[63] и болтая ногами в воде, сказала:
– Этот кораблик мой. Когда вырасту большая, я его починю и поплыву в Бостон!
– Здесь же куда лучше, чем в Бостоне.
– Нет! – не унималась Пердита. – Я поплыву в Бостон, подальше от этой противной собаки.
Я и не подозревала, что она знает о собаке.
– Здесь нет никакой собаки, а кроме того, собаки не трогают маленьких детей.
Но она, глядя на меня округлившимися голубыми глазами и вытягивая руки, чтобы показать, какой это большой и страшный зверь, повторила:
– Большая-пребольшая! И воет вот так. – Откинув назад голову, девочка неуклюже изобразила вой. – Бедная Пуха, собака ее покусает.
Тут у девочки сменилось настроение, и она громко расхохоталась. Я поймала ее в объятия и расцеловала.
Вечером погоду стало не узнать – такие резкие перемены характерны для этого побережья; поднялся южный ветер, наступила противная, давящая жара; море, как выразилась Джейн, «поднялось».
Состояния атмосферы проходят в нас, как вода сквозь решето, и буря, прежде чем начаться во внешнем мире, разражается в нашем организме, вызывая там смуту. В хижине нам сделалось душно, и мы открыли окна и двери, чтобы впустить свежий воздух. Пердита вела себя так беспокойно, что мы переставили ее кроватку на сквозняк – к двери, что вела к морю.
Джейн отправилась в постель, как обычно, в девять, а я осталась у дверей, рядом с Пердитой, которая, судя по виду, крепко заснула. Луна, поднявшаяся высоко над горизонтом, проглядывала временами между летучих облаков, высвечивая рваную границу между небом и морем. Ветер дул не во всю мощь, а порывами, но полыхал жаром, как из пекла.
Наконец я, не выдержав, отправилась к себе, сняла юбку и блузку, надела пижаму и в таком виде вернулась к двери. Мне стало легче, но при виде бурунов захотелось еще разок погрузиться в прохладные воды и сразу выйти.
Без лишних раздумий я бросила взгляд на мирно спавшую девочку, проворно пересекла двор и вышла наружу, оставив калитку открытой. Я рассчитывала, что наскоро окунусь прямо в пижаме, а когда ее высушит ветром, мне станет не так жарко и можно будет заснуть.
У кромки воды при виде гигантских грозных волн я не захотела рисковать и не стала заходить далеко, а растянулась во весь рост на мелководье, где лизали берег волны, едва достигавшие моих коленей. Но даже там отступавшая вода с большой силой тянула в глубину. Однако прохлада была восхитительна, и я упивалась ею минут пять. В ушах отдавался приятный мерный грохот. Что за чудо это море!
Отлично взбодрившись, я поднялась и направилась в хижину.
И тут раздался дикий крик, скорее вопль, который, точно иглой, пронзил мой мозг. Он вторгся в шум прибоя, как острый луч света в темноту. Почти одновременно через калитку, которую я легкомысленно оставила открытой, выпрыгнула серая тень – волк нес в зубах, местами волоча по земле, белый сверток. Зверь двигался к берегу размашистым галопом, и ноша, по-видимому, ничуть ему не мешала.
Ноги подо мной подкосились, словно кто-то изо всей силы ударил меня в грудь. Мгновение я колебалась, борясь с желанием броситься в погоню пешком. Одолев это безумие, я ринулась в хижину за велосипедом и револьвером.
В дверях мне встретилась обезумевшая Джейн, и мы вместе споткнулись об опрокинутую кроватку. Мне хватило нескольких секунд, чтобы ворваться к себе, схватить с туалетного столика револьвер, выбежать наружу и вскочить на велосипед. То и дело застревая в мягком песке, я с трудом добралась до плотной прибрежной дорожки и припустила во весь опор.
Несмотря на отчаянные физические усилия, я сохранила способность к холодному трезвому расчету и взвешивала по пути шансы, учитывала препятствия, оценивала преимущества.
Какой бы силой ни обладал зверь, – а она как будто выходила за пределы естества, – я знала, что настигну его. Мои руки и ноги налились такой же сверхъестественной силой, сердце сделалось тверже гранита и жарче пламени. В этот раз я не промахнусь, но как бы на пути моей пули не оказалась еще и Пердита.
Однако жива ли девочка? А если она уже мертва? Нужно было пойти на этот риск, вызволить Пердиту живой или мертвой и отомстить за нее.
Тем временем ветер резко усилился и поменял направление; близкий к северному, теперь он помогал мне, дуя почти в спину. Царила полная темень, и лишь по левую руку едва заметно мелькали увенчанные белой пеной буруны. Стремительно похолодало, сквозь тонкий влажный шелк пижамы я ощутила уколы града. Но мне было тепло, и тело мое ликовало, хотя душу переполнял гнев.
В правой руке я сжимала револьвер, руль держала только левая – зато она была тверда как сталь. Звуков спереди не доносилось: зверь не мог открыть пасть, а Пердита вскрикнула лишь в самом начале. Сколько я проехала? Наверное, мили, однако расстояние ничего не значило; я чувствовала, что природа, единение с которой я так любила ощущать, была на моей стороне. Абсолютное зло не может победить.
