Первый этаж напоминает гостиницу начала 20-х или одну из богато украшенных палуб Титаника: когда срывает кран, сходство просто потрясающее. Бенедикт забирается на стул и смотрит, как вода медленно наполняет пол, обои меняют цвет, животные на обоях задирают ноги, особенно оленята ярко-желтого, солнечного, или желточного, цвета; Бенедикт смотрит на лампы дневного света, Бенедикт гладит правой рукой запястье левой руки – гладкая кожа, бежевые воспоминания детства, которое выражено одним холодным вечером, одним коротким воспоминанием: у Иуды красиво-печальные глаза, чувственные губы немного подрагивают, когда поднимается ветер, хитончик задирает колени, как же хотелось коснуться этих колен красивого юноши, коснись к ним Бенедикт, сегодня эти руки, которые касались Иуды, стоили бы целое состояние (их бы наверняка оторвали по локоть, замуровали бы в какую-то коллекцию), но, увы, время упущено, ведь никогда, когда видишь чьи-то загорелые колени, не знаешь, кому они принадлежат, этот мальчишка с чувственным ртом, совершит ли он что-то дальше или так и останется красивыми коленями в памяти и больше ничем, очень чувственные губы Иуды Искариота, два с половиной месяца до предательства, Бенедикт хотел поцеловать эти губы и долго держать руку на коленях Искариота (не зная о том, как прославятся эти губы-колени-имя через два с половиной месяца), медленно шевелить пальцами, отстукивая невидимый ритм, вторя сердцу и поднимать руку вверх, шарить в районе его лобка, оттопырить ему и что-то еще; то был год Иуды. Когда воды становится много, Бенедикт звонит водопроводчику. Иногда ему интересно: если тот опоздает, дойдет ли вода до самого потолка, может ли она заполнить дом и полностью его утопить, будет ли дом тонуть, асфиксировать, страдать, начнет ли отхаркивать воду сквозь окна, облезлый и мокрый пес. Бенедикт звонит, имитируя странные французские прононсы, и говорит «воды, знаете ли, много, вымывает, вымывает грязь из-под ногтей и эти, эти, скелеты, да, из моего гардероба и гардероба моей жены», но дверь открыть нельзя, нельзя выйти на террасу и ждать, пока прибудет водопроводчик, любоваться длинным, похожим на миндалину осиным гнездом под стропилами, ведь тогда вода вырвется наружу. Первый и второй стук в дверь можно пропустить, Грета всегда поднимает крик от этих манер, но Бенедикту все равно, он ждет, пока водопроводчик изобьет костяшки пальцев до красноты; он никуда не уйдет, его машина припаркована где-то у левой пятки, если представить, что обгоревший красновато-черный в закатном солнце Эдем – это человек, единственные ворота находятся у левой пятки, толстый человечек шел гектар до самого дома, и теперь пути назад нет. Он стучит в окно.
В доме три ванных комнаты. Одна: соединенная с туалетной комнатой, два унитаза, биде, в бачке одного из унитазов живут два сомика мужского пола и бесполая улитка, смерть похожа на улитку, медленная и неотвратимая; сидя на этом унитазе хорошо думается о смерти, когда твои глаза водят из стороны в сторону по кремовым обоям, креналиновым шторкам вокруг чугунной ванной, как же все бессмысленно, когда ты сидишь на этом унитазе и шаришь по пустоте зрачками своих странных глаз, как все бессмысленно, когда рак возникает без причины. Вторая: примыкает к спальне, спальне в багровых тонах с черными гардинками вокруг опочивального места (Бенедикт на правой стороне, госпожа Грета на левой, два или три коитуса в месяц + коитусы в праздничные дни, хотя дней нет и столь точная классификация времени абсурдна), этой ванной с душевой кабиной пользуются редко, чаще всего для того, чтобы вспомнить курьезный момент из прошлого: Искариот моет ноги в источнике близ Назарета, кажется, Бенедикт не старше и не младше Иуды, они одногодки или даже однодневки, спелые в своем желании смерти. Душевая кабина напоминает династию белых раджей, воспетую Г. Витткоп, о тех секундах-годах и минутах (абсурдных), когда Грета, звавшаяся как-то иначе, возможно, была одной из последних белых женщин в Индии, дорогущая подстилка для династии английских раджей, в этом доме возможен любой вздор, любая фантазия. Третья: появляется и исчезает, дом-ребус хранит в себе тайную ванную, как раковую опухоль, красную ванну, опутанную сеткой вен, это логово для собаки четы Бенедикта, странного пса, который уходит и приходит по собственной воле, никто не может отыскать его, когда хочется покидать фрисби или просто палочку, когда так нужен пес, его никогда нет, пса зовут Варфоломей, и если в доме у него есть тайное логово, наверное, оно находится как раз в этой потаенной комнате, в которой ванна выглядит как живой организм, женщина, разорванная надвое родами, красная эмаль, там живет Варфоломей, спит в этой ванне, страшный пес, однажды укусивший почтальона. Тот позвонил около полудня, колокольчик на двери закричал, когда одутловатая рука почтальона ухватила его язычок, почтальон был малодушным типом с двумя разводами и тремя любовницами на все свои сорок три земных года, малодушный и дурнопахнущий, его рука потянула за колокольчик, это было в тот год, когда дом жил под знаменем Дитрих, комнаты второго этажа окрашены цветом сепии, огромная гостиная превращена в кинотеатр 30-х с креслами в красной обивке, всю ночь смотрели на Дитрих и спорили о Ремарке, мистер Бенедикт (которого тогда звали не Бенедикт, какое-то очередное глупое имя) сказал, что Ремарк был трусом, малодушной плотью или даже конвертом с маркой глупости на белесом лбу, и поэтому к двенадцати следующего дня все спали, кроме Варфоломея. Итак, почтальон. Да, именно он, ему страшно от этого дома, кажется, он никогда раньше не видел этого дома, хотя так часто ему приходилось пересекать Сен-Жермен насквозь, и только когда ему велели отнести письмо Сюда, он увидел старинный особняк с барочными колоннами и статуей Ваала во дворе, и что Ваал исторгает изо рта воду в полость бассейна, и в голове почтальона были смутные ощущения, что этого дома никогда не существовало здесь раньше, и что-то в этом совсем не то, он даже понюхал письмо, и письмо тоже показалось ему странным, хоть оно и было совсем обычным, ему показалось, что какая-то неладица произошла в это утро, ощущение соскальзывания (иначе и не скажешь) закружило его голову, это было самым сильным чувством за всю его жизнь, ему даже хотелось, чтобы это ощущение потусторонности продолжалось, какой-то чертоворот, это была длительная и спелая боль в Париже, и вот дверь открылась.
