На следующий день ему удалось-таки повидаться с мистером Гарреттом. Когда мистер Гарретт пребывал в добром здравии, это был жизнерадостный молодой человек весьма приятной наружности. Но сейчас он являл собой какое-то жалкое, бледное существо, обложенное подушками в кресле у камина; он ежеминутно вздрагивал и косился на дверь. Впрочем, если больной и опасался нежелательных визитеров, мистер Элдред был очевидно не из их числа.
– Нет, это вы примите мои извинения! Я ужасно переживал, что не знаю вашего адреса и не могу с вами объясниться. И теперь очень рад видеть вас у себя. Простите великодушно, что доставил вам столько беспокойства, но, поверьте, я никак не мог предвидеть такого… того, что случилось со мной.
– Само собой! Однако… Я в некотором роде доктор. Могу я спросить вас… Не сомневаюсь, вы уже получили необходимые рекомендации, и все же… Вы упали?
– Нет. То есть я действительно рухнул на пол… но не с высоты, не оттого что закружилась голова. Я упал от… потрясения.
– Иными словами, вас что-то напугало. Померещилось что-нибудь?
– Боюсь, не померещилось. Я на самом деле кое-что увидел. Помните тот день, когда вы в первый раз пришли в библиотеку?
– Ну конечно. Только прошу вас, не надо ничего описывать… Воспоминания не пойдут вам на пользу.
– Напротив. Думаю, мне станет легче, если я расскажу об этом кому-то вроде вас: возможно, вы сумеете найти рациональное объяснение. Едва я зашел в отдел, где хранится ваша книга…
– Не нужно, мистер Гарретт, я настаиваю. Помимо всего прочего, у меня не так много времени, я еще должен собрать вещи и успеть на поезд. Нет, ни слова больше – это расстроит вас сильнее, чем вы можете себе представить. Напоследок позвольте мне сказать… Я поневоле чувствую свою вину за ваше нездоровье и хотел бы возместить вам расходы, которые выражаются в… мм?..
Его предложение было решительно отклонено. Мистер Элдред не стал тратить время на уговоры и откланялся, но, прежде чем он вышел за дверь, мистер Гарретт сунул ему в руку записку с библиотечным индексом трактата Миддот, чтобы он при желании мог самостоятельно отыскать книгу в библиотеке. Но мистер Элдред там больше не появлялся.
В тот же день Уильяма Гарретта посетил некий Джордж Эрл – его сверстник и коллега. Эрл был среди тех, кто обнаружил Гарретта лежащим без чувств на полу у выхода из так называемого отдела гебраистики – закутка с книгами на иврите, примыкавшего к центральному проходу в широкой галерее. С той минуты он не переставал тревожиться о здоровье товарища. Едва библиотека закрылась для читателей, Эрл примчался к нему.
– Послушай, старина, – сказал он (сперва потолковав о том о сем), – я понятия не имею, отчего ты вдруг почувствовал себя скверно, но у меня такое впечатление, будто скверной отравлен самый воздух нашей библиотеки. Хочешь верь, хочешь нет, но перед тем, как мы наткнулись на тебя, я шел с Дэвисом по галерее и говорил ему: „Откуда здесь этот спертый, затхлый запах? Даже не знаю, с чем сравнить его. Таким надышишься – заболеешь“. На минуту представь, что кто-то долго живет в атмосфере зловония, – а ничего отвратительнее мой нос в жизни не нюхал, уверяю тебя!.. Ведь раньше или позже организм насквозь пропитается этим мерзким духом и сам начнет источать его, как ты думаешь?
Гарретт замотал головой.
