28 января. Прошлой ночью не стал пить лекарство. Сейчас столько новых медикаментов, и на организм они порой действуют непостижимым образом, вот я и подумал: а что, если снадобье все же как-то связано с моими ночными приключениями? Лекарство не принимал. Пузырек поставил, как обычно, на комод – побоялся, что, если еще больше нарушу привычный порядок вещей, того и гляди не проснусь вовремя. Спички оставил на стуле у кровати. Уснул примерно в четверть двенадцатого, а проснулся, когда часы били два, – чуть раньше обычного. На сей раз я не колебался. Сразу встал, взял спички и отправился прежней дорогой. Я проделал, как мне казалось, немалый путь, не встретив никаких препятствий. Я тянул носом воздух, но чудесные ароматы вчерашней ночи не возвращались. Вместо этого я вдруг ощутил вкус, неведомую приятную сладость, и – как дотоле с запахом – все было наоборот: вкус сперва проник в мое сознание и лишь потом скользнул под язык. Невольно вспомнилось «слаще меда и капель сота» из Писания. Я подумал о манне небесной. Я испытывал неизъяснимое удовлетворение, словно утолил сильный голод. Я шагнул вперед – и ощутил новый вкус. А потом другой. Сладость была вовсе не приторной, но столь пронзительной, что поистине обжигала. Физическое ощущение становилось духовным переживанием. «Всю свою жизнь до этой минуты я ходил голодным», – сказал я себе. Я чувствовал, как резво, будто под действием стимуляторов, заработал от этой божественной пищи мозг. И вдруг повторился вчерашний приступ. У меня закружилась голова, и я весь сжался, объятый неясным страхом. Я зажег спичку и снова оказался в своей клетушке. Я вернулся в постель и вскоре уснул. Лекарство принимать не стал. Решил пока что воздерживаться от него. Чувствую себя намного лучше.
29 января. Лег как обычно, спички на месте; уснул около одиннадцати, проснулся в половине второго. Слышал, как пробило середину часа. Я стал просыпаться все раньше и раньше. Лекарство не принимал, но пузырек оставил, как всегда, на комоде. Снова взял спички, и пошел по комнате, и опять попал в какое-то странное место, но и на сей раз – так, видимо, предначертано – все было по-другому. Этой ночью я не ощущал ни вкусов, ни запахов, зато услышал звуки – бог мой, что за звуки! Сперва я различил непрерывно нараставший и затихавший шум реки, который исходил как будто из стены за кроватью, где висит старая картина. Ничто в природе, кроме реки, не способно одновременно и приближаться, и отступать. Реку ни с чем не спутаешь. Глухой рокот волн все громче и громче, и вот уже стихает, замирает вдалеке. Потом сквозь шум реки послышалась песня на незнакомом языке – я не знал, но понимал его – мой разум все понимал, не разбирая слов. В песне пелось обо мне, это был я из неведомого будущего, совершенно несопоставимого с прошлым, и все же мое сознание до краев заполнил экстаз, точно мне напророчили великое счастье. Песня не прекращалась, но, пройдя вперед, я окунулся в иные звуковые волны. Звонили колокола, отлитые ни дать ни взять из хрусталя и созывавшие к райским вратам. Играли неведомые инструменты, в чудесные мелодии вплетался нежный любовный шепот, и все это наполняло меня уверенностью в безоблачном будущем.
Наконец я как будто оказался в центре грандиозной оркестровой ямы, которая становилась все глубже и шире, а потом почувствовал, что волны звука подхватывают меня мягко, но уверенно, совсем как морские волны. И снова меня обуяли ужас и настойчивое желание оказаться в знакомой обстановке. Я чиркнул спичкой и вернулся в свою комнату. Не понимаю, как мне удается заснуть после таких чудес, но тем не менее я сплю. Я спал без сновидений и проснулся, когда уже рассвело.
30 января. Вчера услышал кое-что касательно моей комнаты, нечто, странно меня взволновавшее. Напугало это меня, внушило страх перед неведомым или еще больше подогрело мою страсть к приключениям – не могу сказать, хоть убей. Я был в санатории, потягивал на веранде минеральную воду, когда кто-то окликнул меня. «Мистер Уиткрофт?» – произнес чей-то голос вежливо, вопросительно, словно извиняясь за возможную ошибку. Я обернулся и увидел джентльмена, которого сразу узнал. Я редко забываю лица или имена. Это был мистер Аддисон, три года назад мы оба отдыхали в маленькой летней гостинице в горах и часто виделись. Мимолетное, в общем-то, ничего не значащее знакомство. Не сведет больше судьба – и не жаль, а сведет – без раздумий возобновишь приятельство. Это во всех отношениях неправильно. Но когда ты немощен и одинок, как я сейчас, то благодаришь случай за приветливую улыбку на знакомом лице. Я не на шутку обрадовался Аддисону. Он сел рядом. В руках у него тоже был стакан минеральной. Здоровье его не так скверно, как мое, но оставляет желать лучшего.
Аддисон много раз бывал здесь, какое-то время даже жил постоянно. Три года провел в санатории, ежедневно пил воды. Вот почему он знает об этом небольшом городке все, что только можно знать. Он поинтересовался, где я остановился, и, когда я назвал улицу, разволновался и спросил номер дома. Когда я сообщил ему номер – 240, он заметно вздрогнул, глянул на меня пристально, а потом с минуту молча цедил воду. Не было никаких сомнений, что ему известна какая-то тайна о моем пристанище, и я спросил:
– Что вы знаете о доме двести сорок по Плезант-стрит?
