Я насмотрелся довольно. Смешно в этом признаваться, но я стремглав, топча мелкую растительность, помчался в рондавель, где все так же, в позе Будды, сидел на полу старик.
– Видел? – спросил он.
– Видел, – отозвался я, – но что видел – сам не знаю. Отец, смилуйтесь над глупым юнцом.
Он снова повторил слова, от которых меня прежде бросило в дрожь:
– То, что здесь пребывало, ушло исполнить закон.
Обратно в лагерь я возвращался бегом и несколько раз чуть не падал: мне мерещилось, что Эндрю грозит опасность. Не то чтобы я поверил в его зеленую антилопу, но, по его словам, в загородке было полно живности, меж тем как я убедился, что там совершенно пусто. Что, если он выпустил наружу какого-то опасного зверя?
Эндрю я застал в палатке, вода в котелке выкипела, костер погас. Парень, красный как рак, спал мертвецким сном, и я понял, что произошло. Прежде он практически не пил спиртного, а теперь открыл одну из наших четырех бутылок виски и вылакал добрую треть. Значит, его действительно сильно припекло.
После этого дела наши шли все хуже и хуже.
Утром нам неоткуда было взять воды: я не представлял себе, как поплетусь с калебасой обратно в рощу. Бои не вернулись, деревенские не приближались к нам на пушечный выстрел. Всю ночь они донимали нас шумом: выли и стучали в барабанчики. Оставаться здесь дольше не было смысла, сам я спал и видел, как бы поскорее покинуть это место. После предыдущей ночи во мне поселилось беспокойство, хотелось бежать – от чего, сам не знаю. Эндрю явно занемог. В те дни никто не возил с собой термометры, но и так было заметно, что у парня жар.
После завтрака мы запрягли мулов, и поездка оказалась изнурительной, потому что всю работу пришлось делать самим. Я правил фургоном, Эндрю – капской повозкой, и я только гадал, как долго он усидит. Я рассчитывал, что, продвинувшись к востоку, мы сумеем нанять других боев и возьмемся за разведку горных пород над излучиной Лимпопо.
Но слухи бежали впереди нас. Знаете, как кафры умудряются с телеграфной скоростью сообщать новости соплеменникам, находящимся за тысячи миль? Барабанный ли бой служит сигналом, или у них просто развита телепатия – объясняйте как хотите. После полудня впереди показался обширный крааль, но никто не пожелал с нами разговаривать. Более того, деревенские держались угрожающе, и мне пришлось продемонстрировать им свой револьвер и произнести довольно суровую речь, прежде чем мы сумели убраться подобру-поздорову. То же повторилось на следующий день, и я начал опасаться, как бы мы не остались без провизии, потому что ни курицы, ни яиц, ни маисовых початков нам никто не хотел продавать. Эндрю был тот еще компаньон. Он совсем распустился и вел себя как неотесанный дикарь. Если бы не его совершенно очевидная болезнь, мне было бы трудно себя сдерживать.
В общем, перспективы не радовали, и в довершение всего Эндрю на третье утро свалился с жесточайшим приступом малярии. И это был уже просто кошмар. Я боялся, не дошло бы до «черной воды»[359], и бросил сердиться на парня, а только о нем заботился. Мне не оставалось ничего другого, как отказаться от экспедиции и изо всех сил спешить к побережью. Я направился на португальскую территорию[360] и в тот же вечер добрался до Лимпопо. К счастью, нам попалось более цивилизованное племя, ничего не слышавшее о наших приключениях, и туземный вождь согласился взять на временное хранение наши пожитки и продать нам большую туземную лодку. Я нанял четырех крепких парней, посадил их на весла, и утром мы поплыли вниз по реке.
Пять дней прошли как в тумане, и наконец я поместил Эндрю в госпиталь в Лоренсу-Маркише[361]. Гемоглобинурии, благодарение Господу, у него не обнаружили, но обычной малярией дело не ограничилось; подозреваю, не обошлось без воспаления мозга. Как ни странно, у меня отлегло от сердца. Поведение парня в первые два дня было пугающим. Я даже думал: что, если старый жрец в самом деле наложил на него проклятие? Вспомнилось, какую оторопь вызвала у меня поляна с источником, а ведь Эндрю, с его примесью кафрской крови, мог быть восприимчивым к тому, что мне недоступно. Я слишком много странствовал по Африке, чтобы упорствовать в скептицизме относительно тайных языческих верований. Но болезнь объясняла все. Эндрю уже нездоровилось, поэтому он так гадко обошелся со старым человеком и поэтому, вернувшись, бредил о зеленой антилопе. Известно, что при начале лихорадки сознание бывает спутано, человек собой не владеет, возникают нелепые фантазии… В то же время я не убедил себя окончательно. Из головы не выходили старик, его зловещие слова, опустевшая роща на закате.
