Неудивительно, что Эдвард – оптимист до мозга костей, человек не по возрасту энергичный, импульсивный и решительный, а также привыкший за годы неограниченной власти получать желаемое, – не сомневался, что Фанни пойдет за него замуж. Много лет назад она упрямилась, так и не позволила Эдварду на ней жениться; но Эдвардов пыл это не охладило, даром что он все отлично помнил. Прежние времена, рассуждал он, не теперешние; то, на что женщина не согласна в тридцать лет, она сделает, и притом с радостью, в пятьдесят. Эдвард следил за жизнью Фанни. Знал о ней все – что после того еврея она не выходила замуж, что по-прежнему живет на Чарлз-стрит, что сохранила капиталы, что недавно тяжело болела, едва выкарабкалась, и что на днях встретит свой пятидесятый день рождения. Словом, к настоящему моменту Фанни, свободная в своих поступках, скорее всего уже перебесилась и дозрела до семейной жизни, как и сам Эдвард. Ему шестьдесят. Ни у него, ни у Фанни нет ни единой лишней минуты. Каждый из них в том возрасте, когда, если взбрело вступить в брак, надо вступать немедленно. Они с Фанни будут отличной парой… нет, в самом деле! Можно, кстати, совместить свадьбу с пятидесятилетием Фанни – это настоящий шик. Они отлично заживут, ведь Эдвард уже настроился до конца своих дней любить и лелеять то, что в Фанни еще можно любить и лелеять, как подобает хорошему мужу; конечно, он немолод и юную прыть не разовьет, но зато и без стариковского брюзжания обойдется. Великолепный план, думалось Эдварду; замечательный, первоклассный план. Они оба окажутся в выигрыше. Фанни получит заботливого и преданного супруга, а он выплатит долги.
И вот, нацеленный на результат, даже мысли не допускавший, что какая-то там секретарша способна ему помешать, до блеска умытый и чисто выбритый (как и подобает мужчине, у которого в ближайших планах – поцелуи), Эдвард примчался к Фанни вслед за своим букетом. Сомс нависал над журнальным столом. Эдвард просиял, увидев его, проскочил мимо посыльного и отвесил Сомсу поклон. Старина Сомс по-прежнему служит на Чарлз-стрит – вот это дело. А ведь мог и в ящик сыграть, и тогда бы связь прервалась. Сдал, конечно: вон как пузо отвисло, – но ничего, вполне узнаваем.
– Привет, Сомс! – воскликнул Эдвард, от полноты души не дожидаясь, пока дворецкий поздоровается первым, и сам сбросил пальто, чтобы не терять ни секунды. – Все при ее светлости, дружище?
Сомс, недоумевая, кто этот развязный джентльмен, дипломатично подтвердил: да, мол, продолжаю здесь служить.
– Славненько, славненько. Правильно делаешь, что держишься старого места. Ну, где она?
С этими словами Эдвард швырнул шляпу посыльному, которую тот и поймал (не зря ведь считался одним из лучших футболистов у себя в деревне). Далее Эдвард одернул жилет, поправил галстук, поелозил шеей, удобнее устраивая ее в тугом воротничке, и потер руки – то есть подготовился к встрече с судьбой.
– Сомневаюсь, что в доме кто-нибудь есть, – сухо заметил Сомс.
Сомсу не понравилось ни шляпометание, ни явное удовольствие посыльного от собственной ловкости. Холл ее светлости не терраса при пивном баре. И вообще, кто этот не в меру оживленный лысый джентльмен?