– Да ничего, – ответил он уклончиво и глотнул еще воды.
Но чуть погодя осведомился этаким нарочито небрежным тоном, в какой комнате я живу.
– Я как-то сам несколько недель жил на Пле-зант-стрит, двести сорок, – сказал он. – По-моему, там всегда был пансион.
– Дом вроде бы пустовал несколько лет, пока не явился нынешний наниматель, – заметил я. Потом ответил на его вопрос: – У меня комната на третьем этаже. Тесновато, конечно, но вполне уютно, для клетушки-то.
На лице мистера Аддисона столь явно отразился ужас, что я принялся его расспрашивать и не отступал, пока он не сдался и не рассказал мне, что знает. Его смущало, что я могу заподозрить его в неподобающей мужчине склонности к суевериям, и, кроме того, ему не хотелось сообщать мне ничего сверх действительных фактов.
– Что ж, я расскажу, Уиткрофт. Вот вкратце то, что я знаю. Последнее, что я слышал о доме двести сорок по Плезант-стрит, – его не могли сдать, потому что там якобы кого-то убили, хотя ничего не доказано. Дважды пропадали люди, и в обоих случаях – обитатели каморки, в которой сейчас живете вы. Первой исчезла невероятной красоты девушка, она приехала сюда на лечение и, говорят, разочаровалась в любви, отчего пребывала в глубокой меланхолии. Она остановилась в доме двести сорок и около двух недель прожила в той самой комнате, а потом однажды утром пропала, как в воду канула. Связались с ее семьей – родни у бедняжки было не много, да и друзей тоже, – повсюду ее искали, но, насколько мне известно, так и не нашли. Полиция арестовала двух или трех человек, но выяснить ничего не удалось. Это случилось еще до меня, а вот второй человек пропал, когда я жил в том доме, – приятный юноша, студент, переутомился в колледже. Он сам оплачивал учебу. Простудился, подхватил грипп, болезнь вкупе с перенапряжением чуть его не прикончила, вот он и приехал сюда на месяц отдохнуть и поправить здоровье. В комнате он прожил чуть меньше двух недель, пока однажды утром не исчез. Поднялся большой переполох. Вроде как студент намекал, что с комнатой что-то неладно, но полиция, конечно, не придала этому значения. Арестовали кучу народу, но парня так и не нашли, и всех отпустили, хотя некоторые из задержанных, возможно, до сих пор под подозрением. Пансион закрылся. Шесть лет назад никто не поселился бы в том доме, не говоря уж о каморке на третьем этаже, но теперь, видно, приехали новые люди, и все забылось. Бьюсь об заклад, ваша хозяйка не скажет мне спасибо за то, что я разворошил прошлое.
Я заверил его, что мне до этой истории нет никакого дела. Он пристально посмотрел на меня и спросил без обиняков, не видел ли я чего дурного или необычного в этой комнате. Я ответил, исхитрившись при этом не солгать, что ничего странного видеть не видел, – и это чистая правда, я по-прежнему ничего не видел, но, вероятно, еще увижу. Время придет, я чувствую. Прошлой ночью я ничего не видел, не слышал, не обонял и не ощущал на вкус – зато я осязал. Вчера, вновь отправившись исследовать неведомое, я и шагу не ступил, как на что-то наткнулся. В первую секунду я ощутил разочарование. «Комод, я уткнулся в край комода», – подумал я. Но вскоре обнаружил, что передо мной вовсе не старый крашеный комод, а что-то резное, с крылышками, насколько могли распознать мои неопытные пальцы. Я нащупал острые изгибы длинных крыльев поверх, кажется, арабески из ажурных листьев и цветов. Не знаю, что это было, – может быть, сундук. Легко можно подумать, будто я преувеличиваю, говоря, что предмет этот был какой-то непостижимой, ускользающей формы, какой я прежде никогда не встречал. Материал также был мне неизвестен. Гладкий, как слоновая кость, только не слоновая кость; удивительно теплый, словно долго стоял на жарком солнце. Я двинулся дальше и нашел еще мебель – я склонен считать, что это была мебель неизвестного мне стиля, а вероятно, и назначения, – и всю ее объединяла таинственность формы. Наконец я приблизился, вне всяких сомнений, к большому открытому окну. Я ясно чувствовал, как в лицо мне дует нежный, теплый, но в то же время исполненный прозрачной свежести ветер. И это точно было не окно моей клетушки. Я выглянул в проем, но ничего не увидел. Только ветер дул в лицо.
Потом вдруг совершенно неожиданно, справа и слева от себя, я нащупал живые создания в образах мужчин и женщин, осязаемых существ в осязаемых одеждах. Мягкие шелковистые ткани их нарядов обволакивали меня и завлекали в свои цепкие паучьи сети. Я бродил в толпе людей, чем бы и кем бы они ни были, но странное дело, не видя их, испытывал отчетливое ощущение, что я их знаю. То и дело чья-то знакомая рука мягко сжимала мою; один раз кто-то приобнял меня. Потом я почувствовал, как колышущаяся толпа легко подхватывает меня и увлекает за собой, струящиеся одежды окутывают меня – и снова налетает страх. Я чиркнул спичкой и очутился в своей клетушке. Не лучше ли впредь не гасить на ночь газ? Не зашло ли все слишком далеко? Что сталось с теми людьми, с мужчиной и женщиной, которые жили здесь до меня? Не пора ли остановиться?