Я не догадывалась, что отсутствие людей вокруг не гарантирует одиночества. Напротив, ты можешь очутиться в среде, по сравнению с которой Нью-Йорк или Лондон покажутся пустыней. Ведь память и воображение остаются при нас. Птицы, что кричат над головой или ковыляют вразвалочку вдоль береговой кромки; причудливые изгибы кипарисовых стволов; шелест песколюба на ветру; мерный шум прибоя; мертвая безбрежность песков – все это препятствует одиночеству (если понимать его как свободу от мыслей). Нас снова затягивает в водоворот.
Я собралась провести месяц на Тертин-Майл-Бич и послала Даквортам записку с просьбой меня приютить и датой прибытия. Я была уверена, что они не откажут, но на всякий случай приготовилась расположиться под открытым небом: погода стояла теплая, а я человек тертый.
Я послала деньги в уплату за питание и ночлег. При мне были сундук, полный разных необходимых вещей, велосипед (бесцепный)[55] и револьвер. Последний я прихватила не для самозащиты, а для развлечения: я неплохо стреляю и собиралась попрактиковаться на чайках.
Сойдя с поезда, я протряслась сорок миль в телеге по разбитой дороге, а потом, не встретившись, вопреки ожиданию, с Даквортом, была вынуждена договориться с местным собирателем моллюсков о переправе через пролив. Он объяснил, почему не явился Дакворт: бедняга утонул прошлой зимой во время жуткого шторма. Однако Джейн, сообщил перевозчик, по-прежнему там, и вроде бы с ней живет какая-то «девчонка».
Когда плоскодонка уткнулась носом в ил у тонкой сваи пристани Даквортов, солнце уже клонилось к закату. Джейн меня ожидала: нашу лодку она заметила издалека. Она не рассыпалась в приветствиях, но крепкое пожатие ее худой морщинистой руки говорило о сдержанной радости. Я спросила, не поможет ли нам молодая женщина дотащить сундук.
– Какая женщина? – вытаращилась на меня Джейн.
Тут калитка распахнулась, и по дорожке затопало дитя лет четырех. Я все поняла.
Собиратель моллюсков взвалил на свои костлявые плечи сундук и поковылял вперед. Джейн уже приготовила мне комнату, а утомленному рыбаку дала подкрепиться куском свинины и тушеными бобами. Я глянула в кривоватое зеркало, прошлась расческой по распущенным волосам, сменила дорожный костюм на вязаную кофту и просторные бриджи, в которых собиралась ходить здесь, в глуши, и проследовала в кухню, соединенную с гостиной, на, как говорила Джейн, чайную церемонию.
Девочка все время стояла между моих коленей и смотрела мне прямо в лицо. Она потянулась ко мне с первой минуты, завороженная водопадом черных волос. Когда я спросила, как ее зовут, девочка выпятила губы и произнесла что-то вроде «Пуха». Джейн объяснила:
– Я назвала ее Пердита[56]; она потерялась в волнах, и мой Том тоже потерялся, когда ее спасал.
Девочка была крепенькая, с густыми золотистыми волосами, подстриженными как у пажа четырнадцатого века.
Моя комната находилась со стороны моря, и я уже успела увидеть в окне шпангоут[57] погибшей шхуны, глубоко засевшей в песке за линией прибоя. Джейн поведала мне ее историю, но не в связном виде, а урывками, понемногу за день. Сильный ветер («Том называл его ураганом, а уж он-то знал, о чем говорит») дул два дня, а к вечеру третьего показалось судно, которое несло прямо к берегу. От мачт уцелели одни обломки, и на борту, как выяснилось, не было ни души.
Когда судно ударилось о грунт, ветер стих, словно в нем больше не было нужды. Вода стояла слишком высоко, чтобы добираться до шхуны вброд; облака разошлись, наступила полночь, и с неба лила сияние полная луна.
Старики стояли и всматривались, и тут Джейн почудилось, будто с палубы доносится детский плач. Наконец и Том стал что-то различать среди шума прибоя. Он принес свой старый бинокль, но на палубе ничего не заметил. Виднелось только название судна, выведенное белыми буквами ближе к носу: «Джейн – Новый Орлеан».
– И Том глядит на меня, – рассказывала старуха, – и говорит: «Джейн, а ведь то ребенок плачет! Похоже, Господь посылает нам наконец дитя!» А уж когда ему пришла эта мысль, удерживать его, мисс Клемм, было бесполезно. «Прилив спадает, – говорит, – и волны успокаиваются; я должен достать ребенка!»
Крепкий старый мореход схватил спасательный пояс и швартов[58], забросил конец на причальный столб и ступил в воду. Полосу бурунов Том миновал благополучно и двинулся к шхуне. Его то и дело накрывало с головой, Джейн успевала уже потерять надежду, однако он выныривал снова.
Но когда Том приблизился к лежавшему на боку судну, мощная волна захлестнула палубу и увлекла за собой какой-то предмет. Это был плот, наскоро сооруженный из тяжелых брусьев, и к нему был привязан ребенок. Угол плота, поднявшегося на гребень волны, ударил Тома Дакворта по голове. Бросившись вперед, Джейн поймала в бурунной пене плот с еще живым ребенком и мертвое тело своего мужа.
