Словом, когда советский человек попадает в Америку, он не отвертит шею в поисках для нас неприемлемого — этого навалом, прямо под ногами. Тем более, скажу откровенно, мне непонятно, когда некоторые вояжеры в усердии неизвестно для чего, метеором пронесясь по американским городам и весям, по возвращении крушат все направо и налево. Им, видите ли, не понравилось ничего, за исключением избито традиционного «нам понравились люди, простые труженики». Не понравились и замечательные дороги, не понравился сервис — доведенная до совершенства система обслуживания повседневных нужд человека (в случае, если у него есть деньги), удобные магазины — «супермаркеты», современные кинотеатры, красивые здания и многое другое.
Патриотизм? Но какой же патриотизм утверждать, что твои штаны самые лучшие только по одному тому, что они твои. Не более ли высокой пробы патриотизм инженера-строителя, набрасывающего в своем путевом блокноте понравившуюся ему схему производственных операций, увиденную на строительной площадке рядом с гостиницей, где мы жили. Не более ли плодотворен патриотизм торгового работника из Киева, облазившего на моих глазах буквально все закоулки огромного «супермаркета» и приговаривавшего: «Здорово! А почему бы и у нас такое не организовать?» Не полезнее ли советским людям патриотизм дорожника, встреченного мною в Америке, который, увидев перегороженный участок автострады, на котором шли строительные работы, вылез из комфортабельного автобуса и, махнув рукой спутникам: дескать, езжайте, я вас догоню, — целый день под палящим солнцем проторчал возле дорожно-строительных механизмов у куч песка, щебня и бетона?
Подлинный советский патриотизм — чувство творческое, связанное с ощущением рачительного хозяина, знающего цену тому, что достигнуто нелегким трудом нашего народа, гордящегося тем, чем мы законно можем гордиться, думающего о том, как получше устроить жизнь у себя дома, в том числе как использовать найденное и достигнутое соседом на пользу и благо собственного народа.
И еще несколько слов, но уже о легкомыслии. Сложная страна Америка, большая и противоречивая. Рядом, соседствуя, переплетаясь, там существуют вещи, восхищающие и вызывающие дрожь омерзения, удивляющие и смешащие своим примитивизмом, достойные всяческого уважения и, наоборот, уважения недостойные. Чем больше занимаешься ею, посещаешь города и изучаешь экономику, беседуешь с людьми и читаешь исторические фолианты — а автор этих строк потратил на изучение современной Америки уже добрых два десятка лет, — тем более сложной она предстает.
Нелегко писать о ней, о ее людях, о ее проблемах, о ее политике. Тем более удивительно, что находятся люди, иногда вполне уважаемые и авторитетные, действующие по принципу «пришел, увидел, написал».
Большой и по заслугам любимый нами писатель побывал в свое время в Техасе. Многое из того, что он увидел, поражает своей меткостью. Заметки, вышедшие из-под его пера, сделаны мастерски и... тем хуже для них. Огонь своей критики, гражданский пыл, свое незаурядное мастерство он использует для того, чтобы разоблачить первое подвернувшееся под руку.
...Впрочем, судите сами: литератор обосновался в большой гостинице «Шератон Линкольн» в техасском городе Хьюстоне (в Далласе есть точно такая же). «В изголовье моей механической койки, — повествует он, — помещался пульт дистанционного управления так, что я мог, не вставая с ложа, закодировать жизненный процесс своего отдельного номера. Простым нажатием кнопки я (о ужас! — В. З.) мог заказать любую комнатную температуру и влажность, мог узнать прогноз погоды, давление атмосферы, биржевой курс, таблицу спортивных соревнований, рысистых бегов, последние известия, наконец, я мог приказать разбудить себя в определенное время...»
Но это еще не самое страшное, что вызвало писательские громы и молнии. Послушайте описание последовавших событий: «Я нажимал с вечера кнопку, устанавливал минуту пробуждения, и это пробуждение наступало довольно точно...
Первой начала пробуждаться комната, постепенно восстанавливая внешние, чисто функциональные связи системы и среды, весьма важные для процессов управления. Сначала сама собой в маленьком холле зажигалась неяркая лампочка. Потом в дистанционном аппарате что-то тихо щелкало, возникал ворчливый шум как бы с трудом начавшегося кровообращения. Я открывал глаза и вскакивал: кто зажег свет, если дверь номера еще с вечера была собственноручно мною намертво заперта патентованным замком, о чем свидетельствовала крошечная изумрудная лампочка — таинственный глазок, вделанный в ручку двери со стороны коридора? Кто посмел? И тут вспыхивала вторая лампочка, более сильная, в ванной комнате. Затем зажигался торшер в моем изголовье, яркий, сияющий, золотой, как шестикрылый серафим с марлевой маской на лице. И вдруг весь апартамент озарился светом плафона. Приборы дистанционного аппарата показывали все, что я у них требовал накануне. Шум в аппарате зловеще нарастал. Наконец, раздался пронзительный электрический звонок, который я никак не мог остановить, хотя и нажимал подряд все кнопки. Непрерывный пронзительный звон сводил меня с ума, и тут же в кобальтово-синюю ванну стала низвергаться вода заданной температуры, наполняя номер бешеным гулом горячего водопада».
