У матери в вещах нашли с полдюжины любовных писем за подписью «Фрэнсис», из них-то и выяснилось имя покойницы – Лора. Недолго думая, фермер Лью и малютку назвал тоже Лорой; а прозвище Колокольчик появилось из-за маленького серебряного колокольчика со стершейся позолотой, который был обнаружен среди грошовых сокровищ несчастной матери после ее кончины и который ленточкой повязали девчушке на шею.
Так она и росла как фермерская дочка в этом северном крае, пригожая да веселая. Чем дальше, тем больше нужен был бы за ней пригляд, а фермер старел и уже не мог как следует смотреть за ней; так что она была, можно сказать, сама себе хозяйка и поступать привыкла, как ей нравится.
Ведунья Карк, по странной и ни для кого не объяснимой прихоти, прикипела сердцем к девчонке, которая частенько к ней бегала и за мелкую мзду вызнавала у нее тайные приметы своей судьбы.
В тот день старуха Карк добралась до дому слишком поздно, чтобы ждать к себе в гости Лору-Колокольчик.
Назавтра часов около трех дня, когда мамаша Карк, нацепив на нос очки, сидела с вязаньем на каменной скамье у порога своего дома, она вдруг увидела, как ее любимица легко взобралась на приступку-перелаз через ограду и, уперев в серебристый ствол березы тонкую девичью руку, крикнула:
– Хозяюшка! Мамаша Карк! Ты там одна у себя?
– Одна, Лора, одна, дочка, иди, пошепчемся, если хочешь, – отвечала ей старуха, поднимаясь со скамьи; потом со значением кивнула и поманила ее к себе длинными заскорузлыми пальцами.
Девица и впрямь была пригожа – немудрено и «лорду» в такую влюбиться! Вы только представьте: густые волнистые каштановые волосы, разделенные прямым пробором, спускаются на лоб почти до бровей, так что нежный овал ее лица в их обрамлении проступает еще четче. А какой аккуратный носик! Какие пунцовые губки! Какие глаза – крупные, темные, с пушистыми ресницами!..
Лицо ее словно подцвечено чистыми тонами портретов Мурильо[22], и теми же красками, только гуще, окрашены ее запястья и кисти рук – прелестные цыганские оттенки, которыми солнце так щедро золотит молодую кожу.
Все это старуха ловит своим взглядом – и еще ее стройную фигуру, округлую и гибкую, ее очаровательные ножки, обутые в грубые башмаки, которым все равно не скрыть изящной стопы, – пока девица стоит на верхней перекладине приступки. Но в старухином взгляде тоска и тревога.
– Иди же, дочка, чего торчишь верхом на ограде? Не ровен час, увидит кто. У меня к тебе разговор есть. – И она снова поманила девушку к себе.
– Да и у меня есть к тебе разговор, матушка.
– Поди сюда! – приказала старуха.
– Только ты на меня страху не нагоняй. Охота мне еще разок поглядеть в воду, как в зеркало.
Старуха невесело улыбнулась и сменила тон:
– Будет тебе, душечка, слезай-ка вниз, дай посмотрю на тебя, хитрая ты лисичка. – И опять поманила ее к себе.
Лора-Колокольчик сошла вниз и легким шагом приблизилась к двери в старухину лачугу.
– Вот, возьми, – сказала девушка, разворачивая фартук и протягивая кусок бекона. – И еще шестипенсовик серебряный тебе дам, как соберусь идти домой.
Они прошли вдвоем в темную кухню, и старуха стала в дверях, чтобы их секретному разговору не помешало чье-нибудь внезапное появление.
– Я тебя выслушаю, только наперед меня послушай, – сказала мамаша Карк (я, конечно, сглаживаю ее грубое просторечие). – Ты на примете у нечистой силы. О чем только фермер Лью думает, чего не зовет попа крестить тебя? Дурья башка! Ежели и нонешнее воскресенье упустит, тогда, боюсь, вовек уж не окропят тебя водицей и не осенят крестным знамением, помяни мое слово.
– Ой ли! – изумилась девушка. – Да кто ж это приметил меня?
– Большущий черный молодец, высоченный, как жердина в стогу. Ввечеру, только солнце село, выходит ко мне из лесу возле Мертвецкой Балки, ну, я-то сразу смекнула, кто он таков: идет, земли не касаясь, хоть и делает вид, будто ступает по дороге. Сперва хотел он, чтоб я взяла у него понюшку табаку, а я ни в какую, тогда стал давать мне золотую гинею, только я ведь не лыком шита. И все для чего: чтобы заманить тебя сюда вечером да проткнуть свечу булавками и суженого твоего привадить. А про себя сказал, что он-де знатный лорд и ты, мол, пришлась ему по сердцу.
– А ты что ж, отказала ему?
– Для твоего же блага, дочка, – заверяет ее мамаша Карк.
– Так ведь все это правда, каждое словечко! – кричит ей девушка в страшном волнении – даже на ноги вскочила, хотя перед тем уселась чинно на большой дубовый сундук.
– Правда, дочка? Вот так так, ну растолкуй мне тогда все по чести, – требует старуха Карк, не сводя с нее придирчивого взгляда.
– Вечор иду я домой с гулянья, со мной еще фермер Дайкс с женой и дочка ихняя, Нелл. Дошли мы вместе до перелаза и распрощались.
– И ты в ночи одна-одинешенька пошла по тропе? – возмутилась старуха Карк.
