– Прошу прощения, мастер Генри, к этому я как раз подхожу. Но если речь идет о том, как он проводил свои дни, это мы знаем точно: без устали рылся и копался в местной истории и чего только не собрал; о музее Бакстера повсюду гремит слава; и он, когда нападет стих, а у меня выдастся свободный часок, показывал мне горшки и всякое такое и толковал о старых временах начиная еще с древних римлян. Но вам, мастер Генри, об этом известно куда больше, чем мне, а я собирался сказать вот о чем: рассказы он плел интересней некуда, но было в нем что-то эдакое… начать хотя бы с того, что никто ни разу не видел его на службе в церкви или в часовне. И народ стал болтать всякое. Приходской священник побывал у него в доме всего однажды. «Не спрашивайте меня никогда, что я от него услышал», – сказал священник и ничего к этому не пожелал добавить. А как Бакстер проводил ночи, в особенности вот такие, летние? Случалось, его встречал на дороге народ, идучи на работу: народ туда, а он навстречу, слова не скажет, а на вид – будто сбежал из сумасшедшего дома. Глаза закачены, белки сверкают. Шел, как замечали, всегда одной дорогой и нес непременно корзинку для рыбы. И поползли слухи, что ходит он за делом, и делом очень нехорошим, и примерно в то самое место, где вы, сэр, побывали сегодня в семь вечера.
После такой ночи мистер Бакстер запирал лавку и старой леди, которая у него вела хозяйство, не велел туда входить, а она, зная, какой он ругливый, не решалась ослушаться. Но однажды, часа в три пополудни, за закрытыми, как я уже говорил, дверями его дома послышался страшный грохот, из окон повалил дым, раздались истошные крики. Ближайший сосед, узнав голос Бакстера, побежал к черному ходу и вместе с другими соседями вломился внутрь. Как он мне потом рассказывал, вонь в кухне стояла такая, что не приведи Господь. Похоже, Бакстер кипятил что-то в кастрюле и опрокинул ее себе на ногу. Он лежал на полу и силился не кричать, но не мог сдержаться, а когда увидел вбежавший народ, разразился такой бранью, что, если бы его язык вздулся хуже ноги, было бы поделом. Соседи подняли Бакстера, усадили в кресло, позвали врача, а один хотел подобрать с пола кастрюлю, но Бакстер завопил, чтобы тот к ней не прикасался. Сосед отошел, но внутри вроде бы не было ничего, кроме нескольких старых бурых костей. Другие стали говорить: «Доктор Лоренс будет с минуты на минуту, мистер Бакстер; он быстро вас поправит». И тут Бакстер снова раскричался. Пусть отнесут его в комнату, доктору нельзя сюда, в такой беспорядок; пусть набросят что-нибудь на пол… что угодно, хотя бы скатерть из гостиной; ладно, они так и сделали. Но наверняка в кастрюле варилась какая-то отрава, потому что проболел Бакстер почти что два месяца. Прошу прощения, мастер Генри, вы что-то хотели сказать?
– Да, – кивнул сквайр. – Странно, что всего этого я раньше от вас не слышал. Так или иначе, я вот о чем: припоминаю, старик Лоренс рассказывал мне, как лечил Бакстера. Большой чудак – так Лоренс о нем отозвался. Как-то Лоренс у него в спальне взял лежавшую там маску, обтянутую черным бархатом, ради шутки надел ее и подошел к зеркалу, чтобы посмотреться. Но не успел, потому что старик Бакстер закричал с кровати: «Положите немедленно, вы что, сбрендили? Глазами мертвеца решили поглядеть?» Лоренс так испугался, что положил маску на место и только после этого спросил, что Бакстер имел в виду. Бакстер настоял, чтобы тот отдал ему маску, и пробормотал какую-то чушь вроде того, что человек, продавший ему маску, умер. Однако Лоренс, отдавая маску, ощупал ее и уверился, что она сделана из лицевой стороны черепа. На распродаже имущества Бакстера он купил дистиллятор, но пользоваться им так и не смог: как ни чистил, все равно дистиллятор все подряд окрашивал. Продолжайте, Паттен.
– Да, мастер Генри. Я уже заканчиваю, да и пора: в людской, небось, гадают, куда я делся. История с кипятком случилась за несколько лет до того, как мистера Бакстера забрали, а тогда он поправился и принялся за старое. Одна из его последних работ – он доделал тот самый бинокль, с которым вы вчера ездили. Корпус был припасен уже давно, линзы тоже, но для полной готовности нужно было что-то еще, а что – я не знаю, только однажды я взял заготовку и спрашиваю: «Отчего же вы, мистер Бакстер, никак не доделаете эту штуковину?» А он мне: «Когда доделаю, это будет новость из новостей: другого такого бинокля во всем свете не найдется, когда он будет наполнен и запечатан». Тут он примолк, а я говорю: «Вы, мистер Бакстер, словно о винной бутылке говорите. Наполнен и запечатан – какая в этом надобность?» – «Я сказал – наполнен и запечатан? Ну я так выразился, чтобы вам было понятней». Подошла, как нынче, вторая половина июня, в один пригожий вечер шел я домой мимо лавки Бакстера, а он стоит на крыльце довольный-предовольный и говорит мне: «Ну вот, дело сделано; такой работы у меня еще не бывало: завтра я собираюсь с ним выйти». – «Вы что, закончили бинокль? – спрашиваю. – Можно мне взглянуть?» – «Нет-нет, – говорит он, – на сегодня я отложу его в сторону, а когда буду показывать вам, вы еще деньги за это заплатите, так и знайте». И это, джентльмены, были последние слова, которые я от него слышал.