И как заключительный вывод — нижеследующая сентенция литератора, нашедшего таки подходящий объект для своей канонады: «Все это было довольно-таки страшно... Из личности свободной я стал личностью управляемой».
Свидетельствуя, что все описанное правда, мне приходилось останавливаться в таких номерах, хотя я не сумел бы так мастерски все описать, — я беру на себя смелость высказать предположение, что если бы в сообществе «снежного человека» существовали талантливые писатели, то, оказавшись в современном ватерклозете, они подарили бы сородичам описание вроде вышеприведенного.
Нет, конечно, никакой необходимости падать ниц и возводить очи горе в связи с разумным и удобным использованием электронной техники в быту. Думается, что дети наши будут считать все описанное вещью вполне обыкновенной и даже малолетние будут знать, какую кнопку следует нажать, чтобы электроника не вышла из повиновения. Кстати, описанный номер гостиницы — это далеко не обычное в Америке явление, а принадлежность пока лишь наиболее богатых и фешенебельных отелей. Но, спрашивается, почему именно это сделано объектом разоблачения? Не потому ли, что у автора была, как говорят юристы, «презумпция виновности» и он кинулся на первое, что попалось на глаза?
Я вовсе не хочу сказать всем этим, что право писать об Америке имеют только ученые мужи, десятилетиями копающиеся в своих досье, изучая кривые роста, прямые падения и зигзаги политики, что к Америке и американцам можно подходить лишь с логарифмической линейкой знаний, а ощущения и чувство художника здесь ни при чем. Ей-право-же, я далек от столь узкого практицизма. Больше того, я убежден, что поэтическая строка подчас может дать и дает больше, нежели тома наукообразных рассуждений. И не только Горький, Маяковский, Ильф и Петров свидетельство тому.
Наш современник, молодой человек и поэт Андрей Вознесенский окунулся в крутой водоворот американской жизни, наверняка не ознакомившись предварительно с нашими монографиями. Но, чуткий художник, он при помощи каких-то никому не ведомых антенн и приемных устройств человеческой души уловил нечто такое, к чему добросовестный исследователь если и придет, то далеко не сразу. Настоящий поэт, он вогнал это в строчки емкие и точные, напряженные и достоверные.
Поэт не отрицает Америку. Он многим восхищен и не скрывает этого. Ему нравится архитектура:
Сто поколений
не смели такого коснуться —
Преодоленья несущих конструкций.
Вместо каменных истуканов
Стынет стакан синевы —
без стакана.
Он восхищен Нью-Йорком:
Обожаю
Твой пожар этажей, взвитых к звездам, в окрестности рая!
Чего-то он не понимает и не стесняется в том признаться, многого не приемлет, отвергает, негодует:
Я спускался в Бродвей, как идут под водой с аквалангом.
Синей лампой в подвале
плясала твоя негритянка!
Я был рядом почти, но ты зябко ушла от погони. Ты прочти и прости,
если что в суматохе не понял...
Я на крыше, как гном, над нью-йоркской стою
планировкой.
На мизинце моем
твое солнце — как божья коровка.
Удивительно точно — для меня непостижимо, как это удалось, — схвачено и выражено одно из главных противоречий современной Америки: величественные, дух захватывающие плоды человеческого труда—«нью-йоркская планировка», когда гному-человеку не верится подчас, что все это дело его рук, и копеечный идеал общества, солнце которого, подобно букашке, умещается на мизинце поэта.
...Однако вернемся в Даллас — город, необычный для стандартизованной Америки, город, где особенно ярко выступают контрасты, город, где богатые богаты очень, а бедные бедны особенно, роскошный город, контрастирующий с суровой природой, город, без которого Хант не стал бы Хантом.
Сверкающие огнями небоскребы, шикарные бурлески, ночные клубы со стриптизом, где конвейерная система применяется для демонстрирования обожравшимся сотен обнаженных женских тел, и даже миллион с небольшим жителей его населяющих — это еще не главное в Далласе. Главное — это банки: «Рипаблик нэшнл бэнк оф Даллас», «Ферст нэшнл бэнк ин Даллас», «Меркантейл нэшнл бэнк оф Даллас», «Тексас бэнк энд траст компани».
Именно вокруг них и ради них, собственно, и возник город. Даллас в некотором роде город-уникум — это, пожалуй, единственный американский крупный город, не расположенный на судоходной реке. Сто лет назад в пустынных прериях, без всякой видимой причины — ни пограничный город, ни морской, ни речной порт, ни железнодорожный узел — начался Даллас. Он обязан своим возникновением и ростом нескольким оборотистым ростовщикам, в конторы которых повезли свои доллары поначалу владельцы хлопковых плантаций, затем нефтяные нувориши со своими сумасшедшими миллионами, а в самые последние годы люди, разбогатевшие на электронике и ракетостроении. «Белые воротнички» — клерки — хранители банковских сейфов заполняют днем улицы.