– Ты за что ни возьмешься, непременно перестараешься, – говорит дед.
– Что за ерунда, откуда ты ее выудил?
Услышав слово «выудил», дед вышел из себя. Раньше за ним такого никогда не водилось, но тут он съездил Уильяма Джона Данна по носу, Уильям Джон Данн дал сдачи, и пришлось соседям их разнимать. А на следующий день Уильям Джон Данн подал на него в суд.
Дело рассматривали магистраты; дед рассказал им всю историю с начала до конца, без затей, в точности как я вам. Магистраты решили, что, с учетом всех обстоятельств, у деда был серьезный повод, и присудили ему пять шиллингов штрафа. На том дело и кончилось. Теперь вы знаете, как получилось, что я внук Уильяма Джона Данна, а не Хендри Уотти.
Джон Бакан
Путешествие, не принесшее барыша
Он дьявола в песнях любил поминать
И тем не смущался нимало,
И, как говорили, опять и опять
Такие слова повторял он:
«Над воздухом и над землей я царю,
Послушны мне лето с зимою,
И сотню я фунтов тебе подарю
За власть над твоею душою».
Ни один скотный рынок в стране не сравнится размером с Инверфортским – это знают все по северную сторону Твида[113]. Несколько дней в году на исходе осени здесь ревут в загонах, за высокими дощатыми заборами, быки и блеют овцы, доносятся с расшатанных торговых площадок выкрики аукционистов и перекличка фермеров. На открытом скотном дворе, где толпятся гуртовщики и мясники – народ, не чтящий ни Бога, ни законов, – царит такой вавилон[114] ругани и божбы, что пробудились бы и Семеро спящих отроков[115]. Из двух десятков соседних закусочных доносится стук ножей; там сельские жители, сдабривая обед пивом, поглощают говядину с картошкой, а пастушьи овчарки стерегут под столами оброненные куски. Кого только здесь не встретишь: от разбойников из Хайленда, не знающих ни слова по-английски, и джентльменов-фермеров из Инвернесса и Росса до лоулендских[116] скотоводов и городских торговцев, не говоря уже об армии проходимцев самых разных национальностей и занятий.
Именно там я познакомился с Данкеном Стюартом из Клакемхарстана, что в Мур-оф-Раннох, и услышал от него эту историю. Он был в то время уже совсем стариком, седым, с обветренным лицом; притом человеком преуспевающим, владевшим, как Иаков, множеством стад и больших пастбищ[117]. Он пригнал с севера свой хайлендский скот и в ожидании англичан, с которыми условился встретиться, целый день развлекал меня байками. В юности он был погонщиком, исходил пешком всю Шотландию вдоль и поперек, и в его памяти хранились времена чуть ли не доисторические. Эту историю, как и множество других, я слушал, сидя в небольшом загончике, где воняло скотом и звучала неумолчная трескотня на гэльском.
– Когда мне исполнилось двадцать пять, я был редкий шалопай и вольная душа. Я потому и стал гуртовщиком, что любил вольницу, и как раз такой моя жизнь и была. Знай отец обо всех моих выходках, его сердце давным-давно бы разбилось; моей матери повезло, что она сошла в могилу, когда мне было шесть лет. Проповеди священника, мистера Мак-Дугалла с Островов, который призывал меня отринуть путь заблуждений, я пропускал мимо ушей и не сходил с дурной дорожки – не забывая при этом делать деньги, ведь работник я был старательный и надежный, – и изучил все пивные от пирса Кромарти до улиц Йорка. Пил я как сапожник, без оглядки на Бога и ближних, любил картишки, а уж о женском поле и говорить нечего. Как вспомню себя двадцатипятилетнего, так до сих пор стыдно.
Случилось мне как-то в последние дни сентября месяца оказаться в Эдинбурге с отарой из пяти десятков овец, которых я рискнул купить у одного пьянчужки-лэрда[118] и рассчитывал продать где-нибудь на западе страны. Это были добрые овечки, все как одна лейстерской породы, хорошо упитанные, и обошлись мне почти даром. Так что, когда я оставил позади город и погнал отару по Мерчистон-роуд мимо Пентлендских холмов, на душе у меня было легко. Со мной были двое или трое приятелей, тоже безобразников, только, наверное, не таких удачливых. Я их не особо ценил, а они – меня, разве что за виски, которое я поставил им при расставании. В Колинтоне они со мной простились, и дальше я пошел один.
Если вы пороетесь в памяти, то наверняка вспомните, что в местности, называемой Кирк-Ньютон, перед поворотом дороги, огибающей Биг-Мьюир, почти у самого истока Уотер-о’-Лит, стоит очень недурная пивная. Не совру, если скажу, что между Эмбро и Глеской нет пивной лучше. С ее доброй хозяйкой по имени Лаки Крейк мы были давними друзьями, ведь джиллов[119] бренди я опрокинул в ее заведении без счета; ну и как мне было туда не заглянуть? При виде меня она просияла, и вот я уже сижу, развалившись, за столом, а передо мной стоит плошка с тодди[120]. И кого же я замечаю по соседству, как не моего старого товарища Тоши Маклина с дальнего конца Глен-Лион? Мы с Тоши знаем друг друга с таких давних пор, что грех было не посидеть вместе подольше. К тому же день выдался холодный, а внутри полыхал огонь в камине и велись интересные беседы.
