была своя причина. — Странник покачал головой, не сводя глаз с огня. — Детьми намного легче управлять. Они такие доверчивые, такие наивные.

— Вы хотите сказать, что эти люди не выполнили своего обещания?

— В Англию нас привезли, это да. — На его челюсти задвигался мускул, как будто он жевал горький сухарь. — Что за плавание это было! Качка, морская болезнь, и всю дорогу понимаешь, что твой дом дальше и дальше, а чтобы вернуться обратно, нужно будет проделать весь путь заново. Как вспомню это путешествие, душа сжимается. Мне никогда не понять, как вы, англичане, вновь и вновь пересекаете океан.

Мэтью нашел в себе силы чуть улыбнуться:

— Может быть, мы тоже немного сумасшедшие.

— Иначе это не объяснить. Но, наверное, такова природа человека вообще. Немного сходить с ума ради какой-нибудь цели, какого-нибудь дела. — Странник повернул часы в руке, провел пальцами по серебру. — Ловкий Верхолаз не пережил плавания. Матросы устраивали пари: как быстро он заберется по снастям, чтобы достать перо чайки, привязанное кожаным ремешком к мачте. И поднимали перо все выше и выше. Капитан сделал им замечание, джентльмены, которые сопровождали нас, тоже потребовали прекратить эту забаву, но мальчика-индейца девяти лет от роду не закупоришь в бутылке и не запрешь под палубой. Платили ему мятными леденцами. Такой леденец был у него во рту, когда он сорвался. И когда я стоял рядом с Красивой Девочкой и смотрел, как он лежит на палубе, я вспомнил глиняную куклу со светлыми волосами, и понадеялся, что она не разобьется так легко, как Ловкий Верхолаз.

Далеко в лесу несколько раз ухнула одна из сов. Странник склонил голову набок, словно слушал сладчайшую музыку.

— Когда мы достигли берегов Англии, — снова заговорил он, — был рассвет. Я стоял на палубе и смотрел на лес летучих каноэ-облаков, окружавших нас. Это, конечно, были корабли. Их там, наверное, были сотни. Всех форм и размеров. Сколько же людей живет в этом мире, подумал я, раз они сделали все эти каноэ? Зрелище было невероятное, я его никогда не забуду. А потом, сразу, как мы сошли с корабля, Красивую Девочку, Которая Любит Сидеть Одна забрали двое мужчин. Я долго не выпускал ее руку, но нас оторвали друг от друга. Ее посадили в лошадиный ящик. В карету. И куда-то увезли. Я так и не узнал куда. Меня какие-то люди запихнули в другую карету, и с тех пор я почти десять лет не видел никого из нашего народа. К тому времени, когда я стал им не нужен и они отпустили меня домой, я сошел с ума.

— Когда вы стали им не нужны? — повторил Мэтью. — А что произошло?

— Сперва я сделался звездой, — ответил индеец со своей невеселой улыбкой. — Знаменитостью — так, кажется, говорят. Меня наряжали в перья и шкуры животных, на голову надевали золотую корону — и выпускали на лондонскую сцену. На афишах меня именовали «Благородным юным дикарем», «Краснокожим Ионафаном». Все пьесы — а я за те годы успел сыграть в нескольких — были похожи одна на другую: романтические драмы, в которых доблестные англичане противостояли злобным или заблудшим варварам, и всегда наступал момент, когда я выходил на сцену и языком жестов предупреждал героя о готовящемся нападении. В общем, в таком роде. Шло время, я становился старше, мое стоическое молчание перестало быть чем-то новым, и от меня потребовали произносить по несколько строк. Помню одну: «Берегитесь гнева ирокезов, ибо они снимут с вас скальпы… — он нахмурился, вспоминая остальную часть фразы, — столь же неумолимо, как саранча уничтожает кукурузу в поле». — Он торжественно воздел правую руку кверху, где полагалось расти бумажным кукурузинам среди намалеванного поля.

Мэтью подумал, что неяркий свет костра мог бы и впрямь сойти за огни рампы. Тень Странника лежала на валуне за его спиной, как на холщовом заднике.

— И вы из-за этого сошли с ума? Из-за того, что играли на сцене?

— Нет, не из-за этого. На самом деле это был очень интересный опыт. Обо мне заботились, меня очень хорошо кормили и поили, и несколько одаренных преподавателей обучали меня вашему языку. Сотни людей приходили посмотреть на меня. Наверное, даже тысячи. Меня показывали на садовых приемах и в больших бальных залах. Я стал, с позволения сказать, предметом обожания нескольких смелых дам. Но всему приходит конец. Через какое-то время на сцену выпустили нового индейца, потом еще одного и еще, и славные деньки Краснокожего Ионафана были сочтены. Мне дали роль злодея в новой пьесе, что продлило мою карьеру, но дело в том, что играть я не умел. Моей лучшей сценой была сцена смерти: упав замертво, я три минуты неподвижно лежал с открытыми глазами, распростершись посередине подмостков. Но я уже был не мальчик и больше не был сенсацией. Теперь я был просто одним из многих.

Странник помолчал, добавляя хвороста в огонь.

