Толпа окружала плотным кольцом ствол мертвого, давно высохшего дерева. Внутри кольца были двое. Первый – в длинном, до пят, плаще-балахоне, разрисованном жутковатыми узорами, с нахлобученным на голову капюшоном, лица не разглядишь. Второй была Женя. Девушка, совершенно нагая, стояла, привязанная к дереву, ужас и непонимание в глазах.
– Женя! – Олег рванул сквозь толпу.
Ему не позволили сделать и двух шагов. Десяток рук вцепились в плечи, в спину, в ноги. Липкая, кисло пахнущая ладонь зажала рот:
– Молчи, молчи, беспечный! Пока не время, Врата не открыты!
Пестрый балахон взмахнул рукавами, словно дирижер. И тотчас разрозненный шепот толпы сложился в низкий протяжный гул. Еще взмах – гул стал громче и выше. Еще! Еще! Гул перешел в визг, не человеческий и не звериный. Тот самый. Уши заложило от боли.
Девушка дернулась конвульсивно, изогнулась, точно пыталась выскользнуть из крепких пут. Громко икнула… и в следующую секунду извергла из себя лоснящийся ком. Ком упал под ноги, рассыпался десятком отвратных слизней. Черные, огромные, каждый в ладонь длинной, они сыпали и сыпали из широко открытого рта, влажно шлепались на землю, расползались.
По толпе прошел одобрительный гул:
– Чистая жертва принята! Всесодержащий с нами!
Слизням уже недоставало одного выхода. Кожа девушки взбугрилась нарывами, начала лопаться. Черные комки полезли из прорванного живота, груди…
– Врата!!! Врата открыва…
Вопль захлебнулся в грохоте пулеметной очереди. Свет прожекторов затопил площадку, ослепил на миг. А в следующий Олег увидел, как разрывные пули прорубают тоннель в толпе. Ошметки крови, тряпья и мяса взлетели гейзером. Невиданная машина, двуногая и пятиметровая, протискивалась между девятиэтажками, лязгая, урча, расплевывая свинец.
Живые путы разжались. Олег рванул вперед, к дереву, не соображая, что собирается делать. Споткнулся, упал на четвереньки. Ладони погрузились во что-то теплое и липкое.
Дерево и то, что недавно было девушкой Женей, вспыхнуло, мгновенно превращаясь в огромный факел. Пестрый балахон стек на землю, прятавшаяся в нем черная тень шагнула сквозь пламя. И дерево погасло, так же стремительно, как загорелось. Рассыпалось остывающими углями…
Пуля ударила в бетон рядом с головой Олега. Осколки больно впились в щеку, в плечо. Звериный инстинкт поднял на ноги, бросил прочь от смертоносной машины, в спасительную тьму. Спасительную?!
– Олежка!
Ирина перехватила его у переезда, на самой границе света и тьмы. И Петр был с ней:
– Что там происходит? Война?!
Олег не мог объяснить. Да и не оставляли ему времени на объяснение! Фонарь над переездом погас, тьма вновь перешла в наступление.
– Бежим! Надо уходить, отсюда Быстрее!
Они подчинились, не переспрашивая. Втроем взбежали на спасительный мост и дальше…
Дальше не было. Улица Свердлова, прямая и длинная, ведущая до самого центра города, исчезла. Вместо нее – темнота. Петр ворвался в нее первым, по инерции. Остановился, только споткнувшись о железнодорожные рельсы переезда. Изумленно уставился на одряхлевшие трехэтажки, на невесть откуда взявшиеся башни монолитов. Обернулся.
– Это как же получается?..
И опять Олег не успел ответить. Двуногая машина шагнула наперерез. Вспыхнул прожектор. Странно, ослепительно яркий луч обрывался, наталкиваясь на незримую границу за их спинами.
– Пошли отсюда! – Олег схватил шурина за рубаху, потянул.
Они снова бежали по мосту – до переезда. Того же самого. И еще раз. И еще…
– Так не бывает… – твердил Петр. – Ну не бывает же так!
А потом погас следующий фонарь. Тьма норовила отрезать беглецов от Парковой, зажать на мосту. И Петр сдался.
– Домой! – скомандовал. – Домой идем. Утро вечера мудреней.
Сейчас было именно утро, но Олег не стал поправлять шурина.
Петр свернул на тропку через пустырь и тут же поскользнулся, едва не упал. Под ногами отвратно хрустело, чавкало, шевелилось. Улитки и большие черные слизни покрывали тропинку сплошным ковром. Слизней Олег узнал…
На полпути к Парковой тропинку перегораживала шевелящаяся куча. Предусмотрительный Петр включил фонарик, оскальзываясь и чертыхаясь, подошел ближе. Лучик выдернул из темноты обглоданную до белизны кость, торчащую из рукава клетчатой рубахи, челюсть с остатками русых волос. И Олег понял, что там, под слизнями.
– Влад?! – Петр тоже узнал. – Но как же…
Ответом на его вопрос затрещали кусты сирени. Раздвинулись, пропуская… Это уж точно был не человек! Громадная вставшая на дыбы гусеница, буро-пятнистая, закованная в хитин, с трехпалыми лапками на каждом сегменте. Казалось, ей трудно удерживать равновесие в такой неудобной позе – она покачивалась со стороны в сторону, изгибалась, и в зазоры между сегментами выползали черные слизни.
