В последний раз! Возможно, я в последний раз вижу портрет! Что станется с ним после смерти старика Фа-Диеза?.. В дверях я обернулся и бросил на картину прощальный взгляд. Последние отблески солнца легли на смуглое, тоскующее лицо, и в неверном, трепещущем свете мне почудилось, будто голова повернулась и смотрит на меня. Больше я этого портрета не видел.
По темневшим улицам, рассекая праздную толпу гуляющих и гуляк, я устремился к Порта Сан-Дзаккариа. Было поздно, но я подумал, что, если поспешить, у меня еще будет в запасе час времени до полной темноты. Наутро мне предстояло покинуть М., и значит, я не должен упустить этот шанс – другого мне не представится. Я прибавил шагу, несмотря на дуновения угрожающе теплого, влажного воздуха и набегавшие на небо тучи.
Был канун дня Иоанна Крестителя[136] – на пологих холмах вокруг города начали появляться костры, в небо взмыли светящиеся воздушные шары, и большой соборный колокол ударил в честь предстоящего праздника. А я спешил по пыльным улицам к воротам Сан-Дзаккариа – и дальше. Удачно проложив путь вдоль наружной стены по аллее, обрамленной тополями, я легко нашел тропу, которая через поля вела к реке. Позади остались городские стены с их зубцами и выступами, впереди высились кипарисы и колокольня картезианского монастыря[137], над головой распростерлось беззвездное, безлунное небо, затянутое тучами. В полях воздух был намного приятнее, и дышалось там легче; то и дело налетал порыв жаркого, насыщенного влагой ветра, и тогда по листьям серебристых тополей и вившейся по проволоке виноградной лозы пробегала дрожь; на меня упало несколько крупных капель, предупреждая о надвигавшейся буре, а главное, с каждой минутой свет неуклонно убывал. Но я твердо решил не упустить свой последний шанс и, спотыкаясь, шел вперед по неровной тропе через поля пшеницы и душистой конопли. Прямо передо мной светляки выписывали в воздухе фантастические спирали. Один раз на тропе шевельнулось что-то темное; я поддел его тростью – передо мной мелькнула длинная лоснящаяся змея, которая проворно соскользнула обратно на землю. Лягушки оглушительно призывали дождь, им с той же устрашающей громкостью вторили сверчки, перед глазами суматошно носились светляки, но я по-прежнему шел вперед, ускоряя шаг в сгущавшихся сумерках. Впереди ярко-розовым полыхнула зарница, вдали пророкотал гром, упали крупные редкие капли, лягушки раскричались с новой силой, сверчки застрекотали еще быстрее, воздух налился тяжестью, и небо там, где село солнце, окрасилось мертвенной желтизной, но я упрямо продвигался к реке. И вдруг хлынул ливень, словно над головой разверзлись небеса, и вместе с водой на землю обрушился мрак, столь же непроглядный, сколь и внезапный, – гроза обратила вечер в самую черную ночь. Что делать? Воротиться? Но как?.. Впереди, за темной массой деревьев я разглядел огонек. Пойду вперед, решил я, там должен быть дом, где можно укрыться и переждать грозу, я слишком далеко ушел, чтобы возвращаться в город. И я под проливным дождем устремился дальше. Внезапно тропа сделала резкий поворот, и среди полей открылось свободное от посевов пространство. Передо мной были ворота, за которыми в окружении деревьев высилось что-то большое и темное. Благодаря случайному разрыву в облаках я увидел, что это вилла – облезлая серая вилла со сломанными обелисками на треугольном фронтоне. Сердце прыгнуло у меня в груди, и я встал как вкопанный. Дождь лил немилосердно. Сбоку послышался яростный лай: через дорогу от виллы торчал крестьянский дом – его-то огонек я и приметил. Дверь отворилась, и на пороге возник мужчина с фонарем в руке.
«Кто здесь?» – крикнул он.
Я подошел. Он поднял фонарь и окинул меня взглядом.
«А, – вмиг понял он, – приезжий… иностранец. Входите, illustrissimo[138], милости прошу».
Мое платье и блокнот для рисования говорили сами за себя, и хозяин принял меня за художника, который заплутал в лабиринте тропинок, пока искал дорогу к близлежащему картезианскому аббатству, куда совершают паломничество все заезжие служители искусства.