— Одним из многих, — повторил он. — В чужой стране. — Он тяжело вздохнул. — Меня продали, — сказал он без всякого выражения. — Другому театру. Он разъезжал по сельской местности. От меня требовалось делать то же, что и раньше, только в ратушах, на пастбищах, в амбарах и на складах. Где угодно, где можно развернуть сцену. Народ, конечно, валил посмотреть на… Гм, меня тогда величали Адамом-Дикарем. Некоторое время дела шли неплохо, но вскоре стало каждый раз выясняться, что там, куда мы приехали, только что уже успел побывать какой-то другой Адам-Дикарь, выступавший там целую неделю. В одной деревне меня обвинили в том, что я загримированный англичанин: я заговорил с кем-то, и мою речь сочли слишком грамотной. И меня продали во второй раз. А примерно через год продали снова. А потом опять продали — не прошло и полугода. Пока наконец… — Он посмотрел прямо в лицо Мэтью. — Вам когда-нибудь приходилось видеть ошибку природы?

— Ошибку?

— Человека, — поправился Странник, — который является ошибкой природы. Уродца. Карлика, или птицелапого, или женщину с тремя руками. Мальчика, потеющего кровью. Приходилось когда-нибудь таких видеть?

— Нет, — ответил Мэтью, но он хорошо понимал, что чувствует мальчик, потеющий кровью.

— Я стал Индейцем-Демоном, — сказал Странник тихим, как будто доносящимся издалека голосом. — Люцифером Нового Света. Так гласила табличка на моей клетке. Это подтверждали красная краска, покрывавшая мое лицо, и рога на моей голове. А мистер Оксли, владелец балагана, — бедный старый пьянчуга мистер Оксли — велел мне непременно греметь прутьями моей клетки, бросаться на них, орать и рычать, как исчадие ада. Во время некоторых представлений я должен был глодать кусок курицы. А когда публика расходилась, я вылезал из клетки, снимал рога, и все мы — все ошибки природы — принимались собирать пожитки, чтобы отправиться в очередной городок. Мистер Оксли стоял с серебряными часами — очень похожими на эти — и всех поторапливал, потому что на завтрашнем представлении в Гилфорде мы должны были заработать целое состояние — или на следующем представлении в Уинчестере, или еще через день в Солсбери. «Пошевеливайтесь! — говорил он. — Давайте поскорее!» Он требовал от нас поспешать, нам нужно было ехать ночью по проселочным дорогам, ведь время не ждет, время — деньги, и для англичанина время никогда не останавливается.

Странник повертел часы в руках.

— Мистер Оксли, — сказал он, — до того доторопился, что помер. Он и так уже был измотан донельзя. А доконал его джин. Наша труппа поделила между собой деньги, что у нас были, и балагану пришел конец. Я надел свой английский костюм, отправился в Портсмут и купил билет на корабль. Приплыл домой. Вернулся к своему народу. Но с собой я привез мое безумие и демонов, и они никогда не оставят меня в покое.

— Я так до сих пор и не понял, что за демоны.

Странник на несколько секунд закрыл глаза, потом снова открыл.

— С того самого мгновения, когда я впервые увидел город Лондон, — сказал он, — ко мне пришли демоны. Они стали днем и ночью шептать мне что-нибудь на ухо. Во сне они являются мне в образе англичан в одежде с высокими воротничками, в кулаках у них зажаты золотые монеты и драгоценности. Они глядят глазами, похожими на огненные ямы, и говорят: «Смотри, что всех ждет». Все эти здания, дороги, экипажи, народ. Сто тысяч труб, изрыгающих черный дым. Весь этот шум, будто бьют в огромные барабаны — и непонятно, где они и что они такое. Все это столпотворение, реки обезумевших людей, постоянно несущихся куда-то. Демоны шептали: вот оно, будущее. Так будет везде. Не только в английских Нью-Йорке и Филадельфии, и во всех городах, которые повсюду строят англичане. Но для народа сенека, для могавков, для всех наших племен не останется места среди всех этих строений, дорог и этого грохота. О, мы, конечно, будем драться за свое место, но не победим. Вот что говорят мне мои демоны, вот что они мне показали, и чтобы свести меня с ума, они позаботились о том, чтобы никто больше из моего племени в это не поверил, так как поверить в это невозможно. Мир станет чужим. Мой народ больше не будет его частью. Все, что мы создали, все, что важно для нас, исчезнет под зданиями и дорогами, а все, что мы слышим, заглушит шум.

Он посмотрел на Мэтью и кивнул.

— Не думайте, что вам удастся избежать этого. В один прекрасный день вы увидите свой мир и не узнаете его, и он покажется вам чужим, даже чудовищным. И вы со своими англичанами будете тосковать по тому, что потеряно, и никогда не сможете обрести это снова — такова дьявольская проделка. Указывать путь вперед и не пускать обратно.

— Полагаю, это называется прогрессом, — осмелился сказать Мэтью.

— Есть прогресс, — кивнул Странник, — и есть погоня за иллюзией. Для первого нужны мудрость и предусмотрительность, на второе способен любой пьяный глупец. Я знаю, чем закончится эта история. — Он снова поглядел на часы. — Когда я смотрю на них, то всякий раз вспоминаю мистера Оксли. Вижу, как мчится в ночи его фургон, полный ошибок природы, навстречу богатству, которого никогда не будет. И я думаю, что самое важное для человека — и, быть может, самое трудное — это смириться с течением времени. Или с остановкой его собственного времени. — Он положил часы обратно в сумку и подобрал свою накидку, лук, колчан и пояс с ножом. — Дождь перестал. Пойду поищу другое место.

— Вы можете остаться здесь.

— Нет, не могу. Да я недалеко устроюсь. До рассвета еще часа четыре-пять, можно успеть выспаться. Отдыхайте, пока есть возможность.

— Хорошо. Спасибо, — только и нашелся что сказать Мэтью.