– Да мне не страшно было, сама не ведаю почему. Мне же домой мимо старого Говартского замка идти: тут тропинка, там стена.
– Знаю уж, глухая тропа. Сидела б ты вечером дома, не то пожалеешь, ох пожалеешь! Говори, чего увидала?
– Да ничего такого, мамаша, ничего такого страшного!
– Голос какой-никакой слышала? Звал тебя кто по имени?
– Ничего не слышала, чтоб забояться, только шум, тарарам в старом замке, – отвечает ей девица. – Ничего не слыхала, не видала, чтоб забояться, зато много чудного да веселого. Слышала пение и смех, издалека, это да, я даже постояла, прислушалась. Потом прошла еще чуток, и там на лугу Пай-Мег под стенами замка, от меня шагах в двадцати, не боле, я увидала большое гулянье – все нарядные, в шелках да атласе, господа в бархатных кафтанах с золотым шитьем, а дамы в бусах – и бусы так сверкают, что ослепнуть можно, и веера у них большущие, и лакеи у них в пудреных париках, точь-в-точь как у шерифа[23] на задке его кареты, только эти еще в десять раз пышнее.
– Прошлой ночью луна была полная, – заметила старуха.
– Так ярко светила, аж глазам больно, – подтвердила девушка.
– То не худо, что не чертом намалевано, – напомнила ей старуха народную мудрость. – Там ведь ручей бежит. Ты же на этой стороне была, а те – на той. Звали тебя к себе, за ручей-то?
– А то не звали! Да любезно так звали, так ласково! Но ты уж позволь мне самой рассказывать. Они там беседы беседовали, и смеялись, и ели, и пили из длинных чарок, и сидели все на траве, и музыка играла, а я спряталась за куст и глядела на их праздник; и вот они встали и давай плясать, и тут рослый малый – я его раньше-то не приметила – говорит мне: «Иди сюда, на эту сторону, потанцуй с молодым лордом, уж очень ты ему пришлась по сердцу, а лорд тот – я самый и есть», и я, понятное дело, зыркнула на него исподтишка – до чего же, думаю, пригожий молодец, хоть платье на нем все черное: на перевязи шпага висит и бархат на кафтане в два раза тоньше, чем в городской лавке в Голден-Фрайрзе. И он на меня снова глянул, будто невзначай, и стал говорить мне, что влюбился в меня без памяти, и, мол, с ним тут сейчас его батюшка и сестра, и все они приехали из Катстеанского замка повидать меня, а это путь неблизкий, от Голден-Фрайрза еще ехать и ехать.
– Полно, дочка, ты мне зубы не заговаривай, выкладывай все по чести. Каков он из себя? Лицо сажей перемазано? Высоченный, в плечах широк, по виду – нечисть, одежда на нем черная, да и не платье – так, лохмотья одни?
– Лицо у него длинное, но собой он хорош, не смуглее цыгана, и платье у него черное и пышное, пошито из бархата, говорит, что он сам и есть молодой лорд, и по виду он точно лорд.
– Не иначе тот самый, кого я повстречала у Мертвецкой Балки, – тревожно сдвинув брови, молвила мамаша Карк.
– Да ну же, матушка! Как это можно? – вскинулась девица, тряхнув своей прелестной головкой и улыбнувшись снисходительно. Однако ведунья ничего ей не ответила, и девушка стала рассказывать дальше: – Когда они пустились в пляс, он снова меня поманил, только я к нему за ручей не пошла – не то из гордости, потому что одета была не как следует, не то из упрямства, уж не знаю, однако ж не пошла, и шагу не ступила. Ни-ни, хотя мне страсть как хотелось!
– Радуйся, дочка, что не перешла ручей.
– Да чему ж тут радоваться?
– Отныне чтоб затемно из дому ни ногой! Да и засветло не разгуливай одна пустынными тропками. Вот окрестят тебя, тогда еще куда ни шло, – распорядилась старуха Карк.
– Да я раньше замуж выйти успею.
– С эдаким женихом как бы тебе навеки в девках не остаться, – покачала головой мамаша Карк.
– Вот заладила! Молодой лорд говорит, что он от меня без ума. Хотел колечко мне подарить, уж такое красивое колечко-то, с камушком! Дак я, голова садовая, чего-то закобенилась, не взяла, а он ведь не абы кто – молодой лорд!
– Лорд, как же, держи карман шире! Совсем ты, видать, рехнулась али заблажила? Хочешь знать, кто они такие, господа твои распрекрасные? А вот я тебе скажу. Доби[24] да фейри, все до одного! И ежели ты им чего поперек сделаешь, они тебя заберут, и тогда уж тебе из их лап не вырваться во веки вечные! – сумеречно изрекла старуха.
– Ну ты скажешь! – в сердцах отвечает ей девушка. – Кто из нас рехнулся! Да я бы давно померла со страху, если бы такую нечисть увидала! Быть того не может, уж до чего они все ласковые, веселые да ладные!
– Ну будет, от меня-то чего тебе надобно, дочка? – оборвала ее старуха.
– Я знать хочу – на-ка вот шестипенсовик, – как мне быть. Обидно ж упустить такого жениха!
– Молись сама, красавица, тут я тебе не помощница, – угрюмо говорит ей на это старуха. – Ежели с ними пойдешь, то уж назад не воротишься. Не вздумай с ними ни есть, ни пить, ни говорить и ничего не бери от них в дар, хотя бы и булавки – заруби себе это на носу! – не то пропадешь.
Девушка понурила голову, – видно, не по душе ей были бабкины наказы.