То было в год Греты Гарбо, когда ее муж зло сказал: «Как же ты нам осточертела, Грета, как же ты утомила, но ничего, однажды ты оступишься, однажды и ты упадешь, ты не безгранична!»
Правило № 1245, сегодня не смотреть на работы Пикассо.
Правило № 365, сегодня не обсуждать погоду.
Правило № 2458, сегодня нельзя целоваться.
Правило № 2411, сегодня нельзя чистить зубы.
Правило № 1783, сегодня нельзя читать Достоевского.
Правило № 104, сегодня необходимо…
Если у Дома случались проблемы с законом, строительными компаниями, прочей глупостью (когда какой-нибудь почтальон делился своими сумрачными ощущениями, любовник погибшего медиума обращался в газету с сенсационным разоблачением на Сен-Жермен, когда случалось что-нибудь еще), Дом переезжал; иногда он полностью обновлял свое тело, а иногда лишь оттачивал особенности. Медиумы на втором этаже менялись на художников, путанный сад отдавался детям цветов и обращался в их кладбище, спальни становились городскими моргами, а коридоры – зимними проспектами; иногда комнаты – странствующим пилигримам, а любителям тайн Дом позволял сущую вечность плутать в таинственных переходах, искать выходы из спален и нескончаемых анфилад. Имена хозяев, их профессии менялись, банковские счета перетекали из Швейцарии в Австрию и обратно, деньги тратились на меценатство поэтам, политическим и военным деятелям, получались из таинственных источников, которые всегда были окровавлены и туманны; казалось, мистер Бенедикт действует своим излюбленным способом: лишенный изящества, он принуждал тех или иных отписывать свои состояния в пользу Дома, а затем умирать, иногда мучительно, а иногда нет. Часто он топил своих знакомых в лабиринте, в тревоге и воспоминаниях об умерших детям. Иногда он посещал сиротские приюты и приглашал осироченных в свой загородный Дом (тогда он селился где-то на отшибе, имел какую-то легенду и сказку; часто высился посреди кладбища, обычно индейского, и вообще тяготел к клише и штампам мыльных фильмов ужасов, населяющие его персонажи были картоны, трагедия развивалась фарсом и шуткой, настоящая же драма светилась в оголенным сердце Греты, вся эта кровь, античная агония разворачивалась для нее одной, своей мишурой обогащая нескончаемый кошмар ее снов, питая чувство вины и ответственности), где Варфоломей надевал накрахмаленный пеньюар и называл какую-нибудь сиротку «ах, моя маленькая Гретель, пойди-ка помоги мне на кухне». Кошмар был невидим, его воняющая мертвецами репрезентация не имела значения, лишь усугубляла жизнь Греты; парфюмы, платья, платьишки и любовники – ничто не могло ее утолить; вереница хитросплетенных тел напоминала механизм часов, извращения без ограничений и ответственности растащили ее Я на куски, эти куски жарились на ярком солнце ревьеры и корчились на крючьях пса по имени Варфоломей; иногда Грета писала письма матери, и Бенедикт говорил, что отправляет их, конечно, отправляет, но на самом деле мама умерла давным-давно, Грета не имела никакой привязки к реальности, никакой возможности выпутаться из всего этого, она даже не знала, как жить без этой безграничности, что случится, если Бенедикт бросит ее, если Дома не будет, что случится, если однажды случится Перемена… весь этот ад нагромождался и выстраивался ради одного-единственного выстрела в сердце Греты, все работало синхронно и вычурно, все приучало ее к богатству-распутству-фантазиям, ради минуты, когда нескончаемость завершится.
Бенедикт дал ей все, что она могла вообразить, все, о чем может мечтать женщина. Подарил ей внешность Греты Гарбо, дал ей имя Греты, волшебный Дом, пса как символ семейного счастья, мужа и супружеские ночи. Он выбрал одну из всех и подарил ей тьму. Себя и свою тьму, свой дом-тьму и пса тьмы. В своей комнате Бенедикт пишет письмо Джеффи, в своей комнате Бенедикт стаскивает через голову человеческую кожу и становится самим собой. Грета знает, что ее муж – танцор театра Шута, что он называет себя ангелом с тысячью дьявольских лиц, это ничего не значит.