– Да. И пообедать.
Локон держался буквально на честном слове. Должна ли Фанни дойти до немыслимых высот отваги – дернуть его, дать ему упасть? Блестящий, он будет заметен на ковре, и Эдвард гарантированно увидит его. Кстати, остальные локоны тоже, того и гляди, отвалятся. Все из-за встряски, которую он ей устроил. Нельзя трясти женщину, чьи волосы крепятся к голове заколками, а не произрастают из волосяных луковиц, – по крайней мере без предупреждения, не дав времени снивелировать эффект встряски посредством дополнительных заколок. Как не стыдно Эдварду в свои шестьдесят встряхивать ее, пятидесятилетнюю! Что за ребячество! Почему Фанни должна за него краснеть? Посмотрел бы лучше на себя в зеркало. На них обоих посмотрел бы – хороша парочка!
– Остаться? – повторил Эдвард, на сей раз с негодованием. – Я только что сказал, что хочу на тебе жениться, ты не ответила, а предлагаешь остаться к обеду и занимать болтовней целую толпу родственниц?
– Их только две, – поправила Фанни, возясь с локоном.
– Будь я проклят, если соглашусь! – воскликнул Эдвард.
– Недурная формулировка отрицательного ответа, – улыбнулась Фанни, глядя в зеркало.
– Ну да. А теперь выдай пример недурной формулировки ответа положительного, – парировал Эдвард, надвигаясь на Фанни сзади с видом почти хищным.
– Тут и мудрить нечего. Будь я проклята, если соглашусь, – снова улыбнулась Фанни.
– Фанни!
Он приблизился и схватил ее за талию, и тогда Фанни, вскинув ладонь к уху, произвела быстрый рывок, после чего дотянулась до выключателя – и щелкнула.
Свет залил комнату. Свет выявил все неровности, все следы упадка – как на стенах и на полу, так и на лицах Эдварда и Фанни. Эдвардова голова засияла, точно отполированный шар из розовой слоновой кости.
– Посмотри, Эдвард, – произнесла Фанни, указывая на двойное отражение в зеркале. – Нет, ты только посмотри.
Но Эдвард не смотрел. Эдвард отводил глаза. Зачем смотреть? Какой в этом прок? Он и сам знает, что там, в зеркале, отражено то, чего век бы не видеть.
– Фанни, – заговорил он (руки его обвили ее талию, лицом он уткнулся ей в волосы, а она затаив дыхание ждала, что вот сейчас локоны посыплются на пол, сейчас Эдварда постигнет шок), – не произноси этих гадких слов: «возраст», «старость», не применяй их к нам с тобой. Мы вступаем в лучшую пору жизни. Мы стоим на пороге наслаждений. Нас ждут радость и счастье. Мы поедем в Монте-Карло. Боже, как я мечтал о Монте-Карло на треклятом острове, где от черномазых плюнуть некуда! Нехорошая девочка! Капризная девочка! Ну да ничего: вернулся твой Чижик, уж он за тебя возьмется…
Фанни передернуло, и она заерзала в его объятиях. Чужой человек, вдобавок лысый, посмел к ней прикоснуться! Посмел напомнить прозвище, которое она, глупая, дала когда-то красавцу в цвете лет. Поистине приторные любовные бредни возвращаются бумерангом вернее и чаще, чем проклятия!
– О, Эдвард! – взмолилась Фанни. – Перестань молоть чепуху! Взгляни, на что мы оба похожи!
Эдвард сдался, – он поднял голову и взглянул в зеркало: но отражение не понравилось ему совершенно и уже в следующее мгновение отвел глаза. Он будет смотреть на что угодно, только не на треклятое стекло! «Чем угодно», по некоей случайности, оказался миниатюрный объект на ковре, который блестел даже ярче, чем голова Эдварда. Он уставился на него. Неужели это… Неужели это и впрямь…
Одной рукой продолжая обнимать Фанни, Эдвард нагнулся и поднял блестяшку.
– Ну да, – подтвердила Фанни, наблюдавшая за ним, глядя в зеркало. – Это мой локон. Отдай его мне, будь добр.
– Ты хочешь сказать… – очень медленно начал Эдвард, но, ошарашенный, был не в силах докончить фразу.
В ладони его играла, отливая золотом, желтая пружинистая штучка.
– Вот именно, – кивнула его отражению Фанни. – Волосы я теперь заказываю в салоне Харродса.
Повисло молчание. Фанни нарочно назвала не тот салон – в тропической глуши имя Харродс, по ее мнению, было куда больше на слуху, чем Антуан. Оставалось ждать, какой эффект произведут на Эдварда ее слова.
Эдвард, вполне сознавая, что процесс сватовства достиг критической точки, чуял: спасти его может только мысль, блестящая более обыкновенного. И она возникла – пока он таращился на локон, а Фанни, замерев, изучала его отражение, – вторая великолепная мысль за столь краткий период! Когда Эдвард только вошел в эту комнату, успех его предприятия висел на волоске, но его посетила блестящая мысль, и вот теперь, когда к успеху предприятия более, чем когда-либо, применимо выражение «висеть на волоске», является мысль прямо-таки ослепительная! В конце концов, какие могут быть иллюзии насчет внешности в возрасте Фанни. И сколь многих мужей постигали потрясения похуже, чем отколовшийся локон. На пятидесятилетних женятся не ради пышных волос. Он, Эдвард, не дурак и не мальчишка, чтобы ожидать, что Фанни, в ее годы, будет на сто процентов натуральная.
