Уильям Фрайер Харви
Через пустошь
Положение в самом деле было прескверное.
Температура у Пегги подбиралась к ста градусам[244], болел бок, и миссис Уоркингтон-Банкрофт не сомневалась, что это аппендицит. Но послать за доктором было некого.
Джеймс с экипажем отправился встречать ее мужа, которому наконец выпала возможность недельку поохотиться.
Адольфа она каких-то полчаса назад отослала к Эвершемам с запиской для леди Евы.
Кухарка, даже если обойтись без нее за обедом, не могла одолеть пеший путь.
На Кейт, как всегда, нельзя было положиться.
Оставалась мисс Крейг.
– Вы не можете не видеть, что Пегги разболелась не на шутку, – начала миссис Уоркингтон-Банкрофт, когда вызванная ею гувернантка вошла в комнату. – Трудность в том, что мне совершенно некого послать за доктором. – Хозяйка помедлила, поскольку обычно не пользовалась своим правом отдавать распоряжения, а предпочитала, чтобы прислуга сама изъявляла готовность.
– Так что, мисс Крейг, – продолжила она, – может быть, вас не затруднит пройтись до фермы Теббитов. Я слышала, там остановился какой-то врач из Ливерпуля. Конечно, я о нем ничего не знаю, но придется рискнуть, и он, надо полагать, будет рад случаю во время отпуска что-то заработать. Понимаю, дотуда почти четыре мили, и мне не пришло бы в голову к вам обратиться, но я боюсь, что это аппендицит.
– Очень хорошо, – сказала мисс Крейг, – наверное, я должна пойти; только я не знаю дороги.
– О, заблудиться невозможно, – заверила миссис Уоркингтон-Банкрофт, от волнения временно прощая мисс Крейг явную неохоту, с которой та согласилась выступить в путь. – Сначала две мили по пустоши до Редманс-Кросс. Потом налево и по дикой тропе через посадки лиственниц. Ферма Теббитов будет как раз под вами, в долине. И прихватите с собой Понтиффа, – добавила она, когда девушка шагнула за порог. – Бояться абсолютно нечего, но наверняка с собакой вам будет веселее.
– Что ж, мисс, – сказала кухарка, когда мисс Крейг зашла в кухню за своими ботинками, которые сохли у огня, – ей, конечно, лучше знать, но, по мне, нехорошо это – после случавшегося отправлять вас через пустошь в такую ночь. Ведь даже если вы приведете доктора, ничем он мисс Маргарет особенно не поможет. Когда-никогда такое случается с каждым ребенком. Доктор велит всего-навсего уложить ее в постель, а она и так уже лежит.
– Не вижу, чего там бояться, – ответила мисс Крейг, зашнуровывая ботинки, – если только вы не верите в привидения.
– Это уж как сказать. Во всяком случае, я не лягу в постель, пока не удостоверюсь, что простыни достаточно длинные, чтобы в случае чего накрыться с головой. Но вы не пугайтесь, мисс. Думаю, привидения лают, но не кусаются.
Несколько минут мисс Крейг развлекалась тем, что пыталась представить себе лай привидения (именно так, а не классический призрачный лай), но на душе почему-то не стало спокойней.
От природы обладавшая нервозным складом характера, она к тому же жила рядом с людской, где до нее долетали отголоски таких историй, каких не услышишь в гостиной.
Ее бросало в дрожь от одного названия «Редманс-Кросс»; на этом месте вроде бы было совершено чудовищное убийство. Историю она забыла, но название помнилось.
Злоключения начались почти сразу.
Понтифф, которого природа не наделила сообразительностью, минут пять не мог уразуметь, что на прогулку с ним пойдет одна лишь гувернантка, а когда понял это, опрометью кинулся назад, игнорируя жалкие попытки мисс Крейг остановить его свистом. Вдобавок пошел дождь, не сильный, а моросящий, но его туманная пелена скрыла из виду немногие имевшиеся на пустоши ориентиры.
На ферме Теббитов ее ждал самый радушный прием. Доктор еще накануне возвратился в Ливерпуль, но миссис Теббит угостила ее горячим молоком и йоркширским печеньем и стала уговаривать сына, чтобы тот показал мисс Крейг, как, минуя посадки, срезать путь через пустошь.
Юноша был не особенно разговорчив, но само его присутствие уже ободряло, и когда они распростились у последней калитки, ночная тьма сделалась словно бы вдвое гуще.
Гувернантка медленно поплелась дальше. Мысли ее вновь обратились к исчерпанной, казалось бы, теме о лае привидений, но тут сзади послышались шаги – звуки, по крайней мере, посюсторонние. Вскоре показался и путник, и мисс Крейг с облегчением узнала в нем особу духовного звания. Он приподнял шляпу.
– Похоже, нам по дороге, – проговорил священник. – Если позволите, я с удовольствием составлю вам компанию.
Гувернантка поблагодарила его.
– Ночью и так бывает не по себе, – продолжала она, – а после всех этих местных баек о привидениях и нечисти поневоле пробирает дрожь.
– Хорошо понимаю вашу тревогу, – согласился попутчик, – тем более в такую ночь. Мне и самому доводилось испытывать подобное, потому что по делам службы я часто должен был в одиночку посещать отдаленные фермы. Путь шел через пустошь, по диким тропам, которые и днем-то трудно разглядеть.
