(Профессор минералогии воспроизвел эти указания выше, поэтому нет необходимости их повторять. – К. Б.) С целью дополнительно гарантировать исполнение моей воли, я в своем завещании резервирую сумму в 10 000 фунтов, каковая будет унаследована позднее прочего очищенного от долгов имущества, и ставлю условие: если пакет будет вскрыт ранее указанного времени, капитализированная сумма должна быть немедленно переведена одному из наших крупных госпиталей. Что-то подсказывает мне, что руководство данного госпиталя станет бдительно следить за пакетом и периодически проверять, цела ли упаковка. По истечении двадцати пяти лет 10 000 фунтов будут присоединены к основной сумме. Я упаковал и запечатал этот пакет и отнес в свой банк, чтобы его содержали в подземном депозитарии. Менеджер, очаровательный человек и мой личный друг, принял пакет обычным порядком, и едва ли нужно говорить, что я ни намеком не обмолвился ни о содержимом, ни о мотивах, коими я руководствовался. Было ли то совпадением или иначе, сказать не могу, но с того дня в этом филиале моего банка расстроились все дела. Один из кассиров сбежал с изрядной суммой денег, кредиты не возвращались, торговые дома, которые финансировал банк, разорялись, терпя огромные убытки; начальство обвинило, конечно же, моего друга-менеджера, и теперь он, разбитый и разочарованный человек, прозябает в отставке на крохотную пенсию. У меня по этому поводу были свои печальные соображения, но не мог же я пойти в головной офис и заявить, что вина на мне, поскольку в банковском сейфе хранится принесенный мною пакет с Пурпурным Сапфиром. Банкиры с полным на то правом заподозрили бы, что у меня размягчение мозга.
В банке он и лежит по сей день. Я счастливо женат, стал отцом двоих очаровательных детей, девочки и мальчика. Думая о сыне, я иногда спрашиваю себя, неужели ему или его сыну назначено взять на себя эту страшную ответственность: извлечь Пурпурный Сапфир из хранилища, где он мирно покоился.
Клемент Аркрайт
31 декабря 18** года
На этих словах кончается манускрипт сэра Клемента Аркрайта. Он намного пережил обозначенную им дату. Далее в записной книжке идут строчки, написанные другой рукой:
«1 января 1920 года. Вчера истекло двадцать пять лет со дня кончины моего брата, и я, придя в банк, затребовал пакет, который, как мы с менеджером убедились, оказался нетронут и покрыт пылью. Я вскрыл его в присутствии менеджера и прочел письмо с инструкциями, но шкатулки из сандалового дерева открывать не стал. Суевериям я не подвержен, и все же… в общем, я их не открыл. Заново запаковав и запечатав пакет, мы оставили его там, где он пролежал уже больше сорока лет. Как постскриптум к рассказу брата должен упомянуть об одном странном и, по-моему, зловещем обстоятельстве. Во время Великой войны[124] персонал банка – то есть мужчины призывного возраста – был по большей части замещен женщинами, иные из них и поныне остаются на прежних местах. Пока менеджер провожал меня к двери, я спросил его:
– Полагаю, вы постепенно будете избавляться от этих барышень?
– Да, – ответил он, – и я жду не дождусь этого. На них ни в чем нельзя положиться, они безответственны, поскольку сознают, что эта работа не на всю жизнь и административные должности им не светят. Они совершают ошибку за ошибкой, и надо просить мужчин, чтобы проверяли их работу. И знаете, что самое вопиющее? Они вбили себе в голову какую-то чушь и потому отказываются спускаться в подвальное хранилище, когда нужно что-то оттуда принести. Говорят, подземелье заколдовано! Две девицы (от них мы уже избавились) утверждали, будто видели там призрак нагого индийца, который скалился и что-то бормотал. Слышали вы когда-нибудь такой идиотский бред? Когда уволят последнюю, я вздохну спокойно.
Я не сказал ничего, кроме нескольких дежурных фраз, но домой возвращался с очень неприятным чувством.
Неужели жуткий камень, пролежав спокойно четыре десятка лет, пробудится, чтобы снова творить зло? Наверное, я обязан отдать его моему племяннику и крестнику сэру Гилберту Аркрайту, но честно признаюсь: мне страшно. К счастью, он сейчас находится за границей, в Германии, где служит в оккупационной армии[125]. Пока он не вернется, я ничего предпринимать не буду.
Гилберт Аркрайт»
За этой записью следует другая, сделанная той же рукой. В ней значится:
«23 июня 1920 года. Мой племянник Гилберт вернулся домой, и я дал ему прочитать заметки его отца. Он отличный малый, и эта история, конечно, вызвала у него смех. „Как бы то ни было, – сказал он, – давай вынем камень и осмотрим“. Я взмолился, чтобы он этого не делал, и после долгих споров (в ходе которых он, вероятно, решил, что у меня старческое слабоумие) он согласился с предложенным мною планом. А именно: я, не распаковывая, отнесу пакет профессору минералогии Университета Космополи и отдам в дар университетскому музею. Идея – или по крайней мере надежда – состоит в том, что в большом собрании, среди многих экспонатов, имеющих историю не менее загадочную, чем Пурпурный Сапфир, губительная сила камня если не совсем, то хоть отчасти рассеется. Так или иначе, завтра я отнесу камень в университет и буду искренне надеяться, что на том в его истории – во всяком случае, относящейся к нашей семье – будет поставлена точка.
