Довелось мне видеть в философическом саду и наших соотечественников. Было бы неверно утверждать, что, оказавшись там, мы поняли, ощутили и прочувствовали все тонкости этого непривычного для нас места. Сказывалось различие традиций, иной психологический настрой, иное течение мыслей, иная культура, что ли. Но что характерно — не постигнув, быть может, сразу каких-то тонкостей, общую обстановку сосредоточенности, углубленности, желания поразмыслить о чем-то всерьез, не суетно и не спеша, они почувствовали с первой минуты. Не ощущалось ни недоумения, ни тем более насмешливого высокомерия, чаще всего порождаемого невежеством. Главное, не было душевной глухоты, столь очевидно продемонстрированной представителями и продуктами американской цивилизации.
Душевная глухота — штука скверная, результат некой поверхностности, прямолинейности, примитивности, незрелости. Но еще хуже того национальное высокомерие, когда незрелость сия не только не осознается, о ней не только не догадываются, но, наоборот, почитается она за божий дар и доказательство превосходства над другими. Мещанин всегда доволен собой столь же безраздельно, сколь недоволен другими. Он пребывает в совершенном убеждении, что хорошо только и исключительно то, что он, мещанин, почитает хорошим. Все же то, что он таковым не почитает, чего он не понимает и не ведает, — суть плохо, грешно и мерзостно.
Мещанин опасен всяческий. Но трижды опасен мещанин сытый. Коль скоро он сыт, то, следовательно, и умен. Если он сумел, опередив ближнего до отказа набить зоб свой, значит, он не только сытее этого ближнего, но и умнее его, значимее, красивее и угодней богу. И потому то, что он почитает за ценность, только и исключительно ценностью и является. А все, что он таковым не почитает, недостойно никакого внимания и уважения.
Отличительным качеством мещанина, будь то американского или австралийского, сенегальского или нашего отечественного, является его глубокое убеждение в универсальности, наилучшести и абсолютной значимости его взглядов, его вкуса, его привычек, его понятий о красивом и некрасивом, правильном и неправильном, приличном и неприличном, справедливом и несправедливом, о том, что есть добро, а что — зло. Мещанин убежден, что именно он пуп и стержень, его вкус, оценка, взгляд истинны и обязательны для всех независимо от того, о чем идет речь: о политических концепциях или моде на мини-юбки, оценке произведений искусства или пользе послеобеденного сна.
Мещанство — явление интернациональное, к горькому сожалению, встречающееся и у нас. Но у нас мещанин чувствует себя неуютно, и ему становится все неуютнее. Что же касается Америки, то иногда создается впечатление, что торжествующий и сытый мещанин в этой стране — тип наиболее распространенный, накладывающий отпечаток на всю жизнь ее — духовную, политическую и всякую иную, засидевший, подобно мухам, ее культуру и ее политику.
Самодовольство американского мещанина все отчетливее приобретает характер национальной черты. Если у меня, рассуждает какой-нибудь Смит из Канзаса или Джонс из Орегона, техасский нувориш или калифорнийский выскочка, автомобиль последней марки, холодильник, телевизор, машина для мойки посуды и электроподжариватель гренок, а у других этого нет, то, конечно, я лучше, умнее и выше всех: древнее сирийцев и греков, музыкальнее итальянцев, благороднее испанцев, аккуратнее немцев, бережливее чехов, сдержанней шведов, хитрее англичан, галантней и остроумней французов. А если нет, то древность грека, педантичность немца, утонченность японца и все остальное, чем я, американец, не обладаю, — суть мифология, вздор, признак неполноценности и всяческий мусор. Тот же, кто посмеет говорить о моей, американского мещанина, национальной ограниченности, — подлец, дурак, негодяй и вообще коммунист.
Боюсь, что, прочтя все это, читатель решит, что он имеет дело с гиперболами публициста. Но в том-то и дело, что это не гиперболы, а научно точная социологическая констатация, отражающая стандартный уровень мышления среднего американца. Я отнюдь не стремлюсь охаивать то, что охаивания не заслуживает. Для меня одинаково неприемлемы как утверждения о шатающихся нью-йоркских небоскребах, которые, как известно, прочно стоят на скальном основании острова Манхэттен, ничуть не поколебленные эскападой иных из пишущей братии, так и некритическое, убого провинциально-восторженное восприятие всего, на чем стоит заокеанския марка, — ах, автомобиль; ах, штаны; ах, хрипящая и подвывающая пластинка. Немало в Америке того, что заслуживает и уважения и восхищения, а главное, изучения на предмет использования на благо нашего народа. Тем более что американцы отнюдь не стесняются изучать и перенимать то, в чем мы их опережаем.