Я старался как мог, и еще до прибытия на побережье Эндрю пошел на поправку. Для него устроили на корме постель, мне приходилось днем и ночью следить, чтобы он не свалился за борт, к крокодилам. Он вел себя буйно, ему чудилось, что за ним гонятся. Иной раз моих сил едва хватало, чтобы его удержать. Эндрю вскрикивал как умалишенный, молил, проклинал, и я обратил внимание на одну странность: в бреду он говорил не по-голландски, а исключительно на кафрских наречиях, в основном на сесото[362], который знал с детства. Я ждал упоминания зеленой антилопы, но, к моему облегчению, эти слова ни разу не прозвучали. Понять, чего именно он боится, было невозможно, однако ужас его не отпускал: тело трепетало с головы до пят, а в глаза я просто не осмеливался заглянуть.
В конце концов я оставил Эндрю на больничной постели: он был слаб, как котенок, но лихорадка прошла и сознание прояснилось. Он сделался прежним добрым парнем, рассыпался в извинениях и благодарностях. А потому я с чистой совестью послал в деревню за своим снаряжением и возвратился в Ранд.
На следующие полгода я потерял Эндрю из виду. Меня ждали поездки в Намакваленд[363], потом к медным месторождениям Баротселенда[364], а в те дни путь туда не был легкой прогулкой. Я получил от него всего лишь одно письмо – из Йоханнесбурга, и оно меня не порадовало, так как я решил, что парень совсем запутался. С семьей он поругался, работа (на золотых приисках) его не устраивала. Прежде он всегда рвался к знаниям, хотел сделать карьеру, легко терпел и скучную рутину, и неподходящую компанию. Но письмо дышало мелочным недовольством. Ему позарез нужно было со мной переговорить, и он подумывал бросить службу и отправиться ко мне на север. Заключала письмо подчеркнутая фраза – просьба известить его по телеграфу, когда я соберусь на юг. Получилось так, что у меня не было возможности сразу отправить телеграмму, а потом я об этом забыл.
Наконец я покончил с делами на севере и прибыл в Фоллс[365], где мне в руки попала местная родезийская газета. Оттуда в изобилии посыпались новости об Эндрю. Не одна колонка была посвящена убийству в вельде: двое мужчин отправились на поиски клада Крюгера и один другого застрелил. К своему ужасу, я узнал, что убийца, который ожидал в тюрьме в Претории[366] исполнения смертного приговора, был мой несчастный друг.
Помните, какие дикие басни плелись после Бурской войны о золотом кладе, который Крюгер якобы закопал где-то в области Селати, когда бежал к побережью[367]? Все это, разумеется, полная чушь: хваткий экс-президент задолго до того надежно упрятал основной запас в каком-то из европейских банков. Не исключаю, правда, что кое-кто из чиновников прибрал к рукам остатки казны и схоронил золото и серебро где-то в вельде. Так или иначе, но поголовно все бездельники к югу от Замбези грезили о сокровищах, экспедиции отправлялись одна за другой, но ни единого трансваальского соверена им не досталось. И вот два месяца назад Эндрю с каким-то голландцем по фамилии Смит тоже отправился попытать счастья. Как-то вечером из лагеря на реке Олифанте они вышли вдвоем, а вернулся потом только один. Туземные бои нашли Смита с дыркой в голове, и следствие показало, что пуля вылетела из винтовки Эндрю, которая была при нем в том походе. Последующая история не вполне ясна. Эндрю вернулся очень взбудораженный и объявил, что «наконец это сделал», однако, когда тело Смита было найдено, он не признал свою вину. Но Смита, несомненно, убили из принадлежавшего Эндрю охотничьего ружья с патронами 303-го калибра, причем туземцы клялись, что эти двое постоянно ссорились и Эндрю вообще вел себя очень чудно. Согласно версии государственного обвинения, компаньоны считали, что добыча у них в руках и Эндрю хладнокровно убил Смита, чтобы с ним не делиться. Защита упирала на то, что убийца ни за что не повел бы себя так, как Эндрю, и, скорее всего, он выцеливал в темноте зверя, а по ошибке убил компаньона. Эта версия показалась мне малоубедительной, присяжные тоже в нее не поверили и вынесли вердикт «виновен в преднамеренном убийстве».
Я знал, что Эндрю никак не мог совершить подобное преступление. Люди, конечно, существа непредсказуемые, и касательно некоторых моих знакомых, вполне приличных людей, я не исключил бы, что они способны на убийство, но этот парень был совершенно другой породы. Чтобы посягнуть на человеческую жизнь, он должен был впасть в полное помешательство. Я изучил его досконально, как изучаешь людей, с которыми провел наедине многие месяцы, и мог бы чем угодно за него поручиться. Однако по всему выходило, что он действительно застрелил Смита… Я послал в Йоханнесбург самую длинную в своей жизни телеграмму, адресованную моему доверенному адвокату – шотландцу Далглишу. В ней содержалась просьба сделать все возможное и невозможное, чтобы получить отсрочку исполнения приговора. Я поручил ему посетить Эндрю и подробно описать мне телеграммой его душевное состояние. Мне думалось, что лучшая линия защиты – сослаться на временное помешательство, и я искренне полагал это единственным объяснением. Я хотел как можно скорее сесть на поезд до Претории, но вынужден был дождаться, пока доставят остатки моего снаряжения. Меня терзала мысль, что беднягу уже, быть может, вздернули на виселицу: злосчастная газета была недельной давности.