– Запах запахом, но он не висит в воздухе постоянно, хотя в последние два дня я тоже замечал… что-то вроде невероятно сильного запаха трухи или тлена. Нет, не в том дело – на меня подействовало не это, а то, что я увидел. Давай я тебе расскажу. Я зашел в отдел гебраистики взять книгу для читателя, который ожидал меня в вестибюле, – ту самую, с которой я накануне допустил оплошность. Тогда я по просьбе того же человека поднялся в отдел и увидел, как старик-священник в рясе снял ее с полки. Своему клиенту я сообщил, что книга «на руках». С тем он и ушел, чтобы назавтра снова прийти за ней. А я вернулся наверх спросить у священника, нельзя ли ненадолго забрать ее у него, но священника нигде не было, а книга стояла на месте. На следующий день, то есть вчера, я опять поднялся в отдел, как уже сказал тебе, и – кто бы мог подумать! – в десять часов утра, при наилучшем освещении, какое только бывает в этих темных отделах, – я вновь вижу давешнего священника: стоит спиной ко мне и разглядывает книги на нужной мне полке, и голова у него такая страшная, лысая!.. (Шляпу он оставил на столе.) Я уставился на него, точно завороженный. На редкость уродливая лысая голова, говорю я тебе. И вид у нее был какой-то неживой, словно она вся высохла и наполовину истлела, а редкие тонкие волоски больше напоминали паутину, чем обычный человеческий волос. Я кашлянул, шаркнул ногой – словом, немного пошумел, желая привлечь его внимание. Он обернулся, и я увидел его лицо – совершенно мне незнакомое. Говорю тебе, я не мог ошибиться! Хотя нижней части лица я по какой-то причине не разглядел, зато верхнюю разглядел лучше некуда: сухая, как у мумии, с провалами глазниц, затянутыми от бровей до скул паутиной… густой паутиной! Вот отчего я лишился чувств, как принято выражаться, и больше мне сказать нечего.
Какие бы объяснения вышеописанному феномену ни предложил Эрл, нам нет до них дела, поскольку они не смогли убедить Гарретта, что он не видел того, что видел.
Прежде чем Уильям Гарретт вновь вернулся к работе, он – по настоянию старшего библиотекаря – взял недельный отпуск, дабы сменить обстановку и окончательно прийти в себя. Через несколько дней после странного происшествия молодой человек уже шел по железнодорожной платформе, высматривая подходящее купе для курящих в поезде, который должен был доставить его в прибрежный городок Бёрнстоу, где прежде Гарретт никогда не бывал. Только одно купе отвечало его желаниям, но, едва он приблизился к двери, в проеме возникла мужская фигура, так живо напомнившая мистеру Гарретту о недавнем жутком случае в библиотеке, что ему сделалось тошно и он не раздумывая рванул на себя дверь соседнего купе, лишь бы поскорее спрятаться, словно за ним по пятам гналась смерть. Поезд тронулся. Должно быть, Гарретт снова лишился чувств – очнулся он от запаха нюхательной соли, которую кто-то поднес к его лицу. Его лекарем оказалась миловидная пожилая леди; она и ее дочь были единственными пассажирами в этом вагоне.
Если бы не обморок, Гарретт навряд ли вступил бы в беседу с попутчицами. Однако при сложившихся обстоятельствах неминуемо воспоследовали изъявления благодарности, вежливые вопросы и ни к чему не обязывавший дорожный разговор. К концу пути Гарретт обзавелся не только заботливым лекарем, но и квартирной хозяйкой: миссис Симпсон сдавала в Бёрнстоу комнаты, которые, судя по их описанию, его более чем устраивали. В это время года городок был пуст, поэтому Гарретт довольно много времени проводил в обществе матери и дочери, находя его весьма приятным. На третий день своего пребывания в Бёрнстоу он уже так подружился с хозяйками, что те позвали его провести вечер в их гостиной.
В ходе вечерней беседы невзначай всплыл тот факт, что Гарретт служит в библиотеке.
– Ах, библиотеки – это чудесно! – сказала миссис Симпсон, со вздохом опустив рукоделие себе на колени. – Однако же книги сыграли со мной злую шутку… Вернее, не книги, а книга.