А еще у этой гусеницы было лицо. Безносое, с выпученными, круглыми как блюдца глазами, щелью безгубого рта, короткими толстыми отростками, заменяющими волосы. Странно, но существо не казалось ужасным. Взгляд его переполняла мировая скорбь.
Ирина заскулила, подалась назад. Петр, наоборот, ступил навстречу нависающему над ним монстру и крикнул:
– Я тебя не боюсь, понятно?! Потому что тебя здесь нет и быть не может! И остального ничего нет! Все это галлюцинация, понятно?!
«Галлюцинация» не спорила. Один из отростков на голове внезапно изогнулся, метнулся вперед, удлиняясь, растягиваясь словно резиновый. Обвил шею Петра, натянулся, дернул…
Все произошло мгновенно. Отрезанная будто бритвой голова упала в траву, фонтанчики крови брызнули из разорванных артерий, обезглавленное тело трепыхнулось, завалилось на бок, на глазах превращаясь в кучу слизней.
– Петя! – Ирина дернулась к мужу, но Олег удержал и потащил сестру прочь, к спасительному свету фонаря, к дому.
День все-таки наступил. Странный. Над двором и половиной Парковой – до фонаря – светило солнце, зеленела листва на деревьях в саду, щебетали птицы. Но вокруг хозяйничала осень. Редкие желтые листья цеплялись за ветви, пожухлая трава блестела от влаги. Серый, пропитанный туманом октябрьский день. Из него веяло холодом, затхлой сыростью. Из него ползли и ползли улитки, обиженно скукоживаясь, прячась в домики-раковины под лучами жаркого летнего солнца. Но страшнее всего было смотреть в небо. В неровный, обкусанный по краям прямоугольник синего летнего неба над головой.
Ирина заперлась в спальне, не выходила, не отзывалась. Только слышно было – плачет. Олег не знал, что делать. И можно ли что-то сделать? Бесцельно бродил по дому, по двору. Пробовал дозвониться хоть куда-то – бесполезно, телефон не работал. И радио не работало. И соседние дома казались мертвыми, нежилыми, словно прошедшая ночь разом слизнула всех жителей Парковой.
Пришло и минуло время обеда. Есть не хотелось, но Олег заставил себя разогреть суп. Снова позвал сестру.
На удивление, Ирина вышла. Наверное, слезы закончились. Села за стол. Взяла ложку. Она будто постарела на десять лет за один день. Да что там на десять! На двадцать, на тридцать лет! Наполовину седая, бледная, осунувшаяся, мешки под глазами, глубокие морщины на лбу.
– Это все сон, мой или твой. – Олег попытался утешить сестру. – В действительности такого не бывает. Мы проснемся, и все закончится.
– Да, сон. – Ирина вяло зачерпнула суп, посмотрела на него, вылила назад в тарелку. – Мы все приснились. И ты, и я, и Петр. Вся наша жизнь приснилась. Кому – не знаю.
Она подняла глаза на брата, спросила неожиданно:
– К тебе тоже приходили?
Олег не переспросил, понял сразу. Кивнул.
– Да.
– Ты… ответил им?
Он помедлил. И вынужден был вновь кивнуть.
– Да.
Сестра отложила ложку, тяжело поднялась, ушла обратно в спальню. Олег не посмел пойти следом.
Закончился день рано. В пять пополудни начало смеркаться, прямоугольник неба потемнел, слился с окружающими его тучами. На Горбатом мосту вспыхнули фонари. Теперь их было семь. И еще один – на Парковой.
В спальне свет не зажигали, и звуков оттуда не доносилось. Олег решился – позвал, постучал, потянул на себя дверь. Та была не заперта. Он щелкнул выключателем на стене. Вхолостую.
К крюку в потолке, на котором прежде крепилась люстра, была привязана веревка. Ирина висела неподвижная, отрешенная. Мертвые глаза смотрела сквозь Олега.
Он вышел из комнаты, тихонько прикрыл за собой дверь. Вышел из дому, со двора. Остановился посреди улицы, под фонарным столбом. Горбатый мост стоял перед ним словно светлый линкор. Нет, не стоял. Он уплывал, все дальше и дальше, оставлял за кормой крошечный островок, отрезанный тьмой. «Ты хочешь проснуться, увидеть реальность?» – спрашивали во сне ночные призраки. Олег ответил им: «Да!»
Фонарь над головой погас.
Вот еще один пример. Письмо человека, который привык жить рядом с Мифами. Хотя нет: «рядом» – не совсем правильное слово. Разве только в географическом, а не в психологическом смысле. Даже здесь, в Аркхеме, городе всемирно известного Мискатоника, для Глубоководных выстроен отдельный квартал, а Ми-Го практически не появляются вне своих рабочих сфер. Мверзи трудятся в больницах, шогготы – на производстве и транспорте, но никто из них не живет вместе с людьми. Что уж говорить о сельской глубинке, о маленьких провинциальных городках, о спальных районах промышленных мегаполисов…
Обособленные зоны, резервации, запретные территории: названий много, суть одна. Присутствие младших Мифов люди готовы терпеть, но не более того. И – желательно – где-то там, за рекой, за пустошью, за Горбатым мостом. Чтобы между двумя мирами была хоть какая-то, пусть хлипкая и эфемерная, но все-таки преграда.
И если квартал вдруг приглянулся Глубоководным, прежние жители начинают покидать его, хотя никто их не гонит. Миграция, сначала вялая, раскручивается все быстрее и быстрее, и вот через год-полтора на месте престижного района стоят ряды опустевших домов-призраков.