Увы, узнавание не было обоюдным. За долгие годы, что Эдвард провел в тропической преисподней, беспощадное солнце колоний иссушило его до состояния крекера; мало того – он был теперь лыс как коленка. Никогда еще Сомсу не доводилось видеть столь абсолютно голой головы (ну разве что у младенцев – лысенькими некоторые рождаются). Со свойственным большинству слуг необъяснимым чутьем Сомс знал, что ее светлость в последнее время стала очень ценить наличие волос, и рассудил, что джентльмену без оных нечего искать встречи с ее светлостью. Лысого, думал Сомс, не спасут ни гамаши, ни гвоздика в петлице. Этому джентльмену следовало явиться раньше (пока его не постигла столь прискорбная утрата): лет десять назад, пожалуй, а то и все пятнадцать. Он, Сомс, продемонстрирует милосердие, если «завернет» беднягу прежде, чем тот будет оскорблен в лучших чувствах. И Сомс начал теснить Эдварда к двери, попутно делая знаки посыльному, но тут гость вспомнил, что он повелитель, и распорядился самым категоричным тоном:
– Кто-нибудь мне не нужен. Я пришел к ее светлости. Ступай, найди и доложи.
Сомс, за годы отсутствия мистера Скеффингтона отвыкший от категоричности, отреагировал тем, что продолжил наступать и делать знаки.
Кровь закипела в жилах, и Эдвард ринулся через холл, распахивая все двери подряд и заглядывая в комнаты.
Сомс, не помня себя от потрясения: как смеет этот невежда касаться дверей ее светлости? – увещевал, семеня за Эдвардом:
– Сэр, сэр!..
Увещевания стали отчаяннее, когда незваный гость, не найдя ее светлости в комнатах первого этажа, посмел ступить на парадную лестницу.
Шокированный такой наглостью, однако не уверенный, следует ли вызвать полицию, Сомс решился на отчаянный жест – схватил вторженца за рукав, чем довел его кровь до опасной температуры. Что? Этот червь? Этот червь, по чистой случайности белый, а не черномазый, не разумеет, что его ничтожная жизнь в руках Эдварда, и дерзает прикасаться к своему владыке, посягает на его право подниматься по любой приглянувшейся ему лестнице?
– Пошел ко всем чертям! – загрохотал Эдвард и стряхнул Сомса со своего рукава, и тот, порой тосковавший по твердой хозяйской руке в этом доме, управляемом женщиной, сразу сделался кроток как ягненок и проблеял:
– Как об вас доложить, сэр, ежели сыщу ее светлость?
Голос его прерывался, но тон был, вне всяких сомнений, исполнен почтительности.
Тут настал черед Эдварду испытать потрясение – и оно было им прочувствовано заодно с обидой на черную неблагодарность Сомса: живо узнанный Эдвардом, дворецкий посмел не узнать его!
Эдвард, опешив, обернулся и уставился на Сомса.
– Это намек, что ты меня не узнаешь? Что впервые меня видишь, Сомс?
– О, сэр, я, право, не могу сказать… – залепетал тот, но в эту минуту посыльный, человек в доме новый, все еще правдивый и сердечный, решил избавить босса от ненужной беготни по этажам.
«Верно, – подумал посыльный, – старик Сомс просто запамятовал – так я ему напомню». И не без робости он вмешался, сказав, что оба они недавно видели, как ее светлость входила в секретарский кабинет. И прежде, чем Сомс попытался испепелить взглядом не в меру услужливого юношу, Эдвард был таков. С быстротой дротика ринулся он в нужном направлении и безошибочно распахнул нужную дверь.
Фанни действительно, оказалась в секретарском кабинете, но не одна, а с мисс Картрайт. День был сумрачный, кабинет – того сумрачнее; единственное освещенное пятно представляла собой ваза с его розами, которая помещалась на столе, вблизи лампы под зеленым абажуром, на равном расстоянии от обеих женщин. Тени, всюду тени, одни сплошные тени. «Разрази меня гром, – подумал Эдвард, переводя глаза с одной женщины на другую, – если я понимаю, кто из них кто». Одна – точно Фанни, но которая? Тут главное – не ошибиться. Если Эдвард подойдет не к той, поцелует не ту (по его плану, начать следовало с поцелуя – иными словами, с того, чем все кончилось двадцать лет назад), это будет фатальная ошибка.