Побережье коварно, и такие истории здесь, наверное, не редкость. Она проста – и в то же время как драматична! Джейн не обладала ни темпераментом, ни подобающим случаю красноречием. Катастрофу она описала в самых простых словах, без жестов, без восклицаний, продолжая вязать или помешивать еду в кастрюле. Не было никого, кто посочувствовал бы ее горю, – только грохотал прибой, кричали чайки и выглядывала в просвет облаков луна.
Джейн вытащила тело на берег, отнесла ребенка в хижину, накормила и обогрела. На следующий день прибыли люди с материка.
– Ненавидеть девочку было не за что, она ни в чем не виновата, и я к ней привязалась, – объяснила Джейн. Дитя послано ей в замену тому, кого у нее забрал Господь. Так она истолковала происшедшее. Не особенно красивая, девочка, однако, была подвижной, веселой, любвеобильной, и присмотр за ней отвлекал Джейн от мрачных мыслей.
– С ней мне не так одиноко, – заключила она.
Распорядок жизни у меня установился сразу. Песок был плотный и пружинистый, в самый раз для велосипедных прогулок. Для сентября погода стояла теплая. Остров был в полном моем распоряжении, чужие там никогда не появлялись. Перед завтраком я совершала велосипедную прогулку, восемь-десять миль по берегу, потом купалась, причем купальным костюмом себя не обременяла. Поплавав, я снова седлала велосипед и летала на нем, как на метле, пока не обсохну.
Как же это бодрило тело и дух! Ни один прирожденный дикарь не испытал бы и десятой доли моего удовольствия. Единственными моими спутниками были солнце, море, песок и чайки. Накинув на шею длинный венок из водорослей, я пускалась с места в карьер, а пряди волос и водоросли летели за мной, как грива. Природа, казалось, приветствовала эту раскованность и говорила с улыбкой: «Ну, вот она и вернулась, прежняя шалунья!»
Любят же люди оковывать друг друга цепями!
После завтрака, покончив со стиркой (я помогала Джейн, хотя она была против), я грелась на солнце, играла с Пердитой, кормила свиней и кур, забавлялась с козой. А часа через два приторачивала к поясу узелок с ланчем, снова прыгала в седло и не возвращалась до самого вечера. Спешившись, принимала солнечные и воздушные, а временами и морские ванны, одежду же обычно накидывала не раньше, чем приходило время возвращаться.
Через несколько дней я покрылась с головы до ног золотистым загаром и стала походить на индианку.
Почему бы не жить так и дальше? Мысль о возвращении в Бостон была невыносима! Я полностью слилась с природой.
Однажды вечером, когда Пердита уже спала в кроватке, мы с Джейн сидели у очага, где пылал подобранный на берегу лес. Все было тихо, только глухо и негромко шумел прибой, и тут откуда-то издалека до меня долетел странный вибрирующий звук. Джейн слегка пошевелилась, однако не оторвала глаз от вязанья. Звук повторился.
– Разве на острове есть собаки? – спросила я.
– Не обращайте внимания, мисс Клемм, – сказала Джейн, как будто смутившись. – Чайки, наверно.
Эта отговорка возбудила мое любопытство. Подобные звуки не может издавать никакая морская птица. Вспомнились койоты, которых мне случалось слышать по ночам на пустынном западе, но это были не они! Это была одичавшая собака. Но как она сюда попала? Ее привезли, а это значит, что на острове кто-то побывал, и меня это обеспокоило. Конец моей свободе!
Звук донесся снова, на этот раз он был слабее.
– Я решила просто не обращать внимания, – повторила Джейн. – Моя мать, а она родилась в Ирландии, часто рассказывала нам про банши[59]. Думаю, это что-то похожее. Ничего другого – только звуки. В первый раз я их слышала после смерти Тома!
– После? Не до?
– Нет, мисс, и, если вы не против, я не хотела бы об этом говорить. Чем больше о таком думаешь, тем чаще оно случается.
– Я полагала, Джейн, вы разумный человек! О банши мне известно все; но мы не дети… мы женщины, и мы здесь одни. Дикая собака может загрызть ваших свиней или кур. Кроме того, где собака, там и человек недалеко. Зверя надо выследить и застрелить, и завтра я этим займусь! – добавила я, вспомнив про револьвер, лежавший у меня на дне сундука. – Она жутко воет, а кроме того, пока она здесь, я не чувствую себя вольготно.
Джейн вздохнула и продолжила вязать; той ночью нас больше ничто не беспокоило. На следующее утро задул северный ветер, принесший с собой ливень, и перед завтраком я не поехала кататься. Когда дождь ненадолго прекратился, я вышла и у калитки, что со стороны моря, встретила Пердиту, всю в слезах.
Вместо объяснения она показала на могилу Тома Дакворта, находившуюся за забором, в тридцати ярдах к югу. Могила была обнесена оградкой, и Джейн посадила там цветы.
Однако ночью случилась беда. Кто-то вырвал цветы, разбросал вокруг и проделал углубление, словно пытаясь разрыть могилу. Отметин от лопаты или кайла не было, но другие следы безошибочно указывали: здесь побывал тот зверь, чей вой слышался накануне вечером. Пердита вышла нарвать цветов, увидела разоренную могилу и зарыдала от горя и негодования.