– Какое облегчение! – выдохнул Джефф.
– Да. Для меня. Элоиза говорит, что не заметила, чтобы Притчард крутился поблизости. Это, конечно, ничего не значит…
– При-и-и-кхард, – протянул Джефф.
– Хард-приик[90], – подхватил Эд, вышагивая по комнате с бесстрастным лицом.
– Ну хватит, – ухмыльнулся Том. – Последний звонок, теперь мадам Аннет. Я ей обещал. Между тем я тут подумал о миссис Мёрчисон…
– Что? – с любопытством спросил Эд, облокотившись на книжную полку. – Думаешь, Цинтия с ней общается? И они обмениваются какими-то записями?
Ужасно, если так. Том нахмурился.
– Они могут, конечно, знать адреса друг друга, но много ли они могут друг другу сообщить? К тому же, скорее всего, они познакомились недавно, через Дэвида Притчарда.
Джефф все еще беспокойно ходил из угла в угол.
– Что ты собирался сказать о миссис Мёрчисон?
– Ну… – Том замялся, не желая говорить об идеях, которые пока не продумал до конца. Но все же он был среди друзей… – Думаю позвонить ей в Америку, поинтересоваться, как продвигается расследование… что выяснилось по поводу исчезновения ее мужа. К сожалению, она не любит меня почти так же, как Цинтия. Ну, не совсем так, конечно. Но как ни крути, я был последним, кто видел ее мужа. – Том замолчал. – И почему я должен ей звонить? Что, черт возьми, может сделать мне Притчард? – внезапно вспылил он. – Что он может знать? К дьяволу! Ни черта он не знает!
– Правильно, – поддержал его Эд.
– А не поговорить ли тебе с миссис Мёрчисон от лица того инспектора… Уэбстера, кажется? Ты ведь гений имитации, Том! – предложил Джефф.
– Уэбстер, да. – Том не любил вспоминать об английском инспекторе Уэбстере, хотя тот так и не докопался до истины. – Нет, не рискну, хотя спасибо за веру в мои способности.
Мог ли Уэбстер, который приезжал в Бель-Омбр и добрался даже до Зальцбурга, по-прежнему заниматься этим делом? Поддерживать связь с миссис Мёрчисон и Цинтией? Подумав, Том пришел к тому же самому заключению, что и прежде: никакой новой информации не появилось, значит и беспокоиться не о чем.
– Ну, мне пора, – сказал Джефф. – Завтра нужно будет сделать кое-какую работенку. Держи меня в курсе, ладно, Том? У Эда есть мой телефон, да и у тебя, насколько я помню, тоже.
Они распрощались, обнявшись и пожелав друг другу удачи.
– Позвони мадам Аннет, – сказал Эд. – По крайней мере, этот звонок будет приятным.
– Это точно, – кивнул Том. – Я, пожалуй, тоже пожелаю тебе спокойной ночи, Эд. Я засыпаю на ногах. И спасибо за гостеприимство.
Оставшись один, Том набрал номер Бель-Омбр.
– Ал-ло-о! – Голос мадам Аннет от волнения звучал пронзительнее, чем обычно.
Том сообщил, что с мадам Элоизой все хорошо и история с похищением оказалась выдумкой. О Дэвиде Притчарде Том решил не упоминать.
– Но кто же сочинил эту злую историю? – Чтобы выразить свое презрение, мадам Аннет употребила слово «méchante»[91].
– Понятия не имею, мадам. В мире полно людей со злыми помыслами. Этого не понять нормальному человеку. Дома все хорошо?
Мадам Аннет заверила его, что все в порядке. Он пообещал позвонить, когда определится с датой отъезда. Сказал, что не знает, когда вернется мадам Элоиза, но она со своей доброй подругой Ноэль и они прекрасно проводят время.
Попрощавшись с мадам Аннет, Том лег в постель и тут же провалился в сон.
Утро следующего дня выдалось ясным и свежим. От вчерашнего дождя не осталось и следа, но мир вокруг выглядел таким чистым, словно его на совесть вымыли в дождевой воде, подумал Том, жмурясь от удовольствия и поглядывая из окна на узкую улочку внизу. В витринах магазинов отражалось солнце, а небо радовало яркой голубизной.
На кофейном столике лежал ключ, а под ним – записка от Эда: он пожелал Тому чувствовать себя как дома и сообщил, что не вернется раньше четырех пополудни. Где найти на кухне снедь, Эд показал ему еще вчера.
Том заправил постель, побрился и позавтракал. В девять тридцать он уже шел по улице в сторону Пикадилли, с наслаждением наблюдая за забавными уличными сценками, улавливая обрывки речи на разных языках, с разными акцентами, лавируя среди спешащих по своим делам пешеходов.
Он побродил по «Симпсонсу»[92], вдыхая ароматы новых парфюмерных композиций, и даже напомнил себе привезти мадам Аннет из Лондона лавандового воска. Прошелся вдоль рядов вешалок с мужскими халатами и выбрал один для Эда Бэнбери, из мягкой шерсти «блэк уотч»[93], и один для себя – «ройял стюарт»[94], в ярко-красную клетку, с пересечением синих, желтых и белых нитей. Представив комплекцию Эда, Том решил взять ему халат на размер меньше собственного. С большим пакетом покупок он вышел из магазина и отправился на Олд-Бонд-стрит, к Бакмастерской галерее. Время близилось к одиннадцати.
