– Ночь за ночью, – рассказывал Уорби, – песик будто заранее знал, чтó будет: вылезал из-под кровати, забирался ко мне в постель, прижимался, дрожа всем телом, а когда начинались завывания, он точно в безумие впадал, засовывал голову мне под мышку, да мне и самому было немногим легче. Раздавались эти звуки по шесть-семь раз, не больше, а как он потом вытащит головку обратно, так мне и понятно, что на эту ночь все закончилось. На что это было похоже, сэр? Да я в жизни своей не слышал ничего подобного. Помнится, я однажды играл возле собора, и там как раз сошлись два каноника, так один другому говорит: «Доброе утро. Хорошо вам спалось в прошлую ночь?» Того, который начал разговор, звали мистер Хенсло, а второго – мистер Лайалл. «Не сказал бы, – ответил мистер Лайалл. – Как по мне, многовато было четырнадцатого стиха тридцать четвертой главы Исайи». «Четырнадцатого стиха тридцать четвертой главы? – повторил мистер Хенсло. – Это вы о чем?» «И вы еще называете себя знатоком Библии! – возмутился мистер Лайалл (мистер Хенсло, надо сказать, был из Симеонова племени – из тех, кого называют евангелической партией). – Так ступайте и посмотрите». Мне и самому стало интересно, что он имеет в виду; я побежал домой, достал свою Библию и нашел нужное место: «И лешие будут перекликаться один с другим». Надо же, подумал я, так вот что мы тут слышим все последние ночи! И скажу вам честно, я разок-другой обернулся посмотреть, не стоит ли кто за спиной. Я, понятное дело, спрашивал у отца с матерью, что это такое может быть, но они оба ответили: небось кошки. Говорили, впрочем, очень отрывисто, и я сразу понял, что они сами встревожены. Господи, ну и вой это был – как будто кто оголодавший кого-то зовет, а тот все не приходит. Уж если когда не хотелось оставаться в одиночестве, так это ожидая повторения этого воя. Насколько я помню, ночь-другую пробовали ставить дозорных в разных концах соборной площади, но они обычно жались друг к другу в углу, ближайшему к Хай-стрит, так что ничего из этого не вышло.
Ну а потом случилось вот что. Мы с еще одним мальчишкой (он теперь у нас в городе бакалейщик, как прежде – его отец) поднялись после утренней службы на хоры и услышали, как старый Палмер, каменщик, на чем свет стоит поносит кого-то из своих работников. Мы подобрались поближе, потому как знали: старикашка языкаст, и можно будет от души повеселиться. Дело оказалось вот в чем: Палмер велел одному из подручных заделать щель в старом надгробии. И теперь тот оправдывался – он, мол, не халтурил и выполнил поручение как полагается, только Палмер все равно орал на него как одержимый.
«И ты называешь это работой? – разорялся он. – По-хорошему, рассчитать бы тебя за такое. Я тебе за что деньги плачу? Что мне теперь сказать настоятелю и капитулу, когда они придут посмотреть? А прийти они могут в любой момент – и сразу увидят, что ты кое-как замазал дырку грязью, гипсом и еще бог знает чем!»
«Мастер, вы уж поверьте, я все залатал как надо, – лепетал работник. – А почему оно обратно вывалилось, о том я знаю не больше вашего. Я гипс прямо в щель положил, – говорит, – а он назад вывалился. Никогда такого не видывал!»
«Вывалился? – пуще прежнего разошелся старик Палмер. – Да я нигде вокруг никакого гипса не вижу! Его что, ветром унесло? – И каменщик подхватил кусок гипса (как до того сделал я), лежавший у ограждения, футах в трех-четырех от надгробия, – он еще и просохнуть не успел; старик Палмер посмотрел на него с изумлением, потом повернулся ко мне и спрашивает: – Так, сорванцы, это вы тут шутки шутить надумали?»
«Нет, – ответил я, – ничего подобного, мистер Палмер, мы сюда только что зашли».
А пока я отвечал, второй мальчик, Эванс, посмотрел в щель, да так и ахнул, а потом подбежал к нам и говорит:
«Мне кажется, там что-то лежит. Оно светится».
«Что? Ну надо же! – ответил старик Палмер. – Ладно, нет у меня времени с этим разбираться. Ступай, Уильям, разведи еще гипса и заделай как следует; а не справишься – схлопочешь».
Работники ушли, Палмер с ними, а мы оба остались, и я спросил у Эванса:
«Ты там правда что-то видел?»
«Да, – подтвердил он, – уж не сомневайся».
Тут я и говорю:
«А давай засунем туда что-нибудь и потыкаем».
Мы попытались запихнуть в щель несколько щепок, которые валялись повсюду, но они оказались слишком толстыми. Однако у Эванса был с собою лист с нотами – то ли гимна, то ли псалма, уже и не припомню, он свернул его тонкой трубочкой и просунул в щель; три-четыре раза потыкал, и ничего не случилось.
«Дай-ка мне, – говорю я, и тоже попробовал. Нет, тоже ничего. А потом – сам не знаю, почему мне это в голову пришло, – только я нагнулся к самой щели, засунул два пальца в рот и свистнул – ну, знаете, как оно делается, – и тут по ту сторону вдруг что-то зашевелилось, а я и говорю Эвансу: – Эй, давай-ка пойдем отсюда. Не нравится мне это».
«Да ладно! – ответил он. – Давай сюда нашу скрутку. – Взял и снова засунул в щель. А потом побледнел так, как никто на моей памяти не бледнел. – Ох, Уорби, – говорит, – она там застряла, а может, ее схватил кто».
«Вытаскивай, или давай бросим, – говорю я. – Живее, и пошли отсюда».
Он дернул изо всех сил и вытащил. Вытащить-то вытащил, да только не весь лист – у него краешка не хватало, как будто его оторвали. Эванс взглянул, а потом ахнул, точно лягушкой квакнул