Виктор открыл глаза… медленно повернул голову. Он не сразу понял, что происходит. Пугала по-прежнему были со всех сторон, а нож схватившего его тыквоголового замер в каком-то дюйме от его глаза.
Отстранившись, Виктор вырвал плечо из деревянных пальцев. Огляделся. Пугала больше не шевелились. Кошмарные солдаты мистера Ива застыли и просто нависали над людьми в страшных позах, словно их расставили на сцене театра. Они даже не особо пугали, а свечи больше не горели в их черных глазницах.
— Он справился… — все еще не веря, прошептала Клара и, потрясенная, воскликнула: — У него все вышло! Он победил их!
— Кто? — не понял Виктор.
— Томми… — Клара осторожно прикоснулась к острому когтю пугала, застывшему прямо у ее лица. — Томми, разве не ясно?
— Но что он сделал?
— Я… я не знаю.
Клара поглядела на блестящие останки Лукинга. «Если бы чуть раньше… совсем чуть-чуть…»
Слезы снова потекли из ее глаз, срываясь на окровавленный пол и смешиваясь с зеркальными осколками, в каждом из которых сейчас отражалась бывшая городская сумасшедшая Ворона, растрепанная, израненная и опустошенная.
Виктор не мог поверить, что все уже позади. Боялся поверить. Слишком глубоко в нем успело прорасти семя обреченности. И все же… Пугала стояли и не шевелились. Как будто их только вытащили из коробок и собрали… Идеальная растопка для камина…
Виктор помог Саше подняться. Обнял ее. Саша вцепилась в него и заплакала.
— Как? — спросила она, сквозь слезы испуганно глядя на застывших пугал. — Как же так вышло?
Мари Петровски открыла глаза, поглядела на мужа, с трудом улыбнулась запекшимися губами и негромко произнесла:
— Магия, и ничего проще.
Почувствовав, как что-то из него выбирается и ползет наружу по внутренностям, он распахнул глаза и закашлялся… Как оказалось, выбиралась всего лишь морская вода, горькая, соленая и странным образом вязкая.
Гарри Кэндл промок насквозь: волосы влипли в лицо, костюм был тяжел и с него текло. Гарри сидел в старой деревянной лодке, раскачивающейся на волнах посреди черного безбрежного моря. Прямо над головой висели клубящиеся чернильные тучи. И в данном случае это не было образным сравнением — тучи буквально висели над головой: встанешь во весь рост и тут же уйдешь в это «небо» по плечи.
Гарри непроизвольно поднял руку и провел ею по «подкладке» туч. Пальцы тут же намокли и укутались в мерцающую дымку, словно он надел перчатку.
Где-то слева ударила молния. Лодку тряхнуло, и Гарри вцепился в край борта.
— Но как? — пробормотал он, ничего не понимая. — Я ведь должен быть…
— Мертв? — раздался голос за спиной. — Ты все сделал правильно, мой дорогой мистер Кроу!
Гарри, вздрогнув, обернулся.
На носу лодчонки сидела она. В своем алом платье и остроконечной шляпе. Прекрасная, как и всегда. Он не верил своим глазам. Тут же вспомнилось обезображенное тело, лежащее на кровати в гостевой комнате.
— Но ты…
— Гарри! — с улыбкой сказала Скарлетт Тэтч.
— Я думал…
Она покачала головой:
— Нет.
— Я видел твое тело… Ты умерла.
Скарлетт Тэтч рассмеялась.
— Неужели ты думал, мой дорогой мистер Кроу, что я позволю какой-то там смерти разлучить нас?
Гарри глянул на нее с сомнением и уточнил:
— И все же?
— Ах! Ты убиваешь всю романтику! Я всего лишь использовала астрального двойника. Скормила его твоей жене, как и мысль, что она сможет руководить ковеном.
— Но если ты здесь… Это значит…
Скарлетт кивнула.
— Я отдала ковен. Я выбрала тебя.
— Скарлетт…
Она приблизилась, и он заглянул в ее глаза — глубокие, древние и в то же время юные. Как море, которое окружало их. Как их чувство друг к другу…
Но тут вдруг, за одно лишь мгновение до того, как губ коснулись губы, Скарлетт резко отдернулась и, схватившись за сердце, застонала. Ее лицо исказилось.
Гарри встревоженно бросился к ней.
— Скар!
Она вскинула руку, останавливая его, и он замер, испуганно глядя на то, как на ее прекрасном лице начинают появляться кровоточащие и все углубляющиеся раны, словно кто-то невидимый откусывал от ее щек, носа, подбородка и губ кусок за куском.
Гарри Кэндл моргнул, и вдруг наваждение исчезло.
— Все закончилось, — тяжело дыша, сказала Скарлетт. — На этот раз.
— Что это было?
Она поморщилась.
— Мой астральный двойник мертв. Для ведьмы это просто так не проходит. Приступы становятся все чаще…
Гарри схватил Скарлетт за руку, крепко сжал ее в своих ладонях.
— Как тебе помочь?
Скарлетт покачала головой.
— Ты здесь — со мной. Это самое важное. Не думай о моей боли, мой дорогой мистер Кроу. Думай о том, что мы вместе.
Гарри снова огляделся. Он ожидал увидеть где-то вдалеке… стену Крик-Холла, или дома на холме Ковентли, или…
Кругом не было видно не то что домов, но даже берега или скал. Лодка плыла в самом сердце открытого моря. И с каждой минутой волны поднимались все выше, пронзительный ветер дул все сильнее… начинался не просто шторм. Впереди Гарри Кэндла и Скарлетт Тэтч ждала настоящая буря.
— Красота, правда? — спросила Скарлетт задорно.
— Где мы? В зазеркалье?
