– Вот так! – провозгласила наконец миссис Симмонс. – Ну, теперь уж этот старый чепчик больше не будет мне досаждать.
Клочки муслина миссис Симмонс победоносно бросила в мусорную корзинку и улеглась обратно в кровать. Не успела она опомниться, как белые тесемки снова впились ей в горло, затягиваясь все туже. И вот теперь миссис Симмонс наконец сдалась, побежденная. Это новое попрание всех законов разума, на которые миссис Симмонс, так сказать, с младых ногтей опиралась в жизни, окончательно нарушило ее душевное равновесие. С трудом она развязала тугие тесемки, стянула с головы чепец, с усилием соскользнула с постели и, подхватив капот, выбежала из комнаты. Она бесшумно прошла по коридору в свою прежнюю комнату, а там забралась в знакомую постель и остаток ночи пролежала, дрожа и прислушиваясь; а если ей и удавалось забыться, она то и дело, вздрогнув, пробуждалась от ощущения, будто ее душат, но ничего подобного не происходило, и все-таки ужас не отпускал миссис Симмонс.
На рассвете она прокралась в юго-западную комнату – взять там кое-что из одежды. Миссис Симмонс потребовалось собраться с духом, чтобы переступить порог, однако, пока она там находилась, ничего необычного не случилось. Она поспешила вернуться в прежнюю комнату, оделась и с невозмутимым лицом вышла к завтраку – румяная, как всегда. Когда Элиза Липпинкотт осведомилась у нее, как спалось, миссис Симмонс с поразительной невозмутимостью ответила, что не очень хорошо. А причина лишь в том, что на новом месте ей всегда скверно спится, и потому она, пожалуй, вернется в свою прежнюю комнату.
Однако Элизу Липпинкотт эти слова не обманули, как и сестер Джиллс и юную Флору. Элиза сказала откровенно:
– Уж вы мне не рассказывайте, как вам скверно спалось на новом месте. Глядя на вас, я догадываюсь, что нынче ночью в юго-западной комнате творилось нечто странное.
Все вопросительно посмотрели на вдову: библиотекарша с торжеством и злорадным любопытством, священник – с печальным недоверием, София Джилл – испуганно и негодующе, а Аманда и юная Флора – с неприкрытым ужасом. Миссис Симмонс держалась с большим достоинством.
– Я не видела и не слышала ничего такого, чему нельзя найти разумное объяснение, – ответила она.
– Но что же там случилось? – не отставала Элиза Липпинкотт.
– Я не желаю больше обсуждать это, – отрезала миссис Симмонс. И протянула тарелку за добавкой картофельного пюре.
Она чувствовала, что скорее умрет, чем признается в нелепой и жуткой истории с ночным чепцом или в том, как ее напугали павлины, улетевшие с синего ситцевого поля, – и это после того, как она посмеялась над самой возможностью чего-то подобного. Вдове удалось уйти от внятного ответа и в известном смысле остаться хозяйкой положения. Она поразила всех своей невозмутимостью перед лицом неведомого ночного ужаса.
После завтрака вдова с помощью Аманды и Флоры перебралась в свою прежнюю комнату. Пока переносили вещи, дамы едва ли перемолвились словом, но работали они в спешке и выглядели виноватыми, когда встречались взглядами, будто сознавая, что выдают общий страх.
В тот же день молодой священник Джон Данн попросил у Софии Джилл дозволения занять юго-западную комнату – всего лишь на одну ночь.
– Я не прошу переносить туда мои вещи, – добавил он, – поскольку вряд ли смогу позволить себе снимать комнату намного лучше той, которую занимаю сейчас. Но я бы хотел, с вашего разрешения, провести там всего лишь одну ночь – чтобы собственным примером опровергнуть любое злосчастное суеверие, которое, быть может, уже пускает здесь корни.
София Джилл от души поблагодарила священника и охотно согласилась.
– Я решительно не понимаю, как можно, обладая здравым рассудком, поверить в такую чепуху, – ответила она.
– А я решительно не понимаю, как добрый христианин может верить в привидения, – мягко сказал священник, и София Джилл была польщена его словами.
Молодой священник был для нее что дитя; она относилась к нему без всяких сантиментов, и все же ей нравилось, как он тайно осуждает двух других дам, тем самым будто возвышая ее над ними.
Около полуночи преподобный Джон Данн отправился почивать в юго-западную комнату. Он засиделся допоздна, трудясь над проповедью.
С маленьким ночником в руке священник пересек холл, отворил дверь юго-западной комнаты и шагнул вперед. В тот же миг он всем телом словно ударился о стену. Преподобный не верил своим глазам. Дверь, несомненно, была открыта; он видел за ней комнату, залитую лунным светом, струившимся в окна, от которого предметы роняли черные тени, видел кровать, в которой ему предстояло провести ночь, но войти не мог. Он снова и снова пытался перешагнуть порог комнаты, и каждый раз у него возникало все то же необычайное ощущение, будто он наталкивается на непреодолимое препятствие – некоего невидимку, решительно преграждающего ему путь. Молодой священник был не самого крепкого сложения, но все-таки достаточно силен. Он расставил локти, крепко сжал губы и попытался протиснуться в комнату. Но вновь встретил незримое и упорное сопротивление, которое своим грозным безмолвием напоминало непреодолимую скалу.