Решающая минута наступила без предупреждения, но я была готова.
Вот он – перед самыми колесами! Зверь со своей ношей возник из темноты внезапно – загнанный, сидящий за задних лапах, щеря клыки, роняя из пасти пену. Перед ним на мокром песке – дитя, как будто спящее в обрывках белых простыней: руки вскинуты над головой, под щекой клубок бурых водорослей. И все идет на нас волной – буря, море, небо.
Зверь, казалось, вырастал из земли, громадный, жуткий, смертоносный; он бросился на меня, оскалив клыки, и я выстрелила.
Наверное, я засмеялась, увидев, как в его левое плечо вонзилась пуля. На грубую серую шерсть брызнула кровь. Спрыгнув с велосипеда, повалившегося влево, я шагнула вперед, чтобы завершить начатое.
Но зверь исчез. Взревела буря; у самых моих ног взметнулась в темноте волна – серая, как он, и словно скорчившаяся от боли. Пену сдуло ветром, и на виду остался только заветный белый сверток – Пердита. Откуда-то издалека, с подветренной стороны, до меня долетел тихий протяжный вой. Он напомнил мне отчаянный призыв обреченной души.
Я подняла ребенка с песка, удерживая его левой рукой, взгромоздилась на велосипед и двинулась обратно к хижине.
Пердита оказалась жива. На тельце не было ни царапины, только два-три синяка на голове и плечах. От этих ушибов, а также от испуга она и потеряла сознание. В пути девочка зашевелилась и захныкала, дома мы с Джейн о ней позаботились, и, прежде чем наступило утро, она уже крепко спала. Удивительные создания эти маленькие дети!
Все происходящее было смутно, как фигуры волшебного фонаря[64], которые наблюдаешь краем глаза. Я переживала заново тот драматический час и на вопросы Джейн отзывалась наугад. Я была довольна: хотя зверь не издох на месте, он был обречен. Труп мы найдем позднее.
Любопытства я не испытывала. Я сделала свое дело, спасла Пердиту и избавила Джейн от угнетавших ее страхов. Остальное как-то уладится само. Главное, исчезла язва, разъедавшая грудь природы, и в силу снова вступят ее благие законы. Я чувствовала себя как воин после славной кампании, который гордится исполненным долгом и равнодушен к тому, что станут говорить о сражении. Ему довольно того, что враг разбит, а мне – что зверя больше нет.
Не стану отрицать, что во всем этом чудится доля мистики. Возможно, наша жизнь полна символов, понятных лишь незаурядным умам. Духовные явления, следуя некоему творческому принципу, принимают материальный облик, но не требуют того, чтобы их распознавали. Случается, поранит что-то нашу душу или исцелит ее – и это событие откликается на физическом плане, неся в себе негласно справедливое наказание или награду.
Шторм продолжался три дня; дважды или трижды в моей жизни знаменательные события начинались с непогоды или сопровождались ею. Когда темень и хаос отступили, сделалось ясно и свежо, как на пороге зимы. Черный скелет у берега разбило волнами, и обломки усеяли собой прибрежный песок на протяжении нескольких миль. Джейн радовалась новому запасу дров, но Пердита огорчилась: на чем ей теперь добраться до Бостона?
Ее желание исполнилось, хотя и не таким волшебным способом, как она воображала. Я не теряла связи с ними обеими. Джейн через несколько лет умерла; Пердита после приключений, о которых здесь речь не идет, сделалась удачливой и счастливой женщиной.
Однако к чему медлить, откладывая окончание рассказа? При всем своем нежелании придется его завершить. Он бесчеловечен и невероятен, но истине нет дела до подобных определений. И вам дается полная свобода истолковать его так, как угодно вашей философии.
Впрочем, возможно, вы уже догадываетесь о финале. Думаю задним числом, что и мне он был уже известен. Надежнее всего сохраняются те тайны, которые мы прячем от самих себя.
Я вернулась в Бостон в том же году, в середине ноября, и, признаюсь, наслаждалась комфортом, которым изобиловал мой в высшей степени респектабельный старый дом, – комфортом, без которого так легко и с таким дикарским восторгом обходилась в хижине на Тертин-Майл-Бич. Мои друзья из общества тоже возвратились с каникул, и мы зажили прежней жизнью утонченных горожан.
Первым моим визитером стал, разумеется, Тофам Брент. Я искусно с ним кокетничала, поскольку вести себя так с некоторыми мужчинами написано мне на роду. Он сказал, что я выгляжу потрясающе, и пожелал узнать, какие со мной произошли приключения.
– Никаких, – ответила я и спросила, не слышал ли он чего-нибудь о преподобном Натаниэле Тайлере. – Этот человек меня интересует, – добавила я.
– В самом деле? Никогда бы не подумал! – последовал ироничный ответ. – Ну, вроде бы до меня доходила весть, что он вернулся с Востока, или где он там был. Говорят к тому же, что он прихварывает; два года назад, когда мы имели удовольствие соседствовать с ним в плавучем доме, он был куда здоровее. Но он ко мне не заходил, так что медицинских подробностей я не знаю.