Своей индейской походкой Странник ушел в темноту за пределами отбрасываемого костром света — в темноту, которая индейцам, видимо, хорошо знакома. Наконец Мэтью лег и попробовал снова расслабиться, особо не надеясь, что ему это удастся. Но усталость взяла свое, и он начал понемногу погружаться в сон. Перед тем как совсем заснуть, он услышал где-то далеко в лесу голос ночной птицы, пробудивший в нем одно воспоминание, но оно, не задержавшись, упорхнуло на бесшумных крыльях.

Глава 20

— Значит, — сказал его преподобие, — год у вас выдался удачный?

— Да, сэр. Очень удачный, — ответил Питер Линдсей. — Кукурузы уродило как никогда, яблок — бери не хочу, и тыквы вон еще на плетях. Вы их, наверное, видели там, в поле.

— Видел. Счастливый вы человек, Питер. У вас такая ферма, такая чудесная семья. Недавно я разговаривал с одним человеком о жадности. Ну, знаете, как корыстолюбие может завести человека в долину суда. Хорошо, что вы не корыстолюбивы, Питер, что вы довольны своей жизнью.

— Доволен, сэр, благодарю вас.

— Конечно, нам нужны прекрасные дары фермы, не правда ли? Так же, как нужны…

Он замолчал, постукивая по подбородку указательным пальцем с длинным, зазубренным ногтем.

— Прекрасные дары Небес? — подсказала Фейт[8], жена Питера, готовившая обед у очага на другом конце комнаты.

Ее кухня тоже была прекрасным даром: чистая, прибранная, с соломенно-желтыми стенами из сосны, с чашками и тарелками, аккуратно расставленными на полках. В самом сводчатом очаге размещались сковородки — обыкновенные и с длинной ручкой, на ножках; подставки, чугунные горшки, котел для выпекания, крючки для котелков и другая утварь, нужная, чтобы вести домашнее хозяйство и кормить семью.

— Именно так, — согласился его преподобие.

Младшая дочь Робин, помогавшая до этого матери, подошла к священнику, сидевшему во главе стола с чашкой сидра, и показала ему то, за чем сходила в другую комнату. Ей было восемь лет, у нее были светлые волосы, и она очень гордилась своей подушечкой, на которой как раз и была вышита малиновка[9], усевшаяся на ветку дерева.

— Я ее сама сделала, — сказала девочка.

— Правда? Как здорово! Значит, ты говоришь, что мама совсем тебе не помогала, да?

— Ну… — Робин улыбнулась. Глаза у нее были теплого ярко-голубого цвета, как у матери. — Она вначале мне помогала и потом доделать помогла.

— Ага! Но я уверен, что между началом и доделыванием было много работы. — Он вернул подушку девочке. — Так, а это у нас что? — Подоспел средний ребенок, тринадцатилетний белокурый мальчик по имени Аарон, он тоже хотел похвастаться своей любимой вещицей. — Прекрасная коллекция, — сказал священник, взяв у него белую глиняную баночку и любуясь яркими разноцветными стеклянными шариками, собранными в ней.

— Сколько их у тебя?

— Двадцать два, сэр.

— А что ты с ними делаешь? Играешь?

— Да, сэр. Ну и смотрю просто на них.

— Наверное, любому мальчику хотелось бы, чтоб у него такие были.

— Да, сэр, конечно, любому мальчику хотелось бы.

— Аарон! — обратилась к сыну Фейт Линдсей. — Хватит уже надоедать преподобному Бертону.

— Он мне не надоедает. Вовсе нет. Держи, Аарон.

Он вернул мальчику банку с шариками, чуть приподнял бородатую голову и устремил взгляд на старшую дочь, стоявшую у очага и помогавшую матери готовить кукурузный хлеб, фасоль, печеные яблоки и кусок окорока для этого особого случая.

Ей было шестнадцать лет, у нее были очень светлые волосы, как у матери и сестры, такое же прелестное скуластое лицо овальной формы и блестящие темно-карие глаза, как у отца. Замерев с ложкой, взятой, чтобы накладывать бобы в миску, она в упор смотрела на преподобного Джона Бертона.

— Ларк, а ты хотела бы мне что-нибудь показать? — спросил священник.

— Нет, сэр, — твердо ответила девушка. — Но я хотела бы вас кое о чем спросить.

Ее отец, сидевший напротив его преподобия, — поджарый мужчина лет под сорок, в голубой рубашке и бриджах песочного цвета, с лицом, изборожденным морщинами и усыпанным веснушками от постоянной работы на солнце, лысый, если не считать коротко подстриженных рыжевато-каштановых волос по бокам и одиноко торчавшего спереди пучка волос, — бросил на нее быстрый взгляд из-под вскинутых густых бровей.

— Конечно спрашивай, — ласковым голосом сказал преподобный.

— Почему у вас такие ногти?

— Ларк!

Питер нахмурился, морщины на его лице стали глубокими, как овраги. А Фейт строго посмотрела на дочь и покачала головой.

— Ничего страшного. Так ведь и есть. — Преподобный Бертон поднял руки и вытянул пальцы. — Не очень красивые, правда? Жаль, что среди индейцев я не мог ухаживать за ногтями, как подобает джентльмену. К сожалению, во время моих странствий среди племен я не мог еженедельно пользоваться ножницами. Думаю, у вас-то они есть? Я могу позже воспользоваться ими?

— Да, есть, — сказал Питер. — Ларк, что это на тебя нашло?

