– Что? Что случилось, София? – взволнованно спросила она.
София все еще не отнимала платка от лица.
– Ах, сестрица, ты поранилась? Кого-нибудь позвать? София, что у тебя с лицом? – воскликнула Аманда.
София наконец отняла платок от лица.
– Взгляни на меня, Аманда Джилл, – приказала она ужасным голосом.
Аманда, дрожа, повиновалась.
– Что с тобой? Что случилось? Ты не ранена. В чем дело, София?
– Что ты видишь?
– Я вижу тебя, конечно.
– Меня?
– Да, тебя. Кого же, по-твоему, я должна видеть?
София Джилл пристально посмотрела на сестру.
– Никогда в жизни я не расскажу тебе о том, что, как я предполагала, ты должна была увидеть, а ты поклянись никогда не спрашивать меня, – произнесла она.
– Не буду, конечно, София, – едва не плача от ужаса, пообещала Аманда. – Ты ведь больше не станешь ночевать в юго-западной комнате?
– Нет, – отчеканила София. – И я намерена продать этот дом.
Клетушка
Перевод Е. Микериной
Меня зовут миссис Элизабет Дженнингс. Женщина я почтенная и уважаемая. Пожалуй, могу назвать себя леди, благо с юных лет моя жизнь складывалась успешно. Я получила хорошее воспитание и окончила институт благородных девиц. И замуж вышла удачно. Муж мой был торговцем самого достойного сорта – аптекарем. Его заведение располагалось на углу главной улицы города Роктона, где я родилась и где жила до самой мужниной кончины. Родители умерли вскоре после моего замужества, и, когда супруг последовал за ними, я осталась совсем одна. Управлять аптекой мне было не под силу: в лекарствах я не разбиралась и до ужаса боялась по ошибке кого-нибудь отравить. Пришлось с порядочным убытком дело продать. Кроме вырученных пяти тысяч долларов, за душой у меня ничего не было. На мало-мальски приличную жизнь не хватало, и я поняла, что придется как-то зарабатывать. Сперва хотела стать учительницей, но я была уже немолода, и преподавали теперь по-другому, не так, как в мое время. В знаниях, которыми я могла поделиться, никому не было надобности. Я не придумала ничего иного, как пустить к себе квартирантов. Только мне мешало то же препятствие, что и с учительством: Роктону не требовался пансион. В доме, который снимали мы с мужем, пустовало несколько комнат; я дала объявление, но никто не отозвался. Когда денег почти не осталось, я решилась на отчаянные меры: упаковала мебель и переехала в этот город, где сняла дом побольше. Затея была рискованной по многим причинам. Прежде всего, непомерная арендная плата, а потом, меня здесь не знала ни одна живая душа. Однако я находчива, в трудной ситуации не теряюсь и могу проявить недюжинную деловую хватку. Я поместила весьма оригинальное объявление, истратив на него в буквальном смысле последний цент, вернее, последний наличный цент. Чтобы купить все необходимое для обустройства, пришлось снять деньги с банковского вклада, хоть я и давала себе обещание ни в коем случае этого не делать. Но риск оправдался – через два дня после того, как мое объявление напечатали в газете, в дверь постучалось несколько желающих. Две недели спустя пансион заполнился жильцами, дело процветало, и все бы так и шло, если бы не таинственные, необъяснимые события, о которых я собираюсь рассказать. Нынче я вынуждена съехать из этого дома и подыскать себе другой. Кое-кто из постояльцев переедет вместе со мной, иные, до крайности нервные, не желают иметь никакого, даже самого отдаленного отношения к пугающим, жутким происшествиям, о которых я вам поведаю. Последует ли несчастье за мной в новый дом и будет ли Тайна клетушки отныне вечно омрачать мое благополучие, покажет время. Не стану пересказывать эту странную историю своими словами, вместо этого предлагаю вам прочесть дневник мистера Джорджа X. Уиткрофта. Я приведу фрагменты из него начиная с 18 января этого года, когда мистер Уиткрофт поселился в моем пансионе.
Вот что он пишет.
18 января 1883 года. Устроился в новом пансионе. Занял комнату по своим скромным средствам – отгороженную в конце коридора клетушку, да еще на третьем этаже. Я всю жизнь слышу о таких каморках, я и раньше видел их, бывал в них, но только сейчас, поселившись здесь, я осознал все ничтожество и в то же время суровую бескомпромиссность этого жилища. Оно свидетельствует о ничтожности своего обитателя. Мужчину тридцати шести лет (а мне именно столько) не поселят в клетушке, если только он сам не ничтожен, по крайней мере в сравнении с другими. Таким образом, неоспоримо доказано, что я плетусь в самом хвосте жизни. Может быть, я проживу в этой каморке до конца своих дней, если, конечно, будет чем платить хозяйке, – а это вполне вероятно, ведь мой небольшой капитал вложен так надежно, что я чувствую себя малолетним сиротой на попечении столпа благочестия. После того как все ценное стащили, я с большим тщанием запер двери. Я вкусил отвращения, которое рано или поздно настигает авантюрную натуру, знающую одни лишь провалы и так называемое невезение. Я ударился в другую крайность. Я проиграл во всем – я проиграл в любви, я проиграл в деньгах, я проиграл в борьбе за повышение по службе, я проиграл в здоровье и силе. Теперь вот обосновался в клетушке, буду жить на свои жалкие доходы и, умеренно попивая здешние минеральные воды, поправлять здоровье, если получится. В противном же случае буду здесь хворать – мой недуг необязательно смертелен, – пока Провидение не заберет меня из моего угла. Мне все равно, где жить. Даже если воды не помогут, нет резона уезжать отсюда. Итак, мне предстоит обитать в клетушке. Хозяйка вежлива, даже добра, насколько может себе позволить доброту бедняжка, которой все время приходится думать о собственной выгоде. Борьба за существование вредит женской утонченности; женщина – слишком нежное создание, по своей натуре не старательница, и подобное занятие ее принижает; она спускается с высот – и копает, роет, скребет. Но зачастую несчастной просто не остается ничего другого, так что стоит простить ей это падение. Хозяйка отлично справляется, учитывая, в какие непростые обстоятельства она попала, и кормит хорошо, даже на совесть. Похоже, она опрометчиво старается и постояльцев не обидеть, и свою выгоду соблюсти (без этого тоже нельзя). Впрочем, из-за диеты для меня это большого значения не имеет.