Потом у нас с Тоши разгорелся спор о том, по какой цене Локлен Фаравей продал в Фолкирке скот, и я в подпитии полез в бутылку, начал обвинять приятеля во вранье и в сердцах вскочил, чтобы уйти. Время близилось к шести вечера, до сумерек оставался всего час, и миссис Крейк подошла, чтобы уговорить меня остаться. «Да черт с ним, Данкен, – сказала она, – лучше и не думай на ночь глядя пускаться в дорогу. До Карнуота больше десяти миль, а в пути не встретишь ничего, кроме кроншнепов[121], вереска и косогоров». Но я, когда заведусь, становлюсь упрямей десятка мулов, поэтому стоял на своем, хотя знать не знал чего ради. Крепкая выпивка и обильная закуска не настраивают на размышления, поэтому я сунул в сумку большую бутыль и погнал овец в сторону вересковой пустоши. Понятия не имею, на что я рассчитывал: добраться до пастушьей хижины у Карнуота или набрести на какой-нибудь придорожный трактир. Но мне сдуру втемяшилось до наступления темноты одолеть еще несколько миль.
Сперва я благополучно шагал нога за ногу, овцы бодро бежали спереди, а собаки трусили сзади. Деревья остались за спиной, перед нами лежала широкая травянистая тропа, которая, подобно перевязи для меча, пересекает пустошь. Места были самые унылые и безлюдные, жилья никакого, одни болота, серые склоны холмов и угрюмого вида озерца. А главное – камни под ногами, из-за которых я, тем более еще и нетрезвый, быстро устал, распростился с пьяным куражом и горько раскаялся в своей глупости. Вернуться в пивную Лаки Крейк было бы унижением, так что я об этом даже не задумывался, но с адским упорством шагал вперед.
Признаюсь, к тому времени, когда впереди показался дом, я вконец выбился из сил и пал духом. С выхода миновал всего час, свет еще не совсем померк, но было довольно темно, и здание это выросло внезапно, словно бы из ниоткуда. Переведя взгляд налево, я увидел за небольшой лужайкой темную махину со множеством пристроек – наполовину ферму, наполовину загородный дом. Удостоверившись, что глаза меня не обманывают, я решил, что передо мной то самое место, которое требуется, и, весело насвистывая, погнал овец туда.
У дворовых ворот я получше присмотрелся к постройке. Квадратный двор был обнесен чудовищной высоты стенами, слева стояло основное здание, справа, как я решил, хлева и конюшни. Дом на вид казался старинным, камень во многих местах начал крошиться, но по стилю он ничуть не отличался от обычных усадеб того времени. Над воротами виднелось что-то вроде герба, частично сохранилась одна чугунная стойка, а загнав овец внутрь, я заметил, что двор сплошь зарос травой. И что показалось странным в сгущавшихся сумерках – это глухое молчание. Ни лошадиного ржания, ни мычания коров, ни куриного гама – тишина, как на вершине Бен-Круахана. И еще – приятный теплый воздух, хотя снаружи пробирало холодом.
Едва ступив за ворота, я приметил у передней стены несколько загонов для овец. Я подумал, что это очень кстати, и поскорей завел туда свое стадо. Там нашелся добрый запас сена, так что насчет овец можно было успокоиться, и я обернулся поискать дверь дома.
К своему удивлению, я обнаружил ее распахнутой настежь, и под винными парами не стал стучать, а смело вошел. Ну и беспечный здесь живет народ, подумалось мне, какие из них фермеры. Небось, городские жители, что приезжают на верещатники[122] подышать свежим воздухом.
Зала, где я очутился, ничуть не походила на переднюю фермерского дома, такой роскоши я в жизни не видел. Пол покрывал красивейший ковер, пестревший алым и голубым; в угловом камине потрескивал яркий огонь. Там были и стулья, и полно старого ржавого оружия на стенах, а еще всякие финтифлюшки, какие считаются украшением. Но там никого не было, и я, набравшись храбрости, стал взбираться по лестнице в дальнем конце. Ковер на ней был такой толстый, что в нем тонул стук моих шагов, и я, честно говоря, немножко робел от этой обстановки. Правда, пьяному море по колено, так что я шагал дальше и дальше и скоро добрался до лестничной площадки с дверью.
Ну наконец-то, думаю, вот и жилая часть дома; и я поддел пальцем дверной крючок и вошел в комнату, каких свет не видывал, – говорю не преувеличивая, потому что ничего подобного и представить себе не