«Я не верю этому человеку», — чуть было не сказала она. Одной такой мысли о его преподобии, слуге Божьем, было достаточно, чтобы ее щеки залила краска, а взгляд устремился в пол. Она принялась накладывать ложкой бобы в миску, а плечи ее чуть склонились вперед под тяжестью раздумий.

«Он как-то очень долго смотрит на меня».

— Хочу есть, — сказал его преподобие, не обращаясь ни к кому в особенности. — Просто зверски проголодался.

— Еще минута, и все будет готово, — заверила его Фейт. — Робин, положишь кукурузный хлеб на блюдо?

— Хорошо, мама.

— Аарон, достань красивые салфетки.

— Хорошо, мэм.

Мальчик поставил баночку с драгоценными шариками на стол и пошел к буфету.

Ларк Линдсей быстро взглянула на преподобного Бертона и снова отвернулась. Он все смотрел на нее блекло-голубыми, цвета воды, глазами. Цвета Христовой воды, сказали бы ее родители. Но ей представлялась скорее вода замерзшая, как пруд в середине зимы, когда из него невозможно пить. Она закончила выкладывать бобы, поставила миску на стол перед отцом, а потом мать попросила ее подлить преподобному сидра из кувшина, чем она и занялась.

Он пришел к ним около часа назад. Ларк с отцом и братом наполняли в саду за амбаром очередные корзины от щедрот Божьих, когда Аарон сказал:

— Папа! Там кто-то на дороге. Сюда идет.

Гости к ним забредали нечасто. Ближайший священник жил по другую сторону от деревни Колдерз-Кроссинг, до которой нужно было еще проехать почти восемь миль по дороге на юг. Они были счастливы, что кто-то их посетил, и Ларк знала, что для отца это будет знаком благой милости Божьей, о которой он так часто говорил. Пусть работа на земле трудна, пусть жизнь — это тяжелое испытание, говорил Питер Линдсей, но все, что вам нужно сделать, дабы прикоснуться в этой стране к Богу, — протянуть руку вверх. Ларк всегда думала, что это такой окольный способ сказать: «Если усердно работать, то Бог тебя вознаградит». Но иногда это оказывалось не совсем так: она помнила, как в некоторые годы, когда все трудились до седьмого пота, урожай оказывался скудным, и, протянув руку вверх, можно было лишь достать с ветки сморщенное яблоко.

Она заново наполнила чашку его преподобия сидром. Он чуть подвинул ногу. Рядом с ним, на полу, лежал его дорожный мешок. Там моя Библия, сказал он. Моя Библия всегда должна быть у меня под рукой, чтобы тут же выхватить ее, если увижу, что ко мне приближается грешник.

Питер и Фейт Линдсей рассмеялись на это — сдержанно, ведь некоторые священники не одобряют смех, а Робин и Аарон улыбнулись смеху своих родителей, но Ларк смотрела на лицо преподобного Бертона и гадала, отчего оно так исцарапано — как будто священнику пришлось ломиться сквозь колючие кусты.

— Мама! Мама! — Робин тянула мать за фартук — красивый, голубой, с желтой каемкой, надетый вместо старого, обгоревшего, который она обычно носила. — Так пойдет?

Девочка показала, что кукурузный хлеб чуть раскрошился, когда она перекладывала его со сковороды на блюдо, но Фейт сказала:

— Все замечательно, дорогая.

Придя в дом, его преподобие расположился на кухне и рассказал им историю своей жизни: как он, сын викария, рос в Манчестере и как в зрелые годы пересек Атлантику, поклявшись отцу принести спасение индейцам. Он провел среди дикарей много месяцев, напитал светом Господним сердца многих язычников, но как же он скучает по Манчестеру! Англия зовет его домой, сказал он. Чтобы найти там новое место служения, новую паству.

— Мы рады видеть вас здесь после того, как вы проделали такой долгий и длинный путь, — сказал Питер, когда Аарон принес красивые салфетки.

— Он и вправду был долгий и длинный. И я так рад, что нашел место, где можно отдохнуть. Боюсь, на ногах у меня волдыри: эти сапоги мне маловаты. У вас, я вижу, очень хорошие сапоги. Удобные, наверное.

— Да, сэр, они удобные. Кажется, успели хорошо разноситься.

— Гм, — сказал его преподобие и отпил из чашки.

Кухню наполнял дымный запах поджаристого окорока: Фейт всегда чуть обугливала кожу, прежде чем снять окорок с огня. Поставив чашку на стол, Бертон держал ее между ладонями. Ларк не смогла удержаться и снова украдкой бросила взгляд на его длинные зазубренные ногти. Да, он вымыл руки и лицо водой из кухонного ведра и почистил щеткой ногти, но пахло от него так, как будто он очень давно не принимал ванну. Конечно, если человек Божий месяцами проповедовал в глуши слово Христово индейцам, едва ли у него была возможность пользоваться мылом. Какие гадкие мысли приходят мне в голову, подумала она. Грех омрачать ими такой ясный, солнечный день, начавшийся так хорошо.

Но она ничего не могла с собой поделать и решила, что позже, когда преподобный Бертон уйдет, ей нужно будет исповедоваться в грехе высокомерия, или гордыни, или подозрительности, или в чем там еще. И дело не только в том, что зазубренные ногти преподобного напоминали когти, — еще и эта странная разноцветная борода: тут темно-коричневая, там рыжая, каштановая, серебристая, с угольно-черной полоской на подбородке. Да поможет ей Господь очистить душу от греховных мыслей, думала Ларк, но такую бороду мог бы отрастить Сатана, самодовольный Дьявол, которому лишь бы покрасоваться.