Удивительно, до чего могут досаждать ограничения в еде, а ведь я считал, что, в сущности, равнодушен к гастрономическим радостям. Сегодня к обеду был пудинг, попробовать безнаказанно я его не мог, но желал страстно. Желал только потому, что подобного пудинга я никогда прежде не видел, и оттого он наполнился для меня психологическим и духовным смыслом. Мне казалось – странная причуда, – что его вкус подарит мне новые ощущения, а вместе с тем и новую перспективу. Малейший пустяк может повлечь за собой большие перемены, так почему бы мне не обрести новый взгляд на мир благодаря пудингу? Здешняя жизнь донельзя монотонна, хочется найти хоть какую-то отдушину – вот же парадокс, ведь я удалился сюда с такой покорностью. С другой стороны, невозможно в одно мгновение преодолеть и в корне изменить свою натуру. Теперь я смотрю на себя критически и пытаюсь проникнуть в суть своей личности и своих поступков. Я всегда осознанно тянулся вперед, самонадеянно желал нового, неопробованного, горизонтов шире, морей дальше дальних, раскрепощения мысли. Именно эта черта и стала главной причиной всех моих несчастий. У меня душа исследователя, и в девяти случаях из десяти это приводит к краху. Мне бы следовало стать полярником, будь у меня капитал и достаточно энергии. Я усердно занимался астрономией. Я с жадностью изучал ботанику, мечтая о том, как обнаружу новые виды в неизученных уголках планеты; то же и с животным миром, и с геологией. Я желал богатства, чтобы узнать, каково обладать деньгами и властью. Я желал любви, чтобы узнать, на что способны чувства. Я страстно желал всего, чего только может захотеть человеческий разум, не столько из чисто эгоистических соображений, сколько из неутолимой жажды познать общечеловеческие стремления. Однако мои способности ограниченны, я не совсем понимаю отчего – да и кто из смертных может постичь природу своей ограниченности, ведь подобное знание помогло бы от нее избавиться, – но, так или иначе, она не позволила мне достичь успеха. И вот он я, в своей клетушке, так глубоко увяз в колее судьбы, что не видать горизонта. Сейчас, когда я пишу эти строки, горизонт по левую руку от меня, мой материальный горизонт, – это стена, оклеенная дешевыми обоями. На обоях неопределенный бело-золотой узор. Я повесил в комнате несколько фотографий, а широкий участок стены над кроватью занимает большая картина маслом, принадлежащая хозяйке. Картина эта, в массивной потускневшей золотой раме, как ни странно, неплоха. Кто автор, не имею представления. На ней изображен традиционный пейзаж, такие были в моде лет пятьдесят назад, – сюжет, щедро растиражированный на литографиях: петляет река, влюбленные в лодочке, на правом берегу домик, укрывшийся среди деревьев, мягкие склоны холмов и церковный шпиль на заднем плане – и все написано умело. Оригинальность мысли отсутствует, но техника у художника отменная. Однако по какой-то необъяснимой причине эта картина тревожит меня. Против своей воли я смотрю на нее и не в силах оторвать глаз. Она приковывает к себе внимание, словно чье-то сосредоточенное лицо. Попрошу миссис Дженнингс убрать ее. А на этом месте повешу фотографии, которые у меня в сундуке.
26 января. Я не каждый день пишу в дневник. Никогда не вел записи регулярно и не считаю, что должен. По-моему, понятие чувства долга здесь неприменимо. Иногда не происходит ничего интересного, о чем хотелось бы написать, иногда мне нездоровится или просто нет желания. Четыре дня я ничего не писал по всем трем причинам. Но вот сегодня есть и настроение, и повод. Кроме того, я гораздо лучше себя чувствую. Возможно, воды пошли мне на пользу, или все дело в смене обстановки. А может быть, причина не столь проста. Может быть, мой разум ухватился за что-то новое, за некое открытие, и это подстегнуло мое чахлое тело. Знаю лишь, что мне куда лучше, и я весьма озабочен тем, чтобы и дальше пребывать в хорошем самочувствии. В последнее время я за собой такого не замечал – я был, пожалуй, сам себе безразличен и порой задумывался, не стало ли подобное отношение скорее причиной, нежели следствием моего слабого здоровья. Я столько раз упирался в тупик, что в итоге впал в ступо