— Я не знаю. В зазеркалье. Или в моей картине со штормовым морем. Или еще где-то… Это не важно.
Гарри нахмурился. Он считал, что это очень важно. Что это самое важное из всего, что есть.
— Как мы отсюда выберемся? Как, Скарлетт?
— Гарри…
— Я не вижу берега. Здесь вообще существуют берега?
— Гарри…
Он поглядел на нее, и вдруг тревога исчезла, как по щелчку, словно блеск в глазах Скарлетт прогнал ее всю и вышвырнул за борт.
— Однажды мы найдем выход отсюда, — сказала она. — Вместе.
— Но как? Что с нами будет до тех пор?
На губах Скарлетт вновь появилась улыбка. Она провела указательным пальчиком по контуру его лица, а затем прошептала:
— Будет вот это, — и не прибавив ни слова, впилась в его губы поцелуем.
Лодочку качнуло, поднялась волна, и в низком черном небе ударила молния.
Начиналась буря…
Эпилог
Темно-красный поезд пробирался через ночные вересковые пустоши. Локомотив кашлял дымом и, очевидно, был сильно простужен. Он трясся всем своим металлическим телом, с натугой волоча тендер и еще тринадцать вагонов. Свет горел лишь в редких окнах, да и в тех едва теплился.
В одном из купе последнего вагона скрипело, прогуливаясь по бумаге, перо чернильной ручки. Молодой человек в зеленом костюме записывал в рабочую тетрадь мысли и воспоминания последних дней. Он склонился над столиком и боролся со сном из последних сил, стараясь ничего не упустить и не забыть. Хотя последнее вряд ли могло произойти: казалось, жуткие воспоминания вплавились в его память и останутся с ним до самой смерти.
Монотонность дороги и мерный перестук колес брали свое. Рука теряла твердость, чернильные строки начинали сливаться в витиеватые фиолетовые волны, а веки смыкались, но стоило вагону дернуться, как молодой человек тут же вздрагивал и просыпался. Он вспоминал, о чем писал, заново собирался с мыслями и в очередной раз опускал перо в чернильницу.
На его плече крепко спала хрупкая русоволосая девушка в тоненьком бордовом пальтишке. Она постоянно мерзла и прижималась во сне к молодому человеку, пытаясь согреться, но ей это не удавалось. Когда они только занимали места в вагоне, он спросил, не собирается ли та спать в дороге, но девушка заметила, что она и так слишком долго спала и теперь ни за что не уснет, вскоре после чего уморилась и все-таки заснула.
Напротив записывающего свои мысли в тетрадь молодого человека и спящей девушки сидела рыжеволосая женщина и глядела в окно. Она не замечала проползающих мимо пустошей — лишь отстраненно смотрела на отражение в стекле девушки в старом пальто. Это пальто совсем недавно принадлежало ее дочери, вот только дочери больше не было. Женщина сама предложила его сидящей напротив девушке со словами: «Ей оно больше без надобности…» После той фразы она не произнесла ни единого слова.
Рыжеволосая женщина молчала и почти никак не реагировала, когда старший сын сказал ей, что нужно собираться, когда младший помогал упаковывать вещи, когда они ехали на вокзал в зеленой машине под названием «Змей». Она не проронила ни звука, глядя в окно на черные после пожаров дома на главной улице, будто и вовсе не заметила нескольких разрушенных до основания зданий, уши ее были глухи к плачу, издаваемому десятками похоронных процессий. Ее нисколько не заботили настороженные взгляды экстравагантной пары, провожавшей их на перроне. Плевать ей было как на презрение мужчины в полосатом костюме, так и на жалость женщины в дорогом пальто. Все слова высохли в ней, эмоции иссякли, как и стремление жить, которое она только вчера закопала в землю вместе с дочерью. И даже кот с повязкой на глазах, устроившийся у нее на коленях и негромко мурчащий в такт движению поезда, не мог облегчить душу хозяйки.
Рядом с женщиной сидел, поджав ноги, мальчик. Он выглядел печальным и злым. Мальчик не понимал, зачем им куда-то ехать. Он не хотел уезжать, ведь в родном городке оставалась вся его жизнь: и дом, и школа, и единственный друг. Там похоронена сестра. Там пустая могила отца. А впереди? Впереди ничего хорошего его точно не ждет. Он злился и не понимал. Не понимал, почему им нужно переезжать в Лондон, если у них есть огромный дом. Или почему он не может остаться с тетушкой Кларой. Неужели эти взрослые действительно считают, что подачка вроде «Ты будешь приезжать к ней на каникулы» его как-то утешит? И это после всего, что он сделал! Несправедливость!
Мальчик глядел на старшего брата со злостью, косился на мать с обидой, пытался понять, можно ли как-то сделать возлюбленную брата своим союзником, а еще думал: «Какая же у нее тяжеленная голова!»
Последнее относилось к опустившей голову на его колени и сопящей маленькой девочке с нежно-рыжими волосами. Она куталась в большущий свитер и во сне выглядела такой беззаботной. Девочку не смущали и не волновали вопросы, мучающие ее брата. Она не глядела со злостью и ненавистью на багажные полки, заставленные чемоданами. Она не жалела о старенькой бабушке, которую ее мама при помощи колдовства Петровски посадила в огромную яичную скорлупу, словно в лодку, и отправила в открытое море, спустив через окно одной из гостевых спален, после чего и бабушка, и ее необычное суденышко, и само море исчезли, вновь став обычным садом. Она не скучала по тетушке, которая сбежала от них со своей дочерью. И уж тем более ни на мгновение не тосковала по другой тетушке, которой этот самый дом достался. К слову, получив его, та оказалась там в полном одиночестве, брошенная всеми. А о дядюшке, который куда-то исчез, она и вовсе не вспоминала.