Фейт и Робин принялись расставлять тарелки на столе.

— Скажите мне, Питер… — произнес его преподобие. — По пути я видел несколько домов, в которых, кажется, никто больше не живет. Что, у вас тут совсем нет соседей?

— У моего брата была ферма в той стороне. Когда его жена умерла в девяносто девятом, царствие ей небесное, он с детьми перебрался в Филадельфию. Некоторые дома у дороги совсем старые: когда мы сюда приехали, они уже пустовали. Знаете, города строятся, потом рушатся, рушатся и снова строятся. Но земля тут хорошая, этого не отнимешь. И я надеюсь, что если Господь не оставит нас своей благой милостью, то скоро мы будем не одни в этой долине. Но самое близкое, где тут людей встретить можно, — это в деревне Колдерз-Кроссинг, сэр. Миль восемь дотуда будет. Дорога по холмам, правда, идет, но идти не так уж трудно.

— И где-то эта дорога, наверное, выходит на тракт?

— Да, сэр. В нескольких милях от Колдерз-Кроссинг.

— А до Филадельфии, наверное, миль двадцать?

— Двадцать пять примерно. Аарон, принеси еще один стул. Фейт, ты и Робин садитесь с этой стороны, а ты, Аарон, можешь сесть рядом с Ларк.

— Я иду в Филадельфию. А оттуда морем отправлюсь в Англию, — сообщил его преподобие; Фейт поставила блюдо с окороком посередине стола, а рядом положила нож с роговой рукоятью — острый, чтобы разрезать поджаристую корочку. — И еще вопрос, если не возражаете. У вас там конюшня. Не найдется ли у вас лошади, на которой я мог бы доехать до Колдерз-Кроссинг? Как я уже сказал, эти сапоги…

— О, ваше преподобие! У нас есть фургон! — сказала Фейт, ставя миску с печеными яблоками и садясь рядом с Робин. — Для нас будет высокая честь, если вы позволите нам запрячь лошадей и самим вас отвезти.

— Как мило, — ответил Бертон. — Вот уж воистину ответ на молитву усталого человека.

Вся еда была уже на столе. Аарон принес стул и сел слева от Ларк, которая заняла место рядом с отцом и рассматривала черную треуголку преподобного Бертона, висевшую на стенном крючке позади него, и длинный черный плащ на другом крючке. Он пришел в этом плаще, наброшенном на плечи, как накидка, — похоже, он был ему мал. Его грязная серовато-коричневая одежда выглядела так, будто он носил ее день и ночь Бог знает с каких пор. Что ж, провести столько месяцев в глуши, среди языческих племен…

— Ваше преподобие… — Фейт посмотрела на священника блестящими голубыми глазами. Солнечный свет, лившийся сквозь оконные стекла, сверкал в ее волосах. — Вы не прочтете молитву?

— Конечно прочту. Давайте закроем глаза и склоним головы. И позвольте, я достану то, что мне нужно, сейчас, минуточку.

Ларк услышала, как его преподобие открывает дорожный мешок. Достает свою Библию, подумала она. Неужели он почувствовал, что где-то рядом грешник?

Она услышала щелчок, открыла глаза, подняла голову и увидела, что преподобный Бертон нажимает спусковой крючок кремневого пистолета, нацеленного в череп ее отца.

Брызнули искры, вырвался белый дым, от оглушительного треска задребезжали стекла в окне, сквозь которое вовсю жарило солнце, и в тот миг, когда Питер Линдсей тоже поднял голову, возможно услышав некий внутренний сигнал бедствия — куда более настоятельный, чем ожидание молитвы священника, — во лбу отца семейства почти прямо между глаз образовалась маленькая черная дырка.

Ларк услышала собственный крик. Это был звук, скорее похожий на мычание теленка.

Ее отец опрокинулся вместе со стулом назад, из его затылка на сосновую стену брызнуло что-то темное. Вскинулась рука со скрюченными пальцами.

Преподобный Бертон положил дымящийся пистолет на стол и взял нож с роговой рукояткой.

Он встал, и за его спиной со стуком упал стул. Он ухватил за волосы на затылке Аарона, потрясенно глядевшего снизу вверх. Рот у Аарона был открыт, а глаза потухли и затуманились, как у маленького зверька, знающего, что на него напал хищник. Преподобный Бертон вонзил лезвие во впадинку на горле мальчика по самую рукоять. Затем отпустил рукоятку, и Аарон, булькая, сполз со стула, как некое бескостное существо.

Взгляд его преподобия скользнул через стол. Недобрые глаза, похожие на озерца замерзшей воды, остановились на Фейт Линдсей, издавшей такой звук, будто ей ткнули кулаком в живот. Ее покрасневшие глаза глядели на него из темных впадин. За несколько секунд она постарела на двадцать лет. Она попыталась встать, ударилась о стол, опрокинула баночку со стеклянными шариками сына, и они раскатились среди тарелок, чашек и мисок. Тут ноги у нее подкосились, как у сломанной куклы, она отшатнулась к стене и, жалобно постанывая, съехала на пол.

— Мама! — закричала Робин.

Лицо ее побелело как полотно. Она тоже попыталась встать и уже была на ногах, когда преподобный Бертон взял ее за голову.