Гилберт Аркрайт»
Когда я закончил читать страницы черной записной книжки, уже наступила глубокая ночь. Почерк основной записи местами было трудно разобрать: автора, очевидно, одолевали сильные чувства. И неудивительно! Я ощущал, что он все время делал над собой большие усилия, многое опускал и лишь вкратце касался эпизодов, о которых ему, наверное, было больно вспоминать. Я от души его пожалел.
На следующий день я пошел в музей посмотреть на Пурпурный Сапфир. Он лежал там, снабженный, как полагается, этикеткой:
«Сапфир (Пурпурный). Оксид алюминия. Корунд[126]. Преломление – 86°4´, твердость – 9, плотность – 3.9–4.16». Скуповатое описание самого, пожалуй, примечательного камня в коллекции.
Ни у кого из студентов нет причин заглядывать в эту маленькую черную книжечку, но я иногда задаю себе вопрос: что, если кто-то, роясь на библиотечных полках, возьмет ее в руки и начнет читать? И у меня в голове возникает еще много вопросов.
Эдит Уортон
Привороженный
В тот день, когда Оррин Босуорт, фермер, чьи владения находились к югу от Лоунтопа[127], подкатил на санях к калитке Сола Ратледжа, шел густой снег. Завидев впереди еще две пары саней, Оррин был удивлен. Оттуда вышли двое закутанных по самые брови мужчин. Босуорт удивился еще больше, узнав в них дьякона Хиббена из Норт-Ашмора и Сильвестра Бранда, вдовца со старой фермы Берклифф на пути в Лоунтоп.
Нечасто случалось кому-то из жителей округа Хемлок входить в ворота Сола Ратледжа, особенно среди зимы, особенно – как в случае с Босуортом – по приглашению миссис Ратледж, которая даже среди не слишком общительных соседей слыла женщиной замкнутой и нелюбезной. Происходящее заинтриговало бы не только Босуорта, но и любого, кто не начисто лишен воображения.
Пока он проезжал ветхие воротные столбы, увенчанные пузатыми вазами, двое соседей ставили лошадей в расположенный рядом сарай. Привязав лошадь к столбу, Босуорт последовал за ними. Прибывшие отряхнули с себя снег, похлопали в ладоши, отогревая задубевшие руки, и обменялись приветствиями:
– Привет, дьякон.
– Сколько лет, Оррин…
Они пожали друг другу руки.
– Здорóво, Босуорт, – коротко кивнул Сильвестр Бранд. Особой обходительностью он никогда не отличался, а сейчас его отвлекала возня с уздечкой и попоной.
Оррин Босуорт, самый молодой и словоохотливый из троих, снова повернулся к дьякону Хиббену, чье длинное, старообразное, испещренное пятнами лицо и внимательные блестящие глаза располагали к себе больше, чем топорная, с тяжелой челюстью физиономия Бранда.
– Удивительно, что мы все трое здесь встретились. Меня вызвала запиской миссис Ратледж, – первым завел разговор Босуорт.
Дьякон кивнул.
– Мне она тоже послала словечко… Вчера, через Энди Понда. Только бы не случилось какой беды…
Сквозь сгущавшийся снегопад он стал оглядывать унылый фасад дома Ратледжа, сохранявший, как и воротные столбы, следы былого изящества, отчего его нынешнее запущенное состояние лишь сильнее бросалось в глаза и выглядело еще печальнее. Босуорт всегда удивлялся тому, что в захолустье между Ашмором и Колд-Корнерз кто-то воздвиг подобное жилье. Говорили, что такого рода домами когда-то был застроен весь городок Ашмор – горное поселение, возникшее по прихоти некоего полковника Ашмора, английского офицера-роялиста, которого вместе со всей семьей задолго до революции убили индейцы[128]. История эта подтверждалась тем фактом, что вблизи, на заросших косогорах, по-прежнему находили порушенные подвалы, оставшиеся от домов поменьше. А кроме того, на дискосе[129] из отживавшей свой век епископальной церкви[130] Колд-Корнерз было выгравировано имя полковника Ашмора, который в 1723 году подарил этот сосуд Ашморской церкви. От самой этой церкви не осталось и следа. Наверняка это было самое скромное деревянное сооружение, полностью сгоревшее в пожаре, что погубил надземную часть других домов. Даже в летнюю пору дом выглядел безрадостно и одиноко, и все гадали, с чего это отцу Сола Ратледжа вздумалось здесь поселиться.
– Глухомань такая, что второй подобной не видывал, – сказал дьякон Хиббен. – А ведь не так много миль до соседей.
– Расстояние мерится не только милями, – отозвался Оррин Босуорт, и оба в сопровождении Сильвестра Бранда двинулись от подъездной аллеи к парадной двери. Обитатели округа Хемлок не часто ходят через парадную дверь, но всем троим казалось, что в этом – совершенно особом – случае лучше будет воспользоваться ею, а не привычной кухонной.