[94], я добавил:
– В то время вы находились за границей?
Пациент побледнел, но ответил только недвижным взглядом страдальческих глаз. Я взял другую его руку и стал сравнивать линию за линией, бугорок за бугорком, отмечая особенности коротких квадратных пальцев, массивного большого пальца и его верхнего сустава, выдававшего редкостное властолюбие, и снова и снова вглядываясь в грозный знак на бугорке Сатурна.
– Ваша жизнь чем-то омрачена, вы живете под гнетом какой-то недоброй силы.
– Бог мой! – слабым голосом отозвался пациент, опускаясь на стул. – Как вы об этом узнали?
– Легко, потому что это видно, – сказал я и попытался вытянуть из него сведения о его прошлом, но ему, похоже, отказал дар речи.
– Я вернусь, чтобы продолжить разговор, – проговорил он и ушел, не раскрыв ни своего имени, ни своей истории.
В последующие недели пациент посещал меня несколько раз и, судя по всему, до некоторой степени проникся ко мне доверием. Он стал откровенно рассказывать о своем телесном состоянии, которое явно его очень беспокоило. Он даже настоял на том, чтобы я тщательно и всесторонне его обследовал и прежде всего уделил внимание глазам, которые, как он сказал, временами причиняли немалое беспокойство. Проведя обычную проверку, я установил, что он страдает весьма редкой формой дальтонизма, непостоянного как будто в своих проявлениях и связанного с определенными галлюцинациями или аномальными психическими состояниями, которые возникают периодически и о которых пациент согласился поведать только после долгих уговоров. Каждый раз я, пользуясь случаем, заново изучал его ладонь и все более убеждался, что в его жизни существует тайна, над раскрытием которой стоит потрудиться.
Так оно и продолжалось: я жаждал узнать больше о своем несчастном знакомце, но осаждать его расспросами не решался, но тут случилась трагедия, в результате которой мне внезапно раскрылось все, что меня интриговало. Однажды глубокой ночью, а скорее утром, в четыре часа, меня срочно вызвали к жертве огнестрельного ранения. Склонившись над раненым, я узнал своего приятеля и впервые понял, что он человек видный и состоятельный, поскольку жил он в красиво обставленном доме, в окружении предметов искусства и под присмотром целого штата слуг. От одного из них я и узнал, что мой пациент – Ричард Бервелл, один из самых уважаемых жителей Нью-Йорка; собственно, известнейший филантроп, многие годы посвящавший себя заботе о бедных.
Но больше всего меня удивило присутствие в доме двоих представителей закона, сообщивших мне, что мистер Бервелл арестован по обвинению в убийстве. Полицейские заверили, что лишь из уважения к его весу в обществе арестованному было позволено получать врачебную помощь на дому, им же строго-настрого приказано не спускать с него глаз.
Не теряя времени на дальнейшие расспросы, я поспешил осмотреть пациента и обнаружил, что он получил пулевое ранение в спину на уровне примерно пятого ребра. Поиски пули показали, что она застряла вблизи сердца, и я решил, что извлекать ее тут же было бы слишком рискованно. Я ограничился тем, что дал раненому снотворное питье.
Управившись с пациентом, я вернулся к полицейским и узнал от них подробности случившегося. Несколько часов назад на Уотер-стрит, в одном из темных переулков в оживленном районе речного берега, было найдено зверски изуродованное тело женщины. Его обнаружили примерно в два часа ночи по пути с работы несколько печатников из «Курьер дез Этаз Юни»[95], которые услышали отчаянные крики и поспешили на помощь. Приблизившись к месту происшествия, они увидели на тротуаре непонятный предмет и отскочившего от него мужчину, который под покровом темноты со всех ног кинулся прочь.
Сразу заподозрив в неизвестном таинственного убийцу, долгое время безуспешно разыскивавшегося за множество аналогичных преступлений, они помчались вдогонку; преследуемый же петлял по лабиринту темных переулков, коротко, по-беличьи, вскрикивая на ходу. Видя, что они отстают, один из печатников выстрелил в убегавшую тень, вслед за чем послышался вопль. Когда печатники подбежали, преследуемый лежал и корчился от боли. Это был Ричард Бервелл.
Новость о том, что мой вечно грустящий приятель замешан в таких чрезвычайных событиях, потрясла меня до глубины души, и я испытал невероятное облегчение, когда на следующий день узнал из газет, что произошла чудовищная ошибка. На коронерском жюри были даны показания, целиком и полностью оправдавшие Бервелла. Свидетельство самого Бервелла, не встававшего с постели, практически тоже решало дело в его пользу. На вопрос, что привело его в столь поздний час в подобное место, Бервелл ответил, что вечером был в «Миссии Флоренс»[96], где обращался с речью к собравшимся там несчастным, а после этого отправился с молодым сотрудником миссии на Франкфорт-стрит, чтобы посетить женщину, умиравшую от чахотки. Эти слова подтвердил сам сотрудник миссии, засвидетельствовавший, что Бервелл проявил нежнейшую заботу о страдалице и, пока смерть не избавила ее от мучений, находился рядом.