Ларк так и не поняла, чего он хотел — резким движением сломать девочке шею или просто швырнуть ее на пол. В голове у Ларк что-то со страшной силой давило и билось, а глаза готовы были выскочить из орбит. Комната, воздух, весь мир расплылись алым туманом. Она издала прерывистый гортанный звук: «Не-не-нет», и, парализованная страхом, смотрела, как преподобный Бертон, бросив Робин в сторону очага, подходит к ней и берет с одной из подставок в очаге железную сковороду.

Робин стояла на коленях и тихо всхлипывала, когда он ударил ее по голове. Она упала, ударившись подбородком об пол, и ее плач смолк. Волосы упали ей на лицо. Каким-то чудом она снова начала приподниматься. Его преподобие уставился на нее с неподдельным изумлением, слегка вскинув брови и приоткрыв рот, словно на его глазах происходило воскресение. Он во второй раз ударил ее сковородкой, и раздался странный, сложный звук, как будто одновременно звонил басовитый церковный колокол и раскалывался надвое глиняный кувшин. Робин упала в очаг, лицом зарывшись в белую золу. Преподобный Бертон выпустил сковороду из рук. Ларк почти потеряла рассудок, мысли ее метались от ужаса в разные стороны. Она увидела, как горячие угли коснулись волос младшей сестры, запалили их, обратили ее кудри в порошок и дым.

Наступила страшная тишина. Она длилась, пока легкие Фейт Линдсей резко не втянули воздух, и тогда она широко открыла рот и закричала. Из глаз у нее хлынули слезы, красные от крови.

Преподобный Бертон стоял и смотрел на мертвую девочку. Он сделал глубокий вдох и качнул головой из стороны в сторону, как будто хотел очистить ум и яснее видеть. А может, подумала Ларк, он растянул мышцы в шее, когда убивал Робин. Она пыталась заговорить, закричать, завизжать, взорваться проклятиями, но обнаружила, что голос у нее пропал и из горла вырывается лишь яростный клокочущий хрип.

— Замолчи, — сказал он Фейт. Она не замолчала, и тогда он громко приказал: — Заткнись!

Но она не затихала — может быть, просто не могла. Преподобный Бертон вернулся к столу, взял горсть кукурузного хлеба и стал запихивать ей в рот, пока она не подавилась и не стала задыхаться. Ее ярко-голубые глаза, расширившиеся так, что казалось, вот-вот лопнут, пристально смотрели на него не мигая, а грудь медленно поднималась и опускалась.

— Так-то лучше, — сказал он.

Его голова повернулась. Взгляд его нашел Ларк, которая вновь обрела голос, но теперь это был судорожный стон. Обеими руками она вцепилась в стул, как будто его дубовые ножки были стенами мощной крепости.

Преподобный потер лоб пяткой правой ладони.

— Не думай обо мне плохо, — сказал он, подошел к телу Аарона и, наступив сапогом ему на грудь, вытащил нож.

Он вытер его одной из красивых салфеток. Затем придвинул стул, сел на свое место во главе стола, отрезал себе кусок окорока, положил ложкой на тарелку печеное яблоко и порцию бобов и принялся есть.

Фейт молчала и продолжала смотреть — теперь просто на дальнюю стену. Ларк по-прежнему держалась за стул, костяшки ее пальцев побелели. Она не двигалась. Ей в голову пришла безумная мысль, что если она не будет шевелиться, то он не увидит ее и вскоре вообще забудет о ее присутствии.

Он дожевал кусочек окорока и облизал пальцы.

— Вас когда-нибудь донимала муха? — спросил он, разрезая печеное яблоко.

Услышав его голос, Ларк подпрыгнула. Вот, не смогла остаться невидимкой, подумала она, какая же я глупая и слабая. Не сдержавшись, она беззвучно заплакала.

— Большая такая зеленая муха, из тех, что жужжат и жужжат над головой, пока тебе не станет совсем невыносимо и ты уже не можешь допустить, чтобы она прожила еще хоть минуту. Еще хоть секунду, — поправился он, отправив в рот очередной кусочек. — И ты думаешь: «Сейчас убью эту муху». Да, убью. А если это не получится сразу, я оторву ей крылья, а потом уж ее раздавлю: не люблю, когда надо мной издеваются. Потом ты наблюдаешь за мухой. Она может летать медленно, или быстро, или очень быстро, но вскоре ты определяешь ее траекторию, характер. У всего живого есть свой характер. Ты видишь, как она летает, и на один шаг — на один быстрый круг ее полета — опережаешь ее, и вот, готово. — Для пущей убедительности он стукнул ложкой по столу. — Муха убита. С людьми все обстоит почти так же.

Он потянулся за кукурузным хлебом, помолчал, прислушиваясь к плачу Ларк, и продолжил свой одинокий пир.

— Ненавижу мух. Скоро они сюда налетят. И ничем их не остановишь.

— Вы не… — Ларк вроде бы не собиралась говорить, но вдруг заговорила. Слова едва выталкивались, у нее перехватило горло. — Вы не… Вы не…

— Да, я не настоящий священник, — признался он, едва заметно пожав плечами. — Но если бы я пришел к вам и заявил с порога: «Доброе утро, я убийца», чего бы я тогда достиг?

— Зачем вы… — Сможет ли она теперь когда-нибудь хоть одну фразу произнести целиком? Внутри ее все кричало, но она едва смогла прошептать: — Зачем вы это сделали?

— Захотел — и сделал. Ларк. Красивое имя. Когда я был маленьким, на дереве рядом с нашим домом было гнездо жаворонков[10].

— Вы их… Вы их убили?

