Через два дня я получил от Далглиша ответ. Он повидался с приговоренным и сообщил, что послан мною. По его словам, Эндрю был на удивление тих и ко всему безразличен, избегал обсуждать обстоятельства дела, только снова заявил о своей невиновности. Далглишу показалось, что Эндрю не вполне нормален, но обследование уже состоялось, и суд отверг прошение защиты признать его невменяемым. Эндрю посылал мне дружеский привет и просил не беспокоиться.
Я снова отрядил к нему Далглиша и узнал новые подробности. Эндрю не стал отрицать, что разрядил ружье, но стрелял он не в Смита. Да, он убил – но кого? Об этом он сказать не захотел. Похоже, его нисколько не заботило, удастся ли ему спасти свою шкуру.
В Булавайо[368], по пути на юг, мне пришла идея, настолько нелепая, что трудно было принять ее всерьез. Тем не менее упускать шанс не следовало, и я снова телеграфировал Далглишу: пусть попытается добиться отсрочки, а тем временем доберется до жреца, живущего в горах над Пуфури. Я дал ему все потребные для розыска инструкции. Сказал, что старик наложил на Эндрю своего рода проклятие и, возможно, этим объясняется его психическое состояние. В конце концов, одержимость демонами суд должен приравнять к помешательству. Но я уже почти ни на что не надеялся. Слишком долгую канитель я затеял, да еще по телеграфу, а между тем каждый час приближал моего друга к виселице.
В Мафекинге[369] я сошел с поезда: мне подумалось, чем делать петлю по железке через Де-Ар[370], лучше срезать путь. Это было ошибочное решение, потому что дальше все пошло наперекосяк. При спуске по реке Селус[371] случилась поломка, пришлось день прождать в Рюстенбурге[372]; на перевале Коммандо-Нек[373] тоже не обошлось без неприятностей, и только вечером третьего дня я добрался до Претории… Как я и опасался, все было кончено. В отеле мне сказали, что этим утром Эндрю повесили.
Когда я ехал в Йоханнесбург, чтобы повидаться с Далглишем, в сердце моем царил ужас, а в голове – полная сумятица. Не иначе в события вмешался сам дьявол, отчего и произошла фатальная ошибка юстиции. Если бы я нашел кого обвинить, мне стало бы легче, но, похоже, виной всему была исключительно превратность судьбы… От Далглиша я узнал немногое. Смит был самым обыкновенным прохвостом, доброго слова не стоил; оставалось только удивляться тому, что Эндрю с ним связался. В свои последние дни парень был ко всему безразличен, ни на кого не держал зла, даже как будто примирился с миром, но жить не хотел. Священник голландской церкви, ежедневно навещавший Эндрю, никак не мог на него повлиять. По-видимому, он находился в здравом уме, но нарушал молчание лишь затем, чтобы заявить о своей невиновности, ничем не содействовал тем, кто добивался отсрочки казни… едва ли вообще интересовался их попытками… Он много раз спрашивал обо мне и в последние дни занимался только тем, что писал длинное письмо, которое следовало нераспечатанным передать в мои руки. Далглиш отдал мне семь страниц, исписанных аккуратным почерком Эндрю, и тем же вечером, на веранде у адвоката, я их прочитал.
Ко мне словно бы обращался голос из могилы, но это не был знакомый голос Эндрю. Он не принадлежал просвещенному деловому юноше, который с порога отвергал все предрассудки и всему, что творилось в небесах и на земле, мгновенно находил рациональное объяснение. Со страниц письма говорил молодой дикарь, в душе которого всколыхнулись вековые кальвинистские страхи – и страхи африканские, из совсем уж отдаленных эпох.
Он совершил великий грех (на этом утверждении Эндрю делал особый упор) и таким образом выпустил на волю нечто, грозящее всему мирозданию… Вначале это показалось мне бредом умалишенного, однако, поразмыслив, я вспомнил, какое чувство охватило меня самого в пустой роще. Я испытал священный трепет, а парень, к чьей крови была примешана струя, отсутствующая в моей, пережил настоящую душевную бурю. Он не вдавался в подробности, но выразительность его скупых слов говорила сама за себя. Он боролся изо всех сил, старался не придавать случившемуся значения, забыть его, высмеять, но оно преследовало его, как кошмар. Он думал, что сходит с ума. Я был прав, без воспаления мозга тут не обошлось.
Насколько я понял, Эндрю не сомневался, что из поруганного святилища вырвалось нечто живое, реальное – из плоти и крови. Но эта уверенность пришла не сразу, а после месяца душевных терзаний, когда он напрочь лишился сна. Думаю, вначале кошмар не имел внятных очертаний и ощущался как смутная вина и угроза возмездия. Но в Йоханнесбурге его болезненное состояние приняло конкретную форму. Эндрю убедил себя, что в результате его поступка на волю вышла какая-то страшная злая сила, несущая гибель не только ему, но и всему мирозданию. И он решил, что зло еще можно остановить, что оно не ушло далеко, а притаилось в буше на востоке. Эта дикая фантазия показывает, какому распаду подвергся его рассудок. Эндрю словно вернулся в дремучий мир своего детства.
Он вознамерился пойти на поиски. Вот тут в нем снова проявился волевой белый человек. Пусть им завладели слепые страхи кафра, но несгибаемое мужество приграничного бура осталось при нем. Подумать только, какая нужна отвага, чтобы пойти по следам твари, одна мысль о которой вызывает у тебя паническую дрожь! Признаюсь, мне страшно представить себе этого бледного юношу, такого одинокого и несчастного. Наверняка он знал, что ему уготован трагический конец, но исполнился решимости и был готов ко всему.