– И вам ни разу не попадалось на глаза ничего пугающего… то есть ничего потустороннего?
– Насчет этого не скажу, но одиннадцать лет назад со мной приключилось событие, ставшее в моей жизни поворотной точкой. Поскольку вы сейчас, похоже, испытываете те же чувства, что я тогда, то я, вам, пожалуй, о нем поведаю.
Это было на исходе сентября. Меня призывали в Уэстондейл[245] к смертному одру одной старой женщины, я уже собирался домой, но тут пришло известие, что внезапно заболел другой мой прихожанин. Вышел я только в восьмом часу. До пустоши меня проводил фермер, дальше я отправился один.
В предыдущий вечер закат был так красив, что я не много припомню подобных. Весь небосвод устилали обрывки белых, подсвеченных розовым облаков, словно кто-то разобрал на лепестки распустившуюся розу.
Однако в тот вечер все переменилось. Небо налилось свинцом, лишь вдалеке на западе проглядывал узкой полоской шафрана зловещий закат. Переставляя саднящие, негнущиеся ноги, я все больше падал духом. Сказывался, должно быть, контраст между минувшим вечером и этим: красивый, исполненный добрых предвестий первый (зерно оставалось на полях, что сулило хорошую погоду) и мрачный, печальный, с давящим предчувствием осени и зимних дней – второй. Вскоре к черной тоске добавилось новое, неожиданное ощущение – и я понял, что это страх.
Откуда он взялся, я не знал.
Вокруг лежала гладкая пустошь, и только по одну сторону дороги виднелась на расстоянии брошенного камня неровная линия торфяных укрытий для стрельбы.
За последние полчаса с пустоши не долетало никаких звуков, кроме «брык-брык-брык» потревоженной куропатки. И все же страх не отпускал, проникая через какие-то редко используемые физические каналы в низшие отделы мозга.
Я плотнее застегнул пальто и попытался отвлечь себя мыслями о ближайшей воскресной проповеди.
Темой я избрал Иова. Если отвлечься от богословских вопросов, в этой книге найдешь немало традиционных поучений, близких деревенским людям: потеря скота и посевов, крушение семьи[246]. Я не осмелился бы об этом рассуждать, если бы сам не был фермером; мой церковный участок за три недели до того затопило водой, и я, наверное, пострадал не меньше своих прихожан. Шагая по дороге, я вспоминал первую главу Книги Иова и остановился на двенадцатом стихе:
«И сказал Господь сатане: вот, все, что у него, в руке твоей…»
Все мысли о скудном урожае (самые кошмарные для тех, кто живет здесь, в долинах) вылетели из головы. Мне показалось, что я вглядываюсь в океан беспредельной тьмы.
Читая три проповеди в день, утомляешься, и потому я, дабы оживить свою речь, часто прибегал в воскресенье к одному и тому же образу шахматной доски. Господь и дьявол – игроки, а мы пособники той или иной стороны. Но прежде мне не приходило на ум сравнить себя с пешкой, которой Господь может пожертвовать ради выигрыша в партии.
На том самом месте, где мы сейчас находимся (я запомнил его по грубо вытесанной каменной поилке), на дорогу внезапно ступил незнакомец, поднявшийся с груды щебня у обочины.
«Куда направляетесь, отец?» – спросил он.
По его манере выражаться я понял, что он из чужих краев. В это время года здесь бывает много пришельцев с юга, которые по мере сбора урожая перемещаются все дальше на север. Я объяснил ему, куда направляюсь.
«Раз так, пойдем вместе», – отозвался он.
В темноте я не мог рассмотреть его лицо, догадывался только, что оно грубое и свирепое.
И началось хорошо знакомое нытье с нотой угрозы: за день он прошел немереный путь, с утра не брал в рот и маковой росинки, да и позавтракал одной лишь сухой корочкой.
«Нам бы хоть грошик, – сказал он, – заплатить за ночлег».
Он обстругивал складным ножом ясеневый кол, вынутый из какой-то изгороди.
Священник умолк.
– Это светятся ваши окошки? – продолжил он. – Не ожидал, что ваш дом так близко, и все же мне хватит времени закончить историю. Думаю, надо дорассказать, ведь через минуту-другую вы, возможно, побежите домой, а я не хочу, чтобы вы испугались, когда снова окажетесь на пустоши одна.
Каждым словом этот человек как будто подтверждал мои задние мысли: неубедительная история, дурно пахнущая ложь и еще более дурно пахнущая правда.
Он спросил меня, который час.
Было без пяти девять. Убирая часы, я глянул ему в лицо. Зубы чужака были сжаты, блеск в глазах сразу выдавал его намерения.
Задумывались ли вы о том, как это долго – секунда? Треть секунды я стоял напротив него, испытывая бесконечную жалость к себе и к нему; потом, не издав ни звука, он на меня набросился. Я ничего не почувствовал. Вдоль позвоночника пробежала молния. За глухим треском ясеневого кола послышался тихий перестук, словно где-то в отдалении прыгал по камням ручей. Несколько мгновений я лежал и наблюдал блаженно, как искрились и множились огоньки окон, пока все небо не заполнилось мерцающими светлячками.