Я стряхнул с себя дождевую воду и вошел в низкое помещение с белеными стенами, желтыми от отблесков огня в кухонном очаге. На этом ярком фоне четкими черными контурами выступала живописная группа крестьян: пожилая женщина, как в старину, сидела за прялкой; одна девушка распутывала пучки волокна с помощью какого-то приспособления наподобие вращающейся звезды; другая лущила горох; гладко выбритый старик, положив локти на стол, курил трубку; напротив него устроился упитанный священник в треугольной шляпе, черных шелковых чулках и коротком сюртуке. При моем появлении все встали и со свойственной людям этого сословия простодушной, без тени заискивания, услужливостью стали наперебой меня привечать: священник уступил мне свое место, девушка взяла мои насквозь промокшие камзол и шляпу и повесила их над огнем, молодой человек принес огромное домотканое полотенце и сам принялся вытирать меня, чем вызвал дружный взрыв хохота. Мужчины, как видно, коротали вечер за чтением столь любимых народом историй из жизни Карла Великого, изложенных в «Reali di francia»[139], этой энциклопедии итальянских крестьян, однако они тут же отложили свои книги и повели общий разговор, забрасывая меня вопросами обо всех мыслимых и немыслимых вещах. Правда ли, что в Англии непрерывно идет дождь? (В таком случае, прозорливо заметил старик, как же англичане выращивают виноград, а если они не делают вино, то на что живут?) Правда ли, что где-то в Англии можно запросто найти золотые самородки? Есть ли в моей стране такой большой город, как их М.? И так далее, и так далее. Не желая терпеть подобные глупости, священник с важным видом поинтересовался здоровьем милорда Веллингтона, который, по слухам, в последнее время занедужил[140]. Я слушал его вполуха, ежеминутно впадая в рассеянность и отвлекаясь на собственные мысли. Женщинам я предложил для развлечения полистать мой блокнот. Они пришли в неописуемый восторг; всех моих лошадей приняли за волов, а всех мужчин за женщин – в общем, на славу повеселились, то и дело взвизгивая и прыская со смеху. Святой отец, гордый своей образованностью, попытался ласково ободрить и направить меня. Бывал ли я в картинной галерее – поинтересовался он – в соседней Болонье? (Сам он был там не далее как на день святого Петрония[141].) Да будет мне известно мне, что Болонья – мать всех искусств и что особенно прославили ее братья Карраччи[142], ну и так далее. Дождь между тем все лил и лил.
«Сдается мне, сегодня я не доберусь до дому, – сказал священник, поглядев на тьму за окном. – Мой ослик – удивительное создание, второго такого нет на свете, совсем как человек. Скажешь ему: „Леоне, Леоне!“ – он вскинет копыта и станет на задние ноги, ну прямо акробат, честное слово. Однако даже ему, боюсь, не найти дорогу в такой темнотище, и колеса моей двуколки рано или поздно увязнут в какой-нибудь яме – что тогда? Придется заночевать здесь, ничего не попишешь. Но я-то ладно, а как быть синьору, ведь он к таким жалким условиям совсем не привык!»
«Положа руку на сердце, я бы с превеликой радостью остался, – ответил я, – будь я уверен, что никого не стесню».
«Он нас стеснит! Надо же удумать такое!» – послышалось со всех сторон.
«Значит, решено, – подытожил священник, очень довольный собой и своей ослиной повозкой, в которой он разъезжал по комичному обычаю ломбардских служителей церкви. – Утром все и поедем в город: я отвезу синьора, а вы – овощи на ярмарку».
Я не вникал в эти планы, меня занимало только одно: наконец я у цели! Там, за дорогой, заветная вилла, до нее рукой подать. А я провожу время с крестьянами в их светлой, беленой кухне, как будто все еще не нашел того, что искал! Молодой паренек очень робко, словно речь шла о великом одолжении, попросил меня нарисовать девушку, его невесту, прехорошенькую, надо сказать, со смешливым, подвижным лицом и золотистыми кудряшками. Я тотчас достал карандаш и начал набрасывать портрет, хотя, признаюсь, не с тем усердием, какого заслуживали эти добрые люди. Однако они, точно завороженные, обступили меня, шепотом обмениваясь впечатлениями, пока моя непоседливая модель позировала мне на большой деревянной скамье, ежесекундно ерзая и хихикая.
«Ну и ночка! – внезапно посетовал старик. – Хуже не придумаешь, да еще в канун Святого Иоанна!»
«А что это меняет?» – удивился я.
«Ну как же, – ответил старик, – не зря говорят, что в ночь на Иоаннов день мертвые встают из гроба».
«Какая ересь! – возмутился священник. – Кто тебе такое сказал? Где, в каком требнике, в каких пастырских посланиях архиепископа или святых Отцов Церкви хоть слово есть о привидениях?» – Его голос возвысился до инквизиторского праведного гнева.
«Как хотите, а это чистая правда, – стоял на своем старик. – Сам я, допустим, ничего такого не видел, и архиепископ, наверное, тоже, но я знаю тех, кто видел».
Священник уже собрался обрушить на упрямца поток суровой отповеди на местном диалекте, но я перебил его:
«Там, за дорогой, большой дом. Кому он принадлежит?»
Я с тревогой ждал ответа.
«Адвокату Барджеллини», – почтительно произнесла женщина.
Мне объяснили, что они его арендаторы, contadini, живут на его земле сельским трудом и присматривают за его имуществом; что адвокат Барджеллини баснословно богат и баснословно учен.
«Энциклопедист! – восхитился священник. – Все знает – юриспруденцию, искусство, географию, математику, нумизматику, гимнастику!» – Каждую область знания священник отмечал решительным взмахом руки.
Я был разочарован, но по инерции спросил:
«В доме живет кто-нибудь?»