Услышав об экспедиции Смита, Эндрю присоединился к нему как равноправный участник. Быть может, скверная репутация Смита представляла в его глазах преимущество. Он не желал в компаньоны человека, с которым бы его хоть что-то объединяло, так как лелеял собственные замыслы и планы.
Чем это кончилось, вам известно. В письме Эндрю ничего не рассказывал о путешествии, кроме одного: он нашел то, что искал. Вполне могу поверить, что компаньоны не ладили – один гнался за мифическим кладом, второй поставил себе задачу, разрешить которую не помогло бы все золото Африки… Где-то и как-то, в вельде Селати кошмар обрел телесный облик; Эндрю встретил – или вообразил, будто встретил, – тварь, которая вырвалась на свободу благодаря его святотатству. Полагаю, надо назвать это безумием. Он думал убить зверя, а застрелил своего спутника. «Если бы кто-то пошел посмотреть на следующее утро, то нашел бы следы», – писал он. Смерть Смита его не трогала, – похоже, Эндрю не осознал, что произошло. Ему было важно одно: положить конец этому ужасу и хоть как-то загладить свою вину. «Прощайте и не тужите обо мне, я вполне доволен» – таковы были его последние слова.
Долгое время я сидел в раздумье, меж тем как солнце спускалось за Магалисберг. У соседей на крыльце наяривал граммофон, топот пешеходов на Ранде звучал как отдаленный перестук барабанов. В ту пору любили цитировать латинскую фразу о том, что из Африки вечно жди чего-то нового[374]. Мне подумалось, что новое в Африке куда менее существенно, чем старое.
Я намеревался снова побывать на горе над Пуфури и поговорить со жрецом, но случай выпал только на следующее лето, когда я путешествовал от Главного брода к низовьям Лимпопо. Затея была мне не по душе, но я считал себя обязанным увидеться со жрецом ради Эндрю. Требовалось какое-то доказательство, способное убедить семейство из Ваккерструма, что на юноше, вопреки мнению его отца, не лежит каинов грех.
Январским вечером, после обжигающе-жаркого дня, я обогнул гору и бросил взгляд вниз, где располагалась зеленая ложбина с пастбищем. И тут же понял, что объяснение со жрецом не состоится… Рухнувший выступ утеса вызвал горный обвал, от рощи и рондавеля остались одни воспоминания. С середины холма тянулась груда обломков, которая похоронила под собой высокие деревья, своими кронами заслонявшие от меня небо. Россыпь уже зарастала колючим кустарником и травами. На склонах вокруг ложбины не виднелось заплаток-полей, от крааля сохранились только раскрошенные глиняные стены. На деревню наползали джунгли, и, когда я спустился в ложбину, среди камней проглянули крупные капские маргаритки, похожие в сумерках на призраки отжившего племени.
Появилось и кое-что новое. Оползень освободил грунтовые воды, и вниз по ложбине устремилась река. Рядом, на лугу, испещренном африканскими лилиями и каллами[375], я встретил двоих изыскателей-австралийцев. Один из них, банковский клерк из Мельбурна, обладал поэтической душой. «Милый уголок, – сказал он. – Не кишит черномазыми. Если бы мне пришлось по работе переселиться в Африку, я бы обосновался именно здесь».
Комментарии
Рассказы, включенные в сборник, расположены по годам рождения авторов. В нижеследующих примечаниях частично использованы находки и наблюдения Л. Ю. Бриловой, А. А. Липинской, С. Л. Сухарева и А. А. Чамеева, являвшихся, вместе с автором этих строк, комментаторами ряда изданий, в которых впервые увидели свет вошедшие в настоящую книгу переводы.
Джозеф Шеридан Ле Фаню
(Joseph Sheridan Le Fanu, 1814–1873)
Английский писатель ирландского происхождения Джозеф Томас Шеридан Ле Фаню, автор многочисленных рассказов о привидениях и полутора десятков романов, преимущественно готических, сыграл, по мнению исследователей, выдающуюся роль в судьбе этой разновидности беллетристики в Викторианскую эпоху. По материнской линии внучатый племянник знаменитого драматурга Ричарда Бринсли Шеридана, по отцовской – потомок французского гугенота, эмигрировавшего в Ирландию, Ле Фаню с юных лет испытывал глубокий интерес к литературе, ирландской истории и фольклору и, несмотря на прекрасное юридическое образование, полученное в Тринити-колледже Дублинского университета, предпочел карьере адвоката писательское ремесло. С конца 1830-х гг. он сотрудничал в качестве журналиста с различными дублинскими изданиями и в одном из них – влиятельном литературном и политическом журнале «Дублин юниверсити мэгэзин» (владельцем и редактором которого он затем стал) – опубликовал в 1838–1840 гг. серию из дюжины рассказов, объединенных фигурой преподобного Фрэнсиса Перселла (см. ниже комментарий к рассказу «Призрак и костоправ»). Некоторые сюжеты этих ранних произведений Ле Фаню впоследствии развернул в большие повествования: например, один из лучших и едва ли не самый известный его роман «Дядя Сайлас: История Бартрама-Хо» (1864), продолжающий традиции готической прозы конца XVIII в., вырос из входящего в «перселловский» цикл рассказа «Эпизод из тайной истории ирландской графини» (1838), а появившийся полугодом раньше рассказ «Судьба сэра Роберта Ардаха