Но есть вещи, которыми восхищаться нам куда как ни к чему, особливо когда это восхищение у наших мещан, — а бывает и такая разновидность мещанина, которому не по нутру все свое и который готов пасть ниц перед любой заокеанской погремушкой, — сопровождается пренебрежением и неуважением к традициям, к таланту и труду собственного народа. Обгонять Америку по производству масла и стали, автомобилей и станков, конечно же, следует; кое в чем мы уже преуспели и даже вышли вперед, в другом нам еще немало предстоит сделать. Но, обгоняючи, неплохо бы нам поберечь, не растерять в спешке свои богатства, и то, что в старину душевностью звалось, чем по праву гордились лучшие люди земли русской, неплохо знакомые и с заграничной бывальщиной, и то, что по-современному интеллектуализмом именуется, отзывчивость к чужой беде, идеалы, выходящие за пределы душного мещанского мирка, вмещающие в себя и одного человека с его «души золотыми россыпями», и все человечество. Увеличивая выпуск на душу населения, наращивая национальное наше достояние, след нам бережней быть к богатству, которым мы обладаем.
У нас нет философического сада, но духовные ценности нашего народа давно вызывают восхищение во всем мире тех, кто не падок на внешнюю мишуру, а понимает ценности истинные, — духовную многогранность, душевную щедрость, ум и тонкость. Ленинизм — вершина современной научной мысли — порождение и закономерное развитие русской истории и культуры. Стало уже общим местом говорить об удивлении и зависти иностранных гостей, видящих поголовно читающую Россию. Углубившиеся в книжку юноша в метро и пожилая женщина в пригородной электричке для многих иностранцев столь же необычны и непривычны, как поглощенные в самоуглубленное созерцание посетители философического сада. Тиражи книг наших поэтов представляются американцам столь же неправдоподобными, как некоторым из нас километраж первоклассных американских автострад.
Нет, я ни в коей степени не хочу противопоставлять стихи автострадам. Для человеческого благополучия необходимо и то и другое. Но да простят мне адепты утилитаризма, ей-же-право, думается, стихи для человека в конце концов важнее. Хотя бы потому, что дороги создавать проще, чем поэзию и людей, ее понимающих. Можно гарантировать, что хорошие дороги появятся у нас раньше, нежели в Америке миллионные аудитории для поэзии и музыки. Хранить наше духовное первородство, не продавать его за чечевичную похлебку, не давать воли сытым мещанам и их идеалам — вещь для нас важная и насущно необходимая.
Снова о Торнтоне
Но вернемся к объекту нашего рассказа. Речь шла о замкнутости всех его способностей и качеств только и исключительно на профит, на доллары, которые приобрели для него ценность самодовлеющую. Сам Торнтон на сей счет весьма откровенен. «Задача нашей компании, — заявляет он, — максимально превращать в капитал новую технику и технологию».
Бизнесмены старшего поколения еще помнят презрительную кличку «длинноволосые», коей окрестил ученых и изобретателей Джон Пирпонт Морган, высмеявший идею о том, что самодвижущийся экипаж с бензиновым мотором вместо лошади имеет большое будущее. Отцы нынешних дюпонов и Рокфеллеров, меллонов и Вандербильтов третировали интеллигентов, насмехались над дипломированными экономистами и инженерами, полагаясь всецело на свой напор и в лучшем случае хитрость, которая многим заменяет и ум и квалификацию.
— Один одаренный ученый, — говорит Торнтон, — работая в своей лаборатории, может сделать так, что сама основа целой отрасли промышленности окажется совершенно устаревшей и ненужной. — И коль скоро это так, президент «Литтон индастриз» ничего не жалеет, дабы собрать в своих лабораториях самых квалифицированных специалистов. Нобелевский лауреат, утверждает он, стоит дорого, но обладание его головой окупает себя многократно. Так-то!
А отсюда сформулированное им правило, которого неукоснительно придерживаются и он сам, и его помощники: «Основная забота «Литтон индастриз» — привлекать умы и всегда оставаться привлекательной для них». Для этого электронный король не жалеет ни усилий, ни денег. Жалованье, которое он платит научным специалистам, этим самым «длинноволосым», превосходит все, что делают конкуренты.
Говоря о секрете успеха своей компании, сам Торнтон сказал, что дело в том, что ее движущие силы составляются из двух слагаемых: ученых и инженеров, воплощающих свои знания в продукцию на базе электроники, и бизнесменов, понимающих язык ученых и инженеров и знающих, как их идеи можно превратить в деньги.
Превращение идей в деньги — это очень важно для понимания типа современного процветающего американского дельца. Гетти не искусствовед, но в живописи разбирается почти профессионально, чем в немалой степени объясняются ценность и растущая стоимость его собраний. Торнтон сам не выдумал пороха, но в электронных схемах кое-что понимает, а главное — может уловить, что перспективно, на чем можно заработать. В этом и заключен один из секретов его процветания.
— В чем причины успеха, который сопутствует «Литтон индастриз», за короткий срок превратившейся из полукустарной лаборатории в один из крупнейших концернов Америки? — спросил я самого Торнтона.
— Таких причин несколько, — ответил он после некоторого раздумья. — Но главных, пожалуй, две. Первая — это область, в которой «Литтон»» развивает свою активность. Огромную перспективность электроники я осознал еще в пятидесятых годах, работая у Говарда Хьюза. Мы с Эшем пытались тогда убедить хозяина в необходимости поставить на электронику, — Торнтон так и говорит: «поставить на электронику», будто речь идет о скачках или на худой конец о биржевой игре. — Хьюз тогда не очень понял нас, и мы с ним расстались. Сорока лет от роду я оказался не у дел, перед необходимостью многое начинать сначала.