— Да нет же. Они будили меня по утрам, когда нужно было идти на работу.

Задавать следующий вопрос было очень страшно, но она должна была сделать это.

— Вы нас сейчас убьете?

Прежде чем снова заговорить, он доел яблоко.

— Ларк, позволь, я объясню тебе, что такое сила. Большинство людей скажут, что сила — это способность поступать так, как тебе хочется. Но я говорю, что сила — это способность поступать так, как тебе хочется, и чтобы тебя никто не мог остановить. Ой! — Он повернулся к Фейт, которую вырвало завтраком, и кукурузный хлеб вывалился у нее изо рта. — Кажется, она начинает приходить в себя.

Фейт пыталась подняться. Лицо у нее было бледное — ни кровинки, форма его как будто изменилась, рот перекосило, а глаза ввалились, как будто их злодейски вдавили большими пальцами в череп. На щеках ее блестели дорожки от слез. Губы ее шевелились, но она не издавала ни звука.

А потом своими полными муки глазами она, должно быть, снова увидела тела детей, и все, что произошло, видимо, опять взвихрилось у нее в голове, как дым от пистолета, все еще висевший под потолком. Фейт снова сползла на пол и заплакала, как ребенок, которому разбили сердце.

Человек, который не был священником, продолжал свою трапезу. Он отрезал себе еще один кусок окорока и вонзил в него зубы.

— Мы же ничего… Мы же ничего… — Ларк испугалась, как бы ее тоже не вырвало: ее ноздрей коснулся запах крови и паленых волос. — Мы же вам ничего не сделали.

— И что с того? — спросил он, поднеся ко рту ложку с бобами.

Не получив ответа, он съел их и зачерпнул еще.

Ларк вытерла глаза. Ее трясло, слезы все текли у нее по щекам. Ей было страшно даже попытаться встать, она была уверена: он сразу бросится на нее с ножом или еще с чем-нибудь. Всхлипывания матери напомнили ей, как прошлым летом плакала Робин, когда умер от глистов их пятнистый щенок по кличке Крапчатый.

Ларк почувствовала, что у нее кривятся губы. Ярость овладела ее сердцем и придала храбрости ее душе. Она знала: после того, что она скажет, ей конец. Но она все равно произнесла это:

— Бог вас накажет.

Он доел кусок окорока, допил сидр, положил локти на стол и сцепил свои руки убийцы.

— Серьезно? Что ж, интересно было бы на это посмотреть. Я хочу, чтобы ты послушала. Слушай, вот твоя мать плачет. А что еще ты слышишь? Что? Давай, слушай, слушай внимательнее. Ну, что ты слышишь? — (Ларк молчала.) — Ничего, кроме моего голоса, — сказал он. — Никого, кроме меня. — Он воздел руки к потолку, где вился дым. — Где же гром и молния? Где ангел с огненным мечом? Давайте, я жду. — Он помолчал, фальшиво улыбаясь, потом опустил руки. — Нет, Ларк. Сегодня этого не случится. — Он осмотрел ногти на правой руке и почесал ими подбородок. — А сейчас ты встанешь и разденешься.

Ларк не пошевелилась. Его слова вновь и вновь звучали где-то внутри ее головы.

Он взял нож. На его лице и на стенах от лезвия отразилась полоска света.

— Тогда позволь спросить тебя: без какого уха сможет обойтись твоя мать? — Девушка не разжала губ и не издала ни звука. Тогда он продолжил: — В общем-то, она может обойтись без обоих. Все, что нужно, — это отверстие. А вот пальцы — это совсем другое дело.

Он ждал. Она, потупив взор, тоже ждала.

— Сейчас продемонстрирую, — сказал он и, сжимая в руке нож, встал.

Ларк сказала:

— Постойте. Пожалуйста.

Но она знала, что его не остановить. Человека, который только что зверски убил троих, не остановишь. Тогда она, с трудом удерживая равновесие, поднялась на ноги и начала снимать одежду, пытаясь найти в своем сознании место, где можно было бы спрятаться. Маленькое местечко, куда можно было бы как-нибудь втиснуться.

— Покажи мне, где ты спишь.

Он стоял уже рядом с ней, нож поблескивал в его руке. Он провел ободранным ногтем по ее веснушчатым плечам, вниз по шее, между грудей.

В комнате, где Ларк жила вместе с сестрой, он лежал на ней и совершал свои движения, а она смотрела в потолок. Никаких звуков он не издавал, не пытался ее поцеловать. Все в нем было грубым: его руки, плоть, та часть его тела, что вторгалась внутрь ее. Нож лежал на круглом столике рядом с кроватью. Она знала, что, если потянется за ножом, этот человек убьет ее, и, наверное, он такой мастер по части убийства, что, если она хотя бы подумает о том, чтобы дотянуться до ножа, он убьет ее, поэтому она оставалась в безопасном месте в своем сознании, в далекой памяти о том, как мать держит ее за руку и при свете свечи произносит ежевечерние слова на сон грядущий.

Ты веришь в Бога?

Да, мамочка.

Ты веришь, что нам не нужно бояться темноты, потому что Он освещает наш путь?

Да, мамочка.

Ты веришь в Небеса обетованные?

Да, мамочка.

И я верю. А теперь спи.

Убийца лежал неподвижно. Он закончил свое дело молча, резким толчком войдя в нее еще глубже и почти сломав ее болью, хоть она и дала себе обещание не сломаться. Слезы текли по ее щекам, она закусила нижнюю губу, но жалобной песни он от нее не дождался.