Это было семнадцатого июня, а ровно неделю спустя произошла та диковинная штука, из-за которой мы на следствии вынесли вердикт «помрачение рассудка», хотя никому, кто прежде вел с Бакстером дела, такое и в голову не пришло бы. Джордж Уильямс, который жил, да и сейчас живет, по соседству с домом мистера Бакстера, проснулся ночью от трам-тарарама у соседа, встал с постели и подошел к окну – узнать, нет ли где какого хулиганья. Ночь была очень ясная, и он убедился, что никого нет. Он погодил, прислушался и услышал, как мистер Бакстер шаг за шагом спускался по своей парадной лестнице – так медленно, точно (подумалось Уильямсу) кто-то его тянет и толкает, а он цепляется за все, что попадет под руку. Потом хлопнула наружная дверь, и Бакстер в дневном платье и в шляпе выходит за порог и спускается с крыльца: руки вытянуты по швам, губы что-то шепчут, голова мотается из стороны в сторону, а походка такая странная, будто его тащат на аркане. Джордж Уильямс поднял раму и уловил его слова: «Смилуйтесь, джентльмены!», после чего Бакстер разом замолк, как будто ему ладонью прихлопнули рот, и откинул голову назад, потеряв при этом шляпу. И лицо у него было такое жалостное, что Уильямс, не сдержавшись, крикнул: «Вам нездоровится, мистер Бакстер?» – и хотел предложить, чтобы позвали доктора Лоренса, но в ответ услышал: «Не суй нос в чужие дела и заткнись». Однако принадлежал ли тот голос, хриплый и тихий, мистеру Бакстеру, Уильямс так и не понял. Правда, на улице никого, кроме Бакстера, не было, и все же Уильямса этот голос так напугал, что он отшатнулся от окна, отошел и сел на кровать. Но, слыша на улице шаги мистера Бакстера, он не утерпел, снова выглянул в окно и снова увидел его идущим на тот же чудной манер. И еще Уильямс вспоминал, что мистер Бакстер не наклонялся, чтобы подобрать шляпу, и все же она опять оказалась у него на голове. После этого, мастер Генри, никто не видел Бакстера с неделю или больше. Многие говорили, что он уехал по делам или сбежал, ввязавшись в какую-то историю, но в округе его хорошо знали, и никому ни на железной дороге, ни в пивной он не попадался на глаза. Потом обшарили пруд и ничего не нашли, и наконец как-то вечером в деревню спустился Фейкс, лесник, и рассказал, что на Висельном холме, в лесу, черным-черно от птиц и это странно, потому что раньше он их там ни одной не видывал. Сельчане стали переглядываться, и один сказал: «Схожу-ка я туда», а за ним другой: «Если ты идешь, то я тоже», и тем же вечером шестеро их, прихватив с собой доктора Лоренса, отправились на холм и, как вы знаете, мастер Генри, нашли между трех камней мистера Бакстера со свернутой шеей.
О чем пошла речь после этого рассказа, гадать бесполезно. Этого никто не запомнил. Но Паттен, прежде чем выйти, обратился к Фэншо:
– Простите, сэр, но, как я понял, бинокль сегодня был при вас? Я подумал, вы его брали. А нельзя ли спросить: вы им пользовались?
– Да. Только чтобы что-то рассмотреть внутри церкви.
– О, выходит, вы его заносили в церковь, сэр?
– Да, в Лэмбзфилдскую церковь. Кстати, боюсь, я его оставил привязанным к велосипеду, и теперь он на дворе у конюшни.
– Не важно, сэр. Утром я первым делом его принесу, и не будете ли вы так добры его проверить?
И вот, до завтрака, после спокойного, честно заслуженного сна, Фэншо вышел в сад и направил бинокль на далекий холм. Тут же опустил бинокль, осмотрел сверху и снизу, подкрутил колесики, проверил еще и еще раз, пожал плечами и вернул на столик в холле.
– Паттен, – сказал он, – от него никакого толку. Я ничего не увидел, как будто кто-то заклеил линзы черной пленкой.
– Испортили мой бинокль? – вздохнул сквайр. – Вот спасибо, другого у меня нет.
– Попробуйте сами. Я с ним ничего не делал.
После завтрака сквайр вынес бинокль на террасу и остановился на ступеньках. Испробовав бинокль безуспешно раз-другой, он буркнул нетерпеливо: «Ну и тяжесть!» – и тут же уронил его на камни. Линза треснула, корпус раскололся, по каменной плите растеклась лужица. От чернильно-черной жидкости пошел не поддающийся описанию запах.
– «Наполнен и запечатан», так ведь? – воскликнул сквайр. – Если бы я заставил себя это потрогать, мы наверняка нашли бы печать. Так вот к чему были кипячение и перегонка! Старый упырь!
– О чем вы, бога ради?
– Дружище, неужели не ясно? Помните, что он сказал доктору про «глядеть глазами мертвеца»? А это другой способ. Но, как я догадываюсь, им не понравилось, что их кости затеяли варить[193], и в конце концов они явились и уволокли его. Ладно, принесу-ка я лопату, и мы устроим этой штуке достойные похороны.
Когда они разровняли дерн, сквайр отдал лопату Паттену, благоговейно наблюдавшему за процедурой, и заметил, обращаясь к Фэншо:
– Я готов пожалеть, что вы занесли бинокль в церковь. Если бы не это, вы бы увидели гораздо больше. У Бакстера, как я понимаю, он пробыл всего неделю, и тот