Вначале Дом был просто Домом, девочка из провинции радовалась белым шторкам и коричневым гардинам, большому псу и мужу в строгой рубахе. Распутство зрело в ее психике как раковая опухоль; распутство всегда раскручивает свои кольца в атмосфере полнейшей возможности и безнаказанности. Когда ее звали вовсе не Грета, она была Алисией, в шапочке и мантии магистра, она имела скудные мечты, будто сворованные у тысячи других женщин, и не знала, реализуются ли они, ворвутся ли в реальность, или так и останутся внутри; раньше она жила исключительно внутренней жизнью, пока Дом не позволил все внутреннее воплотить, самое страшное внутреннее, самое влажное внутреннее, самое запрещенное и не имеющее имен. Она любила кинематограф, вмуровывала себя в каждый кадр, жила потусторонней жизнью, пока не пришел Бенедикт. Кажется, тогда его звали «мистер Бомонд», и Алисия не была его первой женой, может быть, какой-то тридцатой или какой-то, Алисию это не волновало, она больше не думала о прошлом, казалось, внутренняя жизнь не имеет предела, даже в разврате нельзя достичь конца, но теперь ощущается, что периферия близко, она скомбинировала тела во всех возможных вариантах, испробовала и выпила сок, количество цветов и комбинаций оказалось истощаемым, Бенедикт позволил ей убедиться в этом на собственном примере. «Ты будешь иметь все, – сказал он, и сказал правду: он был многодушен и никогда не имел повода лгать. – Но когда-нибудь ты упадешь, Грета, и я отниму у тебя все; все перестанет принадлежать тебе: Я, мой Дом, мой Пес, – все это исчезнет и растворится когда-нибудь, когда ты нарушишь нашу черту, наши правила. Я не запрещаю тебе мыслить, поглощать, комбинировать, выплескивать наружу, но есть определенный свод правил, по которому мы живем. Мой Дом не умеет прощать, я отниму у тебя все, когда ты упадешь: твою внешность – потому что это МОЯ внешность, которую ты одолжила, – мою жизнь, которую ты взяла, меня и моего пса, этот Дом, вся ты уйдешь в туну, как только нарушишь одно из правил. Мы будем играть с тобой, Грета, мы будем играть с тобой столько, сколько у тебя получится. Ты не можешь победить. Мы играем тысячелетия, разными жизнями, разными женщинами и мужчинами, не спрашивай, кто мы, это не важно, я дам тебе все, если ты выйдешь за меня замуж». Именно это он сказал, когда Алисия спустилась с постамента, путаясь в своей мантии магистра, когда обняла маму, когда отец поцеловал ее в висок и прижал к груди ЕЕ диплом, будто собственное достояние, когда Алисия уже не могла думать, до того бархатная шапочка сдавила виски, когда она вышла в большой мир… кажется, иногда ей снились странные сны, что-то вроде Башни, которая растет на морском дне и вокруг которой водят хоровод страшные люди-змеи, наги или дети индуистской Кали, и, вероятно, это было предчувствием Бомонда и его своры. Вечер под липами, Унтер ден Линден, когда ее бросил Боб, был теплым, медленно начиналась ночь, в соседних кофейнях мололи кофе, Алисия не могла ничего понять, никакие кинопремьеры не могли проникнуть в нее глубоко, она увязла, перестала различать цвета, отец развелся с матерью, почему-то он ушел к секретарше, и почему-то Алисия не злилась на него, она была спокойна и даже была на его свадьбе, он венчался, Алисия поздравила его и его новую жену, а потом вернулась к матери и сочувствовала ей, ощущение двоедушия не мучило Алисию, Алисию ничего не мучило, в тот вечер, когда она шла по Унтер ден Линден, ее не мучило даже расставание с Бобом, почему-то не было ничего, кроме прострации, безраздельной пустоты, был вечер, потом была ночь, потом было утро, прошлое и будущее почему-то скомкалось, а когда Алисия заснула, ей вновь мерещилась Башня и люди-змеи, то были теплые сны, после которых все тело не хочет просыпаться, разморено, расширены поры, влажная промежность, и кажется, что внутри живет болезнь, потому что буквально не можешь выпутаться из морока. А потом был еще этот сон и еще воспоминание о сестренке, которая раскачивается на качелях, о матери, которая гаснет посреди супружеской кровати, о самой этой кровати, душно пахнущей отцом, о ярких эротических вспышках, которые пронзают тело, когда думаешь об отце, о каких-то особых его проявлениях, вновь о Башне, о людях-змеях; ватное тело преследовало Алисию с мужчинами и не хотело отпускать, ей казалось, что она бредит или бредет по морскому дну, она кричала и притворялась, что чувствует, разыгрывала сценки, играла эмоции, она ощущала, что она уже не она, а какая-то другая женщина, или куст или кошка, что-то инородное Алисии, уже не та Алисия в мантии магистра и даже не та Алисия, которая была на отцовской свадьбе, будто была тысяча этих женщин и все они ютились в одном теле, но этому не было психологического термина, но это не шизофрения, нет, просто будто она быстро шагает по лестнице или в примерочной кабинке меряет множество платьев, будто ничего и не меняется, но каждый последующий день – пусть и похож на предыдущий – уже совсем другая Алисия вылупляется из вчерашней Алисии, и это сны с Башней, сны с людьми-змеями, она посещала отца или оставалась у матери, они не замечали никаких изменений, один был почему-то счастлив новой жизни, а другая почему-то несчастна, хотя и то и то было сухокожим и не имеющим никакого отношения к действительности. Кажется, они встретились вечером, или ночью, может даже – ближе к утру, может, и так, мистер Бомонд (тогда его звали так) представился коллекционером ценностей, он вел большого ротвейлера и остановился в парке для чтения газеты, прямо под фонарем. Алисия подумала, что его выгнала жена или любовница, может быть, что-то другое, и подумала, что ищет насилия, не против остаться с этим Бомондом на сегодня-завтра-потом, пока не надоест, ни одному человеку не удавалось впутать Алисию в свои игры и свое поле, но она была не против этого человека и его собаки, она не желала этого, но и не противилась. «Мой Дом переезжает», – сказал он; свет фонаря просвечивал тонкую кожу на его лице, Алисии показалось, что этот господин только притворяется человеком, а на самом деле больше похож на нага из ее снов: какая-то скользкость, какая-то чешуя была внутри его, змеиные движения и нескончаемая скука.