В галерее Том, поискав глазами Ника Холла, обнаружил, что тот беседует с грузным темноволосым мужчиной. Заметив Тома, Ник приветливо кивнул.
Том заглянул в следующий зал, где выставлялись традиционные пейзажи Коро или его эпигонов, и вернулся назад, ненароком подслушав обрывок разговора Ника с грузным мужчиной.
– Меньше пятнадцати тысяч, сэр, я уверен. Если хотите, я сейчас же проверю.
– Нет-нет.
– Ценовую политику определяют владельцы Бакмастерской галереи. Цены могут расти или падать, но весьма незначительно. – Ник сделал паузу. – И это зависит от рыночной конъюнктуры, а не от личности покупателя.
– Прекрасно. Тогда уточните цену, будьте так любезны. Я готов потратить тысяч тринадцать. Думаю, мне нравится эта – «Пикник».
– Да, сэр. У меня есть ваш номер, и я постараюсь связаться с вами завтра.
У Ника неплохой словарный запас, подумал Том. Хорошо, что он не сказал: «Позвоню вам завтра». Он обратил внимание, что на Нике довольно дорогие туфли, не те что вчера.
– Здравствуйте, Ник. Вы не против, если я буду к вам так обращаться? – сказал Том, когда покупатель ушел. – Мы с вами познакомились вчера.
– Да, конечно, я помню.
– Нет ли у вас рисунков Дерватта, которые вы готовы показать?
Ник на мгновение задумался.
– Есть. Мы храним их в папках, в служебной комнате. Они по большей части не предназначены для продажи. Откровенно говоря, ни один из них не продается – официально.
Умно придумано, подумал Том. Сокровенные архивы с эскизами к картинам, которые стали или станут классикой.
– Однако… это возможно?
– Да. Конечно, сэр.
Ник взглянул на входную дверь, потом подошел к ней, вероятно, чтобы закрыть на засов. Вместе с Томом они миновали оба зала и оказались в меньшем по размеру служебном помещении с захламленными письменными столами, грязными разводами на потолке, пустыми холстами, рамами и папками для эскизов, прислоненными к когда-то белой стене. Неужели сюда смогли втиснуться двадцать журналистов, пара фотографов, Леонард, отвечающий за напитки, и он сам в роли Дерватта? Невероятно, но факт, усмехнулся про себя Том.
Ник присел на корточки, перебирая папки.
– Примерно половина здесь – эскизы к картинам, – объяснил он, вытаскивая объемистую серую папку обеими руками.
Он благоговейно положил ее на свободный от бумаг столик, притулившийся возле самой двери, и развязал три пары веревочек.
– Там, в ящиках, есть еще несколько папок. – Ник кивнул на белый шкаф у стены, в котором было шесть неглубоких выдвижных ящиков, последний из которых располагался примерно на высоте бедра.
Каждый рисунок Дерватта был помещен в прозрачный пластиковый файл. Уголь, карандаш, пастель… Когда Ник показывал их один за другим, все в пластиковых файлах, Том понял, что не может отличить Дерватта от Бернарда Тафтса, по крайней мере с первого взгляда. Эскизы к «Красным стульям» (три штуки), без сомнения, подлинные, потому что он знал, что эта картина – творение Дерватта. Но сердце Тома екнуло, когда Ник дошел до набросков к «Мужчине в кресле», подделке Бернарда Тафтса. Эта картина принадлежала Тому, он любил ее и знал в ней каждую черточку. А Тафтс, который преклонялся перед Дерваттом, делал свои эскизы с такой же любовью и заботой, как его кумир. И в этих набросках, не предназначенных для чужого взгляда, Тафтс превзошел самого себя, пытаясь достичь нужной интенсивности цвета, которая потом так впечатляла зрителей в его полотнах.
– Они продаются? – спросил Том.
– Нет. Ну… Мистер Бэнбери и мистер Констант не хотят. Насколько я знаю, мы никогда их не продавали. Не так уж много людей… – Ник замялся. – Понимаете, бумага, на которой рисовал Дерватт, не всегда была высокого качества. Со временем она начинает желтеть, пересыхает…
– Эти рисунки изумительны, – сказал Том. – Берегите их. Не надо держать на свету, и все в таком духе…
Ник привычно улыбнулся.
– И как можно меньше до них дотрагивайтесь.
В папке остались еще эскизы. К «Спящей кошке», на которую Том вчера обратил внимание, кисти Бернарда Тафтса. Рисунок был сделан на листе бумаги довольно большого формата, и цвет каждой детали был намечен карандашами: черным, коричневым, желтым, красным и даже зеленым. Том вдруг подумал, что Тафтс настолько слился с Дерваттом, что с художественной точки зрения они стали единым целым – в некоторых, если не в большинстве, этих рисунков. Бернард Тафтс развил и обогатил художественную манеру Дерватта. Он умер, находясь в состоянии смятения и стыда из-за успеха своих подделок, которые считал оскорблением памяти мастера. Фактически же он сам превратился в Дерватта, переняв его образ жизни, его живописную манеру и даже характер его экспериментальных опытов в композиции. В его живописи и в его карандашных набросках, по крайней мере в тех, которые находились здесь, в Бакмастерской галерее, не было и следа неуверенности. Его художественная техника приобрела виртуозность настоящего мастера.