В пользу того, что печатники ошиблись в темноте, говорил и другой факт: как утверждали они все, на месте убийства преступник произнес несколько слов на их родном французском языке. Однако, как было убедительно показано, Бервелл не владел французским даже на начальном уровне.
В пользу Бервелла говорила еще одна улика, найденная на месте, где обнаружили тело. На двери и на пороге была сделана мелом надпись, тоже по-французски, которая в непристойных выражениях бросала вызов полиции, предлагая ей найти убийцу. Привлеченные к расследованию эксперты-почерковеды единодушно заключили, что Бервелл, с его изящным, аккуратным почерком, никак не мог изобразить эти каракули.
Более того, при аресте на одежде Бервелла и на нем самом не было найдено никаких улик вроде синяков или пятен крови. В итоге коронерское жюри полностью сняло с него обвинение. Присяжные пришли к единодушному выводу, что Бервелл невиновен, а несчастная женщина стала жертвой одного или нескольких неизвестных убийц.
На второй день ближе к вечеру я вновь посетил пациента и, обнаружив, что положение очень серьезное, распорядился, чтобы сестры и сиделки готовили его к операции. От того, смогу ли я извлечь пулю, зависела жизнь раненого, а вероятность успеха была невелика. Мистер Бервелл понял, что находится в критическом состоянии, подозвал меня и сказал, что желает сделать заявление, которое, как он предчувствует, может стать последним. Пока мистер Бервелл говорил, случилось нечто непредвиденное, отчего он еще больше взволновался. А именно: в комнату вошел слуга и шепнул мне, что внизу ждет джентльмен, желающий срочно увидеться со мной по чрезвычайно важному делу.
Больной услышал слова слуги, с усилием приподнялся и взволнованно спросил:
– Скажите, он высокий и в очках?
Слуга заколебался.
– Я знаю, кто там, вы меня не обманете; этот человек хочет загнать меня в могилу. Отошлите его прочь, доктор; не встречайтесь с ним, умоляю.
В угоду пациенту я велел передать незнакомцу, что не могу с ним встретиться, но потихоньку шепнул:
– Скажите, чтобы он завтра утром пришел ко мне в кабинет.
Затем я стал просить Бервелла успокоиться и набраться сил перед предстоящей операцией.
– Нет-нет, – отвечал он, – силы нужны мне сейчас, я должен рассказать вам все потребное, чтобы доискаться до правды. Вы единственный, кто понял, что моя жизнь подвергалась какому-то губительному воздействию. Вам единственному под силу выяснить, что это за воздействие, и я в своем завещании оставляю вам средства, чтобы вы после моей смерти этим занялись. Вы ведь уважите мое желание?
В его глазах отражалась такая грусть, что сердце у меня упало; я смог только молча сжать его руку.
– Спасибо, я знал, что могу рассчитывать на ваше доброе отношение. А теперь скажите, доктор, вы ведь тщательно провели мое обследование?
Я кивнул.
– Употребили все методы, известные медицинской науке?
Я снова кивнул.
– Есть ли, по-вашему, во мне что-то нездоровое – за исключением этой пули, конечно, – что-то аномальное?
– Как я вам говорил, у вас имеется дефект зрения; я хотел бы внимательней изучить ваши глаза, когда вы поправитесь.
– Я не поправлюсь, а кроме того, дело не в глазах. Я имел в виду самого меня, мою душу… не нашлось ли в ней чего-то аномального?
– Нет, конечно. Всему городу известно, какой прекрасный у вас характер и какую достойную жизнь вы ведете.
– Ну-ну, городу не известно ничего. В последние десять лет я так много времени проводил с бедняками, что горожане вряд ли помнят мою прежнюю, деятельную жизнь, когда я зарабатывал деньги и имел счастливую семью. Но есть один мужчина на Западе, с сединой в волосах и печалью на сердце, который не забыл, и одна женщина в Лондоне, молчаливая и одинокая, которая не забыла. Мужчина, бедняга Джек Эвелит, был моим партнером, женщина – женой. Какое проклятие должно постигнуть человека, доктор, чтобы его любовь и дружба приносили близким одни несчастья? Как возможно, чтобы над человеком, в чьей голове рождались исключительно добрые мысли, постоянно тяготела тень зла? Это обвинение в убийстве – далеко не первый случай в моей жизни, когда меня, ни в чем не повинного, заподозрили в преступлении.
Много лет назад, когда ничто не омрачало наше с женой счастье, у нас родился ребенок, и не прошло и года, как этого милого беспомощного малыша, которого мать любила всем сердцем, кто-то задушил в колыбели. Мы так и не узнали, кто это сделал, потому что преступление было совершено ночью, когда в доме не было никого, кроме нас с женой. В том, что произошло, сомнений не было: на крохотной шейке остались следы пальцев, которые душегуб не размыкал до тех пор, пока жертва не умерла.
Через несколько лет, когда мы с партнером рассчитывали заработать целое состояние, кто-то ограбил наш сейф, и нам пришлось все начинать с начала. Вор сделал это ночью; шифр был ему известен, следов взлома не осталось; меж тем во всем мире было только два человека, знавших шифр, – мой партнер и я. Когда все описанное случилось, я постарался не пасть духом, но со временем мне стало казаться, что на меня наложено проклятие.