Грета испробовала все виды человеческой внешности: длинный нос, короткий нос, сутулость, красота, отрезанная после рака грудь, светлые волосы, лысый череп, гермафродитизм, – сотни имен. Человеческие годы скомкались, не оставив на ней складок, мама успела умереть, папа, его ребенок от новой жены, с которым Грета так и не познакомилась, прошлое и будущее существовало внутри Дома, ни прошлое ни будущее ничего не значило, Дом скорее выпивал эмоции, чем дарил их, хотя казалось совсем иначе, казалось, будто что-то приобретается, Грета в убыток под множеством имен, в множестве тел, с тысячью выдуманных биографий. Годы они отсчитывали мимолетными увлечениями, цепочкой самообманов, Бенедикт начинал свою вечность с Иуды Искариота, Варфоломей – с 1435 года, но он никогда не рассказывал деталей, Грета, по идее, отсчитала девяностый год с того дня, когда она встретила мужчину и его пса на лавочке в Берлине, а может, и несколько больше или меньше, дьявольская сила умела скручивать годы в пружину, каждая спираль, каждый сгиб которой назывался болью и никак иначе. Были какие-то другие, кто приходил в Дом, какие-то друзья Бенедикта, они никогда не рассказывали своих историй, останавливались в комнатах для гостей, обставляя их по собственной фантазии, обычно они не показывали свои чудовищные лица, а притворялись людьми, все были вежливы по последней моде, изучившие тысячи моделей и этикетов, но никогда не обращались с Гретой будто с ровней; мало кто продолжал охоту за смертными, всем бесконечно наскучили эти мягкие игрушки с ломкими душами, вся кровавая буффонада продолжала раскручиваться исключительно ради Греты, исключительно ради инерции, или самого Дома, который, может статься и так, работал на человеческой крови или человеческих криках.
Дамы обсуждают Сенеку, а еще шестую эклогу, бракосочетание со смертью на чердаке, девичник среди пыльных полок, Варфоломей ползает на четвереньках вокруг, очерчивая кровью сансару вокруг их сложенных в лотос ног, кто-то подзывает его к себе, он ластится, но дамы не гладят мертвую челюсть, мертвую кожу, оголенные собачьи ляжки. Иногда Грете требуются излишества, переборы в излишествах, протяженности, лесбийские оргии, расширенная оптика, глубокий и низменный ужас: закрыть глаза, когда какое-то инородное и лучше незнакомое тело изучает твои закоулки, может, светская дама, а может, Варфоломей, в поцелуях сквозь темноту не понять; кто-то всасывает в себя темноту, а затем выдувает ее, нити слюны, в Грету, кто-то небрежно целует промежность, кто-то сегодня Сапфо, кто-то Аклей, Грета переодевается в мужское платье, чтобы вступить в брак с невинной девушкой на чердаке; Варфоломей клеит ей усики а-ля Сальвадор, барочные туфли и шелковые шаровары… иногда излишества притупляют восприятие, иногда начинаются крики, иногда сама Грета начинает кричать, будто разум наполнен светом, и вот она, в свете софитов, распутничает в будничном аду, ад имеет формы, запахи, персоналии, тогда она особенно ярко видит Варфоломея, демона в шутовской наготе изувеченного человеческого тела, но не человека; когда Грета кричит, пес дергает носом и пьет ее страх, но отсюда нельзя сбежать; когда Варфоломей выпивает весь страх Греты, он вновь становится просто псом, а она просто аристократкой в чудном Доме, она снова мечтает о перепланировке, и Дом неукоснительно меняется вслед за ее мыслями, иногда его коридоры и катакомбы ломаются, лопаются с пронзительным звуком, какая-то жертва навсегда остается в комнате, а комната уже не существует, и человек бьется о пустоту, Грета уже перестроила Дом, Дом уже находится в Санкт-Петербурге, уже на Маврикии, уже белокожие и сухопарые немки (геморрой, у некоторых губы обезображены какой-то болезнью, с которой стыдно идти к врачу, иногда они не бреют ноги, а их мужьям все равно, они плодовиты, они не кричат под мужьями, но они плодовиты, они не кричат при родах, и у них не бывает разрывов) меняются на балийских распутниц, Дом становится борделем где-нибудь на Сараваке или в Баджистане, тогда Грета на пару минут выдыхает, приобретая новые качества и свойства. Она уже Кали, уже Дурга, уже демоническое божество, которое коронуют ожерельем из человеческих ногтей, бусами из детских черепков, вручают нож, а ее Дом выстроен из досок затонувших кораблей или остатков древней дыбы, а может, виселицы, она какая-нибудь Иччипакалотоль посреди Мексики, рыжекожие, будто ржавые, мужчины совокупляют ее на полу и осыпают перьями священных попугаев или дуют в ее честь сквозь засушенную рыбу-шар, обливают ей тело рисовой водкой, но очень быстро все это превращается в ничто. Когда она выглядывает в окно, видит очередной пейзаж, очередные схематично выстроенные л