И вот, не отрывая взгляда от локона в ладони, Эдвард сложил губы трубочкой, причмокнул и выдал два слова, которые сам царь Соломон счел бы верхом такта и благоразумия:
– Какой красивый!
Фанни округлила глаза.
– Очень, очень красивый, – добавил Эдвард, напоказ любуясь локоном. – Позволь, пусенька моя, я приколю его на место. Найдется у тебя заколка?
Фанни лишилась дара речи.
Эдвард уже сам вынул шпильку, закреплявшую другой локон (его немедленное падение Эдвард сопроводил любовным: «Ах как разрезвились, золотиночки мои!»), и взялся за дело.
Фанни стояла, не в силах шелохнуться.
– Кушать подано, миледи, – объявил Сомс не без некоторого замешательства.
– Стой смирно, Фанни! – велел Эдвард, удерживая шпильку зубами, в то время как его руки закрепляли, поправляли и прихорашивали. – Дело деликатное, сама знаешь. Не могу допустить, чтобы родственницы увидели тебя, пока ты еще… Да не дергайся же!
«Один – ноль в пользу Эдварда», – подумала Фанни.
Глава 9
Было 5 марта. До дня рождения Фанни оставалась всего неделя. Две ее кузины, Марта Тинтагел и Найджелла Понтифридд, посоветовались и сошлись во мнении, что необходимо помочь Фанни пережить это событие. Будучи родственницами, они знали, сколько лет ей исполнится, а будучи женщинами, понимали, как тяжела эта дата.
Поскольку Фанни сама к ним в гости не ездила, они решили напроситься к ней на обед и с максимально возможным тактом разузнать, что именно доставит ей удовольствие в день пятидесятилетия. Обе кузины были уверены, что действуют из лучших побуждений. Их порывы, казалось им, в высшей степени похвальны. И вообще, разве они не заслужили это развлечение?
Марта предлагала для вечеринки свой дом. Позвать надо только членов семьи, твердила она, ведь Фанни в ее нынешнем состоянии, конечно, не захочет показываться целой толпе народу. Вот ей и продемонстрируют, как мало значит внешность для любящей родни. Найджелла считала их с Джорджем дом в Суррее более подходящим, во-первых, потому что он был меньше тинтагеловского, а во-вторых, потому что был ближе к Лондону. В слишком просторном доме уютной вечеринки не получится, утверждала Найджелла, а что до близости к Лондону, это тоже важно – после вечеринки можно сразу же уехать. Обе кузины ради Фанни в лепешку бы расшиблись: обе жалели ее, ведь как, наверное, это болезненно для той, что была столь хороша…
– И, похоже, до сих пор мнит себя красавицей, – заметила Найджелла.
– Не исключено, – согласилась с ней Марта.
…Как это болезненно – разменять вторую половину столетия. Каждая из кузин разменяла еще только четвертый десяток и никогда не была хороша (точнее, ценой огромных усилий еле-еле удерживала статус «вполне приятная»); тем не менее каждая понимала, как горько проститься с красотой навсегда и отныне носить, будто шлейф, комментарий «в свое время она блистала».
– Боюсь, бедняжка сейчас выглядит как раз на свои пятьдесят, – вздохнула Марта.
Найджелла выразила мнение, что бедняжка выглядит даже старше.
– Не исключено, – опять согласилась с ней Марта.
Печально для женщины, столь щедро одаренной: не имевшей равных по красоте и купавшейся в деньгах (Тинтагелы – владельцы многих акров недоходной земли, никогда к такому счастью даже не приближались; Понтифридды вплоть до болезни Фанни постоянно ссорились, ведь Найджелла никак не могла поверить, что ее Джордж больше не в свите Фанни – свите длинной, густонаселенной, всегда открытой для новых и для старых воздыхателей), – утратить все, кроме денег, и остаться ни с чем.
– Ты намекаешь на ее бездетность? – уточнила Марта, поскольку рассуждала в данный момент Найджелла.
Сама Марта была счастливой матерью двух мальчиков и одной девочки (самое предпочтительное количество детей в семье беднейшего пэра); сыновья и дочь поглощали Марту целиком, и худшим в положении Фанни ей казалась бездетность.
– Нет, я имела в виду мужа, – возразила Найджелла.
У нее дети не родились, но она по этому поводу не огорчалась, ведь ее сердце по самые краешки заполнял Джордж. Поэтому для Найджеллы худшим в положении Фанни (да и любой женщины) было отсутствие мужа, ибо муж (предположительно) держал бы Фанни в рамках.
– Никогда не понимала, почему Фанни снова не вышла замуж, – раздумчиво произнесла Марта.
– Она говорила, что ей претят узы, – сказала Найджелла.
– Так было раньше, – сказала Марта.
– Вот именно, – согласилась Найджелла. – Раньше. Теперь-то она, наверное, жалеет.
А Марта, которая узы обожала, которая была уверена, что и пяти минут не простоит на собственных ногах, без поддержки, с повторным вздохом сказала:
– Бедная Фанни.
И все-таки, даром что уверенные в собственной преданности Фанни, особенно после того, как она перенесла тяжелую болезнь; даром что всерьез обеспокоенные стремительным распадом, который постиг не только внешность Фанни, но и ее дух (разве не наводит на мысли ее уклонение от родственных визитов и водворение в «Кларидже»?), Марта и Найджелла не могли отделаться от ощущения, что справедливость восторжествовала, что с Фанни наконец-то взыщется за дивные дары судьбы, которые она получала в таком изобилии и поглощала столь бездумно.