Следующие полчаса преподобный Джон Данн тщетно пытался войти в юго-западную комнату – его мучил не страх, но ярость и смутные сомнения, не помутился ли у него рассудок. Перед этим странным препятствием он был беспомощен. Наконец священника охватил ужас, как если бы он столкнулся с силами зла. Ведь преподобный был очень молод и слаб нервами. А потому он убежал в свою комнату и заперся там, точно перепуганная барышня.
Наутро священник явился к мисс Джилл и со всей откровенностью поведал ей о случившемся, причем отчаянно умолял никому ничего не рассказывать, ибо опасался, что проявленной слабостью испортил все дело; ведь он искренне поверил, будто в юго-западной комнате что-то не так.
– Что именно, я не ведаю, мисс София, – признался он, – однако поневоле должен признать: в этой комнате чинят козни некие злые силы, равно непостижимые для современной веры и науки.
Мисс София Джилл выслушала его, понуря голову. К духовенству она питала врожденное почтение, но твердо обещала себе восстановить репутацию юго-западной комнаты в дорогом ее сердцу старом фамильном гнезде.
– Сегодняшнюю ночь я сама проведу в юго-западной комнате, – объявила она, когда священник договорил.
Преподобный посмотрел на нее с сомнением и испугом.
– Я от души восхищаюсь вашей верой и отвагой, мисс София, – сказал он, – но разумно ли это?
– Я твердо решила провести сегодняшнюю ночь в той комнате, – сказала мисс Джилл тоном, не допускающим возражений.
Иногда она умела держаться как королева и именно это сейчас и проделала.
В десять часов вечера София Джилл вошла в юго-западную комнату. Сестру она предупредила о своем намерении заранее и не поддалась на слезные уговоры Аманды, взяв с нее слово ничего не говорить юной Флоре.
– Незачем пугать дитя по пустякам, – сказала София.
Вечером, войдя в юго-западную комнату, София поставила на комод принесенную с собой лампу и прошлась: задернула шторы, сняла с кровати прелестное белое покрывало – словом, готовилась ко сну.
Вела она себя невозмутимо и неспешно, но внезапно ей на ум стали приходить какие-то странные, будто чужие мысли. Она вспоминала о том, чего никак не могла помнить, поскольку случилось это еще до ее рождения: неприятности, связанные с замужеством матери, – семейную распрю, после которой матери отказали в помощи, изгнав ее из дома и навсегда забыв о ней. Острее всего София ощущала теперь горькую обиду, и не на бабушку и тетю, которые так скверно обошлись с ее матушкой, но именно на матушку; а затем осознала, что обида эта уже обратилась на нее саму. Она гневалась на матушку, но та предстала перед Софией юной девушкой, какой дочь никак не могла ее помнить, и София гневалась на себя, и на сестру Аманду, и на Флору. В голове у нее возникали мысли одна другой злее – от них каменело сердце, и однако они завораживали. И все это время сознание Софии двоилось, и она понимала, что мысли эти ей чужды и навязаны чьей-то посторонней волей. Она знала, что так думает кто-то другой, и знала, кто именно. София ощутила, что одержима.
Однако невероятная мощь ее натуры возобладала. От своих предков она унаследовала силу духа, но не злую, как у них, а благую, и готовность постоять за себя. И вот теперь предки Софии обратили свое оружие против себя самих. Усилием воли, едва не стоившим ей жизни, Софи отогнала от себя злой дух, наводивший ужас. Чужие помыслы оставили ее. Затем София постаралась убедить себя, что поразительное ощущение, которое ей довелось испытать, не было вызвано хоть сколько-нибудь сверхъестественными причинами.
– Мне все привиделось, – сказала она себе и продолжила готовиться ко сну.
Подойдя к комоду, София собралась было распустить волосы и посмотрелась в зеркало, но вместо мягких прядей, причесанных на пробор, она увидела гладко зачесанные седины, покрытые старомодным черным головным убором. Вместо гладкого широкого лба в зеркале отразился высокий, изборожденный морщинами, которые свидетельствовали о сосредоточенных эгоистичных размышлениях о долгой жизни; вместо спокойных голубых глаз на Софию с глубоко затаенной злобой смотрели из зеркала глаза черные, полные пагубных помыслов; вместо резко очерченной, но приветливой улыбки София увидела поджатые, тонкие губы, вокруг которых пролегли угрюмые морщины. Словом, вместо собственного лица, на которое было приятно смотреть, – лица дамы средних лет, прожившей честную жизнь, благожелательно относящейся к другим, терпеливо преодолевающей любые испытания, София увидела в зеркале лицо старухи, вечно мрачной от неизбывной злобы на саму себя и весь свет, на жизнь и смерть, на прошлое и будущее. Вместо собственного лица на Софию смотрело лицо покойной тетушки Харриет, и на тетушке было то самое фиолетовое платье!
София Джилл вышла из комнаты. Она направилась в ту, которую делила с Амандой. Увидев сестру, Аманда встрепенулась. София поставила лампу на столик и стояла, прижимая к лицу носовой платок. Аманда устремила на сестру взгляд, исполненный ужаса.