– Вот что! – сказал Обри. – Я вспомнил, как дядя Фрэнсис однажды сообщил мне, что охотник в низовьях Замбези, если раненый зебу укрывается в тростниках, посылает туземного проводника поджечь…
Сэр Фрэнсис Пашли-Дрейк испустил глухой стон, который, на его счастье, был заглушен радостным восклицанием Шарлотты:
– Ну конечно же! Как вы находчивы, мистер Бассинджер!
– Ну что вы! – скромно сказал Обри.
– У вас есть спички?
– У меня есть зажигалка.
– Вас не затруднит пойти и поджечь эти камыши – вон там, по-моему, самое удобное место? А я буду ждать тут с ружьем на изготовку.
– С величайшим удовольствием.
– Мне крайне неприятно обременять вас…
– Ну что вы! – сказал Обри. – Я очень рад.
Три минуты спустя гости на лужайке могли с интересом наблюдать зрелище, какое редко удается увидеть во время приемов в аристократических английских садах. Из лавровых кустов, обрамлявших безупречно подстриженный газон, галопом вылетел дородный розовый джентльмен средних лет, выписывая на бегу крутые зигзаги. На нем была набедренная повязка, и он словно бы куда-то торопился. Они только-только успели распознать в новоприбывшем брата их радушной хозяйки, как он сдернул скатерть с ближайшего столика, задрапировался в нее и стремительным прыжком укрылся за корпулентной фигурой епископа Стортфордского, который беседовал с местным Распорядителем Охоты, описывая, как ему трудно удерживать священнослужителей своей епархии от еретического употребления ладана.
Шарлотта и Обри остановились, укрытые лаврами. Обри, глядя в просветы этой живой изгороди, разочарованно прищелкнул языком:
– Он нашел новое укрытие! Боюсь, нам будет трудно выкурить его оттуда. Он притаился за епископом.
Не услышав ответа, он обернулся.
– Мисс Муллинер! – вскричал он. – Шарлотта! Что с вами?
С тех пор как он в последний раз смотрел на это прекрасное лицо, оно странно изменилось. Пламя, пылавшее в этих дивных глазах, угасло, и взгляд их стал тупым, как у только что разбуженного лунатика. Она побледнела, кончик ее носа подрагивал.
– Где я? – прошептала она еле слышно.
– Кровавль-Корт, Малый Кровавль, Горсби-на-Узе, Бедфордшир. Телефон Горсби двадцать восемь, – незамедлительно сообщил Обри.
– Это был сон? Или я действительно… О да, да! – простонала она, содрогаясь всем телом. – Я припоминаю все, что было… Я выстрелила в сэра Фрэнсиса из духового ружья!
– И еще как! – сообщил Обри и чуть было не рассыпался в горячих похвалах ее меткости – меткости, просто поразительной для столь неопытной охотницы, но вовремя удержался. – Неужели этот факт вас огорчает? Такое ведь может случиться с кем угодно.
Она его перебила:
– Как правы вы были, мистер Бассинджер, предостерегая меня против чар Кровавля. И как я ошибалась, когда порицала вас за то, что вы воспользовались моим зонтиком, чтобы затравить крысу. Можете ли вы простить меня?
– Шарлотта!
– Обри!
– Тс! – сказала она. – Слушайте!
На лужайке сэр Фрэнсис Пашли-Дрейк рассказывал свою повесть завороженным слушателям. Симпатии их явно были на его стороне. Стрельба по неподвижной мишени, принимающей солнечную ванну, задела его слушателей за живое. До ушей юной пары в лаврах доносились негодующие восклицания:
– Неслыханно!
– Так не делают!
– Верх непорядочности!
И затем грозное обещание сэра Александра Бассинджера:
– Я потребую исчерпывающего объяснения!
Шарлотта обернулась к Обри:
– Что нам делать?
– Мда, – задумчиво сказал Обри. – Не думаю, что нам следует замешаться в толпу гостей и сделать вид, будто ничего не произошло. Похоже, атмосфера не слишком для этого благоприятна. Я предлагаю следующее: пройдем напрямик через луга к станции, возьмем в Горсби на абордаж экспресс пять пятьдесят, поедем в Лондон, перекусим, поженимся и…
– Да-да! – вскричала Шарлотта. – Увезите меня из этого ужасного дома.
– Хоть на край света! – пылко пообещал Обри и вдруг умолк. – Знаете, – с жаром продолжал он, – если вы встанете рядом со мной, то старикан окажется прямо на линии огня. Быть может, вы не прочь в последний раз…
– Нет-нет!
– Я просто спросил, – сказал Обри. – Ну что же, пожалуй, вы правы. В таком случае берем ноги в руки.
Тяжкие страдания на поле для гольфа
По-моему, два молодых человека в гольфах буйной шахматной расцветки были слегка удивлены, когда подняли глаза и увидели, что над их столиком возник мистер Муллинер, словно джинн, благодушный Раб Лампы. Поглощенные своей беседой, эти двое не заметили его приближения. Они впервые переступили порог «Отдыха удильщика», в первый раз увидели Мудреца его зала и пока еще не знали, что мистер Муллинер любое собрание своих ближних в количестве более одного считает благодарной аудиторией.
– Добрый вечер, джентльмены, – сказал мистер Муллинер. – Как вижу, вы играли в гольф.
Они сказали, что да, играли.
– И партия доставила вам удовольствие?
Они сказали, что да, доставила.
