ображения, но, если мне вообразится призрак, он будет для меня такой же реальностью, как всякая другая, так ведь? А значит, он существует. Это логично. Вы, ребята, заделались большими учеными, верите только в то, что видите и можете пощупать, и воображение для вас ничего не значит. Раз уж это так, я согласен: духи больше не населяют кладбища и не резвятся в ваших домах. А соглашаюсь я из-за того, что именно так обстояли дела в Хармони, когда я там жил, и из-за слов Роберта Дж. Динкла, тогда уже два года как покойного, и из-за той истории, что произошла с нами и преподобным мистером Шпигельнейлом.
Хармони – городок очень просвещенный. Наверное, единственным человеком, наделенным воображением и способным интересно мыслить, – кроме меня, конечно, – там был Роберт Дж. Динкл. Репутация, однако же, у него была скверная, и, когда он умер, все негласно признали, что – хвала Провидению! – последний бастион невежества и суеверий в городе благополучно пал. Вы знаете, у него всегда бывали видения, но мы списывали это на его пристрастие к крепкому сидру или природную склонность к грубым шуткам. С его уходом стало не от кого ждать известий из мира духов. Собственно, свет разума, как выражался преподобный мистер Шпигельнейл, воссиял так ярко, что кладбище сделалось любимым местом прогулок при луне. И даже мне случалось частенько, возвращаясь домой от мисс Уидл, с которой я водил компанию, срезать путь через кладбище, и я ни разу не подумал о том, чтобы ускорить шаги или оглянуться через плечо, потому что в такие глупости нисколечко не верил. Однако даже для самых больших умников наступает иногда время помыслить о том, чего они не знают либо не понимают. Такой час настал и для меня, когда в кронах деревьев жалобней обычного завыл ветер и над головой побежали, отбрасывая чудные тени, стаи туч. Воображение мое взяло верх над разумом. Я заторопился. Я стал оглядываться через плечо. Меня вроде как затрясло. Само собой, на кладбище я ничего не увидел, но и на окраине города не совсем пришел в себя, хоть и пытался над собой посмеиваться. Стояла тишина, не горел ни один фонарь, площадь выглядела пустынней, чем кладбище, а магазин – таким покинутым, таким призрачным в лунном свете, что я невольно остановился, чтобы осмотреться.
И вот, с пустого крыльца, с пустой скамьи (клянусь, что пустой: ночь была ясная, и я не мог ошибиться), из полной, стало быть, пустоты донесся в высшей степени приятный голос.
«Привет!» – произнес он.
Кровь моя заледенела, и по телу толпами побежали мурашки. Я прирос к месту.
Голос зазвучал снова, такой всамделишный, такой знакомый, что я чуточку приободрился, протер глаза и вгляделся.
На скамье, на своем любимом месте, сидел покойный Роберт Дж. Динкл, блестевший в лунных лучах, и за его прозрачной спиной маячила входная дверь.
«Думаю, облик у меня очень даже четкий, – проговорил он вроде как с гордостью. – Ты хорошо меня видишь?»
Хорошо ли? Еще как! Я различал даже заплатки у него на пальто, и, если бы не видневшийся сквозь него дом, выглядел он вполне привычно, а голос звучал и вовсе как родной. И я задумался. Передо мной, уж поверьте, был дух покойного Роберта Дж. Динкла. При жизни он ни разу не сделал мне ничего плохого, а в нынешнем зыбком состоянии уж и вовсе не смог бы; если он и замыслил что недоброе, клочка тумана бояться не стоит. А значит, лучше будет побеседовать с ним, как только ко мне вернется дар речи.
Но Роберту наскучило ждать, и он заговорил снова, немного громче, озабоченным и даже жалобным тоном:
«Как я смотрюсь, ничего?»
«Выглядишь как никогда», – заверил я, потому что голос вернулся и дрожь унялась. Я совсем успокоился и даже чуточку к нему придвинулся.
На его бледном лице показалась широкая улыбка.
«Какое же это облегчение, когда тебя наконец увидели! – радостно воскликнул он. – Не первый год я пытаюсь понемногу являться, и хоть бы кто меня заметил. Я думал, может, моя материя очень уж тонкая и сквозистая, но в конце концов понял, что дело не в ней».
Его вздох был очень натуральным, и я заставил себя забыть, что передо мной призрак. В общем и целом, я бы сказал, он изменился к лучшему: глядел серьезнее и добрее и вроде бы не собирался взяться снова за свои старые шуточки.
«Садись, обсудим это, – продолжил он самым располагающим тоном. – На самом деле я не способен причинять вред, но, пожалуйста, бойся хоть немного, тогда я покажусь отчетливей. Сейчас я, наверное, стал расплываться».
«Так и есть», – подтвердил я.
Он был едва виден, хотя я, расхрабрившись, взошел на крыльцо и приблизился вплотную.
Без всякого предупреждения он вдруг издал жуткий стон, от которого мурашки забегали по моей спине шустрее прежнего. Подскочив, я уставился на него во все глаза: его силуэт в лунном свете делался все четче и плотней.
«Вот и порядок, – довольно захихикал Роберт, – теперь ведь ты в меня веришь? Присядь эдак боязливо на краешек скамьи, но только не успокаивайся, а не то я исчезну».