Потому Эдвард и мялся на пороге, потому и молчал, а женщины вопросительно смотрели на него. Ни одна не выказывала ни малейших признаков узнавания, так что с этого боку помощи не жди, смекнул Эдвард. Фанни, оценив его костюм, сочла его шафером, который вломился к ней в дом по ошибке и тщетно разыскивает жениха. Мисс Картрайт поняла одно: этот человек точно не из ателье, куда она звонила по поручению леди Франсес, решившей сменить шторы в столовой.
И тут Эдварду пришла блестящая мысль.
– Фанни, пусенька моя! – воскликнул он, не делая, однако, ни шагу из притолочной тени и ни на дюйм не поворачивая головы ни к одной из женщин, но как бы вбирая взглядом все, что было перед ним.
Уже в следующий миг он понял, как умно поступил (почти сравнялся с царем Соломоном, ни больше ни меньше), ибо та женщина, что не являлась Фанни, взяла со стола бумаги и поспешила покинуть кабинет.
Чуть не спалился, подумал Эдвард, переводя дух. Ужасно было бы ринуться не к той, к какой надо. Та, какая надо, никогда бы этого не простила – не смогла бы простить. От одной только мысли сорочка к лопаткам прилипла. Ничего: пока все путем. Женщина у стола – наверняка Фанни: правда, какая-то жалкая, – но выводы делать рано, ведь лампа освещает только ее руки, остальное – в тени. Нет, она определенно скукожилась. С чего бы ей скукоживаться, недоумевал огорченный Эдвард. Сам-то он ведь не скукожился, а совсем наоборот. Ну да ладно. Главное – это Фанни, которую он скоро по праву назовет своей; стоит ли переживать из-за мелких внешних изменений? Хуже другое: Фанни, совсем как Сомс, похоже, не узнает его. Не беда: сейчас узнает, сказал себе Эдвард и шагнул к Фанни, решительно и уверенно, взял ее руку (она не сопротивлялась), приложился к ней со всем пылом, подобающим после долгой разлуки, и выдал фразу, которая, по его разумению, была показателем такта и здравого рассудка:
– Я узнал бы тебя где угодно.
Фанни лишилась дара речи. Голая гладкая голова, склоненная над ее рукой, – вот все, что она в этот миг видела. Кто этот лысый мужчина? – спрашивала себя Фанни, – но в голосе его, в развороте плеч, в самом касании пальцев, стиснувших ее ладонь, было нечто знакомое. Это нечто перенесло Фанни на двадцать лет назад, и она хотела уже воскликнуть со скептицизмом, близким к грубости: «Неужели это Эдвард?» – но сдержалась.
Смущенная тем, что едва не влипла, Фанни поднялась (в чем ей была оказана ненужная помощь; впрочем, Эдвард никогда не отличался тактом). Она решила, что положение стоя предпочтительнее положения сидя, когда к твоей руке приник губами лысый визитер, в котором ты боишься узнать Эдварда. А поскольку рука оставалась в его руке, по разумению Фанни, уместнее всего тут было бы пожатие.
И она пожала мужскую руку, и произнесла дежурное: «Добрый день», – сверля взглядом лицо, которое могло, к ее ужасу, оказаться лицом Эдварда. «Добрый день» – какая вялая реакция на встречу с дорогим другом! Но кто мог подумать, что между ними встанет барьер в виде лысины? И кто бы подумал, что с самого начала Эдвард под своими чудесными кудрями был совсем как яйцо? Нет, Фанни должна переварить ситуацию; пока не переварит, не ждите от нее естественного поведения. Только бы гладкость яичной скорлупы не распространялась дальше, в глубину, подумала Фанни. Как там говаривал ее обожатель-немец? «Alles Vergängliche ist nur ein Gleichniss»