– Быть может, вы дозволите мне попросить мисс Постлетуэйт, королеву буфетчиц, вновь наполнить ваши емкости?
Они сказали, что да, дозволят.
– Гольф, – сказал мистер Муллинер, придвигая стул и плавно на него опускаясь, – это игра, в которую я не играю вот уже несколько лет. Я никогда особенно в ней не блистал и постепенно отказался от нее ради ужения рыбы, занятия менее требовательного и более располагающего к размышлениям. Весьма любопытный факт: хотя Муллинеры на редкость одаренны буквально во всех областях жизни, спортом из нас увлекались лишь немногие. Собственно говоря, единственным членом нашей семьи, кто научился орудовать клюшками в полной мере, была дочь моей дальней родственницы, принадлежавшей к девонширским Муллинерам, которая вышла замуж за некоего Флэка. Девушку звали Агнес. Быть может, вам доводилось встречаться с ней? Она постоянно участвует в турнирах и матчах, если не ошибаюсь.
Молодые люди сказали, что нет, фамилия Флэк им как будто незнакома.
– О? – сказал мистер Муллинер. – Жаль-жаль. Ведь тогда эта история показалась бы вам еще интереснее.
Молодые люди переглянулись.
– История? – спросил тот, чьи гольфы были особенно клетчатыми, голосом, выдававшим бурное волнение.
– История? – повторил его товарищ, слегка побелев.
– История, – сказал мистер Муллинер, – Джона Гуча, Фредерика Пилчера, Сидни Макмэрдо и Агнес Флэк.
Первый молодой человек сказал, что понятия не имел, насколько час уже поздний. Второй молодой человек сказал, что просто поразительно, как летит время. И они что-то забормотали о поездах.
– История, – сказал мистер Муллинер, удерживая их на месте с величайшей непринужденностью, благодаря которой он в подобных случаях неизменно оказывался победителем, – Агнес Флэк, Сидни Макмэрдо, Фредерика Пилчера и Джона Гуча.
Поистине странно (продолжал мистер Муллинер), как много среди тех, кто посвятил себя Искусству, найдется тихих, робких, невысоких ростом субъектов, застенчивых в обществе и способных к самовыражению только с помощью кисти или пера. Я убеждаюсь в этом снова и снова. Таким был Джон Гуч. Таким был и Фредерик Пилчер. Гуч был писателем, а Пилчер художником, и они постоянно встречались в доме Агнес Флэк, частыми посетителями которого были. И всякий раз, когда они встречались там, Джон Гуч говорил себе, глядя, как Пилчер балансирует чашкой с чаем и улыбается слабой заискивающей улыбкой: «Я люблю Фредерика, но и ближайший его друг не мог бы отрицать, что он мокрейшая тряпка». А Пилчер, глядя, как Гуч сидит на краешке стула и теребит галстук, приходил к выводу: «Хотя Джон и симпатявка, однако в смешанном обществе он, бесспорно, ноль без палочки».
Однако если когда-либо у мужчин бывают основания робеть в присутствии представительницы прекрасного пола, то, бесспорно, у этих двух они имелись. В гольфе оба дальше восемнадцати лунок не забирались, Агнес же была на поле фонтаном энергии и меткости. Этому – особенно в долгой игре – очень способствовало ее телосложение. Рост Агнес в носках равнялся пяти футам десяти дюймам, а плечи и бицепсы вызвали бы завистливое восхищение у любой увитой мускулами дамы, которая на сцене мюзик-холла благодушно позволяет шестерым братьям, трем сестрам и свояку взгромоздиться на свои ключицы, пока оркестр тянет нескончаемую ноту, а публика устремляется в буфет. Ее глаза поспорили бы с глазами самой властной из самодержиц, каких только знала история, а когда она смеялась, сильные мужчины зажимали виски в ладонях, удерживая на месте черепную крышку.
В ее присутствии даже Сидни Макмэрдо превращался в отсыревшую промокашку, а он весил двести одиннадцать футов и один раз вышел в полуфинал чемпионата по гольфу среди любителей. Он любил Агнес Флэк с тупой преданностью. И все же – уж такова жизнь – когда она смеялась, то почти всегда над ним. Я слышал из верного источника, что дальний рокот ее смеха, когда он сделал ей предложение у шестой лунки, донесся до клубного гардероба и два игрока, побаивавшихся гроз, решили отложить свой матч.
Вот какой была Агнес Флэк. И вот каким был Сидни Макмэрдо. И стало быть, вот какими были Фредерик Пилчер и Джон Гуч.
Джон Гуч ни в каком смысле не состоял в приятелях Сидни Макмэрдо, хотя, конечно, порой они обменивались парой-другой слов, а потому он был крайне удивлен, когда однажды вечером, работая над детективным рассказом – ибо его талант находил выражение главным образом в крови, выстрелах под покровом ночи и миллионерах, которых находили убитыми в запертых комнатах, проникнуть куда можно было лишь через окно в сорока футах над землей, – он вдруг увидел, как массивная фигура Макмэрдо переступила его порог и расположилась в кресле.
Кресло заскрипело. Гуч выпучил глаза. Макмэрдо застонал.
– Вам нездоровится? – осведомился Джон Гуч.
– Ха! – сказал Сидни Макмэрдо.
Он сидел, спрятав лицо в ладонях, но теперь поднял голову, и багряное мерцание его глаз ввергло Джона Гуча в панический ужас. Гость напомнил ему Гориллу в Человеческом Обличье из его романа «Тайна отсеченного уха».