— Мамочка?

Это был голос девочки. Но не Робин.

Рука убийцы метнулась к ножу. Он слез с Ларк. Она подняла голову, мышцы на ее шее сильно напряглись. В дверях стояла мать.

Фейт держала руки внизу живота, лицо ее наполовину скрывала тень, а другая половина блестела от пота.

— Мама? — сказала она детским, наводящим ужас голосом. — Я хочу полить маргаритки.

Так всегда говорила Робин. И Ларк знала, что ее мама так говорила бабушке, когда сама была маленькой.

— Быстрее, мамочка, — умоляющим голосом сказала девочка, стоявшая на пороге комнаты.

Их гость засмеялся. Смех его напоминал не то медленный стук молотка, которым прибивают крышку гроба, не то глухой кашель щенка, задыхающегося от глистов. Она чуть было не повернулась, чтобы ударить его. Но сдержалась. Она позволила гневу уйти и решила, что постарается остаться в живых сама и сохранять жизнь матери так долго, как только будет возможно.

— Первый раз такое вижу, — сказал тот, кто не был священником. — Ради бога, посади ее на горшок.

Фейт позволила отвести себя. Позволила давать себе указания, посадить себя и подтереть. Ларк поняла, что мутно-голубые, ввалившиеся глаза матери видят теперь только то, что она хочет видеть, и если это сцены почти тридцатилетней давности из ее жизни на английской ферме — пусть так и будет. Фейт не обращала внимания на их гостя даже после того, как Ларк снова оделась и тот велел ей нагреть в котелке воды и принести ножницы, поскольку желал побриться. И даже после того, как он в последний раз провел бритвой по щеке и дьявольская борода исчезла, а потом надел чулки отца, его коричневые бриджи, серую рубашку и бежевый камзол с залатанными локтями. Когда с трупа были сняты сапоги и надеты на ноги гостя, Фейт спросила у Ларк, не собираются ли они сегодня в город навестить некую миссис Джейнпенни.

— Мамочка, не забудь про кружева! — сказала Фейт, проходя через кухню и лавируя между лужами крови и трупами, словно ребенок, пробирающийся сквозь загаженный сад.

Гость уже успел надеть свою треуголку и перебросить через плечо дорожный мешок с пистолетом. Он отгонял мух, налетевших, как он и предсказывал.

— Сейчас мы идем в конюшню, и ты поможешь мне запрячь лошадей.

Яркое послеполуденное солнце пронизывало прохладный воздух теплыми лучами. В небе видны были редкие перьевые облачка. В конюшне Ларк принялась снимать упряжь с крюков рядом с фургоном, а Фейт, не заходя внутрь, села на землю и стала играть с какими-то палочками. Убийца вывел одну лошадь из стойла и уже надевал на нее сбрую, когда Фейт воскликнула:

— Мамочка! Кто-то идет!

Гость тут же сказал:

— Сюда ее. Быстро.

— Мама! — позвала Ларк, но та лишь бессмысленно глядела на нее. — Фейт, — поправилась она и почувствовала во рту вкус пепла. — Иди сюда! Быстрее!

Мать, как послушное дитя, встала и вошла в конюшню.

Убийца бросился к отверстию от сучка в стене, выходящему на дорогу, и посмотрел в него. Затем проворно достал из своего дорожного мешка подзорную трубу, развернул ее на полную длину и приложил к отверстию. Ларк сделала вывод, что тот, кто к ним приближается, еще далеко. Повисла тишина. Фейт стояла рядом с Ларк, крепко держа ее за руку и вяло вороша ногой солому.

Гость фыркнул.

— Надо же, выбрался, — сказал он. — Еще и проводника-индейца себе нашел.

Он опустил подзорную трубу, сложил ее и спрятал обратно в мешок. Он стоял, потирая голый подбородок, а взгляд его холодных глаз метался между женщиной, девушкой и фургоном. Затем он направился к топору, прислоненному к стене, и, когда он поднял его, у Ларк перехватило дыхание.

Он отрубил от одного из колес фургона две спицы. Затем быстрыми и сильными ударами начал крушить колесо, пока дерево не раскололось и не сломалось и фургон не осел. Он отбросил топор в сторону, снова полез в дорожный мешок, достал какие-то две вещицы и протянул их Ларк.

— Вот, — сказал он. — Бери же!

В его голосе прозвучало нетерпение. Ларк взяла золотые монеты. Увидев деньги у нее в руке, Фейт, желая подержать их, издала какой-то детский воркующий звук.

— Этого молодого человека зовут Мэтью Корбетт, — сказал убийца, и Ларк заметила, что на его выбритой верхней губе выступили бисеринки пота. — Отдай монеты ему. Скажи ему, что мы квиты — я так считаю. Скажи ему, чтобы шел домой. — Он прошагал вглубь конюшни, выбил из стены несколько досок, чтобы можно было, согнувшись, вылезти в сад. — Но если он хочет найти свою смерть, — сказал он, приготовив себе путь отхода, — скажи ему, что я буду рад помочь и в этом.

Он взял треуголку и опустился на колени.

— Вы нас… не убьете? — спросила Ларк.

Ее мать катала золотые монеты между ладонями.

Убийца помолчал. В скользнувшей на его губах улыбке было поровну презрения и насмешки, но не было и намека на жалость.

— Дорогая Ларк, — сказал он, — я вас уже убил.

С этими словами он просунул голову и плечи в проем и исчез.

Часть четвертая. Страна гремучих змей