Распоряжения призрака я исполнил в точности. Но, имея дело с таким безыскусным и приятным собеседником, трудно было поддерживать в себе испуг, и не однажды я про это забывал. Заметив, что я щурюсь, как подслеповатый, он выдавал стон, от которого у меня стыла кровь. От этого он вновь загорался, и его свечение в лунных лучах становилось ярким и ровным.
«Хармони все больше полагается на науку, на разум, – очень печально проговорил он. – Что не может быть объяснено с помощью арифметики или географии, то объявляется несуществующим. Подобные идеи поощряют даже проповедники, по словам которых Адам и Ева – не более чем аллегории. В результате кладбище сделалось самым застойным местом в городе. Тебе там попросту нечего делать. Если человек слышит в комнате стон, он встает и плотнее закрывает шторы, или кидает тапком в крысу, или винит во всем ветер, воющий в дымоходе. Когда я только-только умер, в городе еще водилось несколько духов, но все они горько жаловались на трудные времена. Прежде на кладбище не было недостатка в хорошем обществе. Но то один, то другой дух не выдерживал и исчезал. Ушли все старики Берри. Мистер Упл удалился, когда его приняли за белого мула. Миссис Моррис А. Кламп, которая являлась у пустого дома за мельницей, удалилась в негодовании за неделю до моего прибытия. Я постарался подбодрить немногих оставшихся, ссылался на спиритуалистов, которые трудятся в долине и вот-вот нагрянут в город, однако они больше ни на что не надеялись и таяли один за другим, пока я не оказался в одиночестве. Если положение не исправится, мне тоже скоро придется уйти. Досадно до ужаса! И одиноко. Люди вольготно прохаживаются среди могил, словно меня и в помине нет. Не далее как прошлой ночью по кладбищу гулял со своей дамой сердца мой мальчик Осси, и где, ты думаешь, они сели отдохнуть, полюбоваться луной и побалакать о всякой ерунде? На моем могильном камне! Я стоял перед ними и выделывал все приличествующие призраку штучки, но в конце концов устал и потерял терпение. Они нисколечко не обращали на меня внимания».
Бедняга так расстроился, что чуть не заплакал. При жизни Роберт никогда так не раскисал; у меня сжалось сердце при виде того, как он хлюпает носом и подносит к глазам платок.
«Может, нужно было больше шуметь?» – сочувственно предположил я.
«Я делаю все, что принято, – возразил он, несколько обидевшись на мое замечание. – Мы, так сказать, ограничены в возможностях. Я парю кругами, стенаю, бормочу нескладные слова, иногда могу стянуть с человека одеяло или показать, где спрятан клад. Но что толку от этого в таком просвещенном городе, как Хармони?»
Я часто имел дело с людьми, которые сетовали на свои несчастья, но ни один не вызвал у меня такого участия, как покойный Роберт Дж. Динкл. Он так жалобно смотрел и говорил, был такой беспомощный, располагающий и трогательный. Прежде я неплохо его знал, и теперь он мне нравился больше. И мне захотелось что-нибудь для него сделать. Долгое время мы сидели и размышляли; он дымил трубкой, выдувая из нее клубы тумана, а я придумывал, как бы ему помочь.
«Трудность отчасти в том, что ты сказал, Роберт, – допустил я, – но отчасти и в том, что ты слишком слабо шумишь. Спящее воображение просвещенного Хармони так не разбудишь. Но если я естественными средствами немного тебе помогу, ты, пожалуй, сумеешь расшевелить город».
В жизни не видел такой радостной улыбки и такого благодарного взгляда, как те, которыми одарил меня бедняга-призрак.
«Ах, – ободрился он, – с твоей помощью я смогу сотворить чудеса! С кого мы начнем?»
«Если из того запаса воображения, какой имеется в Хармони, вычесть мое, весь остаток придется на преподобного мистера Шпигельнейла».
Лицо Роберта сделалось зримее.
«С ним я пытался, и не один раз, – вроде как заспорил он. – И все, чего от него добился, – это жалоба на то, что жена разговаривает во сне».
Чего-чего, а спорить я не собирался. Я настроился действовать и не стал терять время. Роберт Дж., как собака, следовал за мной по пятам до самого моего дома, но внутрь я его не пригласил, чтобы не беспокоить матушку. Дома я прихватил молоток, гвозди и тяжелое свинцовое грузило с рыболовной сети, и вскорости перед окном гостиной Шпигельнейлов заработал распрекраснейший часовой механизм, а я, спрятавшись в кусте сирени, натягивал веревку, на которой был подвешен груз. Перед домом было открытое место, залитое лунным светом, и там, в паре футов над землей, принялся прогуливаться Роберт Дж., заламывая на ходу руки и испуская самые жалостные стоны. Я часто бывал на представлении «Хижины дяди Тома»[234], но за всю свою жизнь не видывал такого спектакля. И каковы оказались последствия? В верхнем этаже поднялось окошко, из которого выглянула озаренная луной физиономия преподобного мистера Шпигельнейла.
«Кто там?» – строго спросил он. Посмотрели бы вы при этом на Роберта! Он как будто глотнул свежего воздуха. Воспарив выше, он заработал руками, как мельница, и громко забулькал горлом. Но проповедник и бровью не повел.