– Книги кормят меня, миссис Симпсон, и я не скажу о них дурного слова. Мне очень жаль, что вам они принесли несчастье.
– Возможно, мама, мистер Гарретт сумел бы помочь нам разрешить загадку, – вставила мисс Симпсон.
– Я не хочу обременять мистера Гарретта поисками, на которые может уйти вся жизнь, моя милая, не хочу докучать ему нашими неурядицами.
– Нет-нет, миссис Симпсон. Если я хоть в какой-то мере могу вам помочь, прошу вас, скажите мне, в чем заключается эта загадка. Если нужно что-либо разузнать о книге, я к вашим услугам, у меня есть и навык, и возможности.
– Да, я понимаю… Беда только в том, что мы не знаем названия книги.
– А о чем она, вы тоже не знаете?
– Увы, и этого не знаем.
– Мы знаем, мама, что, скорее всего, она не на английском… Хотя для поисков этого явно мало.
– Пожалуй, мистер Гарретт, – произнесла миссис Симпсон, которая так и не возобновила свое шитье и теперь задумчиво смотрела на огонь в камине, – я расскажу вам нашу историю. Надеюсь, вы сохраните ее в тайне? Благодарю. История такая. У меня был дядя… доктор Рант. Возможно, вы слыхали о нем. Не потому что он был человек выдающийся, а потому что для своего погребения он избрал очень странный способ.
– Кажется, я встречал это имя в каком-то путеводителе.
– Вот-вот, – отозвалась миссис Симпсон. – Он завещал – старый негодник! – похоронить себя сидящим за столом и одетым как при жизни, для чего заранее выстроил под землей, прямо в поле за домом, большой кирпичный склеп. Надо ли удивляться, что люди из окрестных деревень до сих пор уверяют, будто знакомую фигуру в черном облачении постоянно видят тут и там. Но не будем, голубчик, рассуждать о загробных делах, – продолжила миссис Симпсон. – Так или иначе, он умер, лет двадцать с лишком тому назад. Мой дядя был священник, хотя каким чудом ему удалось принять сан, ума не приложу. В последние годы жизни он совсем забросил обязанности пастора – и хорошо сделал, по правде говоря! – и жил на доходы от имения… Очаровательная усадьба, неподалеку отсюда. У него не было ни жены, ни детей; из родни – только племянница, то бишь я, да племянник, и обоих он не больно-то жаловал. Впрочем, дядюшка никого не любил, надо отдать ему справедливость. Но из нас двоих он все-таки больше благоволил к моему кузену – во многом они были под стать друг другу, чего нельзя сказать обо мне: Джон пошел в дядю и характером, и повадками, в которых, уж простите за прямоту, проявлялась его грубая и коварная натура. Возможно, мой дядя тем не менее предпочел бы меня, если бы я не вышла замуж, но я вышла, к его великому неудовольствию. Ну да ничего не поделаешь. Итак, у него было имение и куча денег, как выяснилось впоследствии, и всем своим богатством он распоряжался единолично. Предполагалось, что после его смерти мы с кузеном унаследуем его состояние в равных долях. Однажды зимой, лет двадцать назад, как я уже говорила, он сильно занедужил и послал за мной. Мой муж был тогда жив, но старик не желал и слышать о том, чтобы мы приехали вместе. Подъезжая к усадьбе, я увидела, как кузен Джон в открытой коляске отбывает в превосходном расположении духа, по крайней мере, мне так показалось. Я поселилась в дядином доме и прилежно ухаживала за больным, хотя очень скоро поняла, что он уже не поправится; да он и сам это понимал. За день до своей кончины он ни на шаг не отпускал меня от себя, и я сердцем чувствовала: дядя собирается сообщить мне что-то… скорее всего, неприятное… и до последнего откладывает – боюсь, намеренно, желая заставить меня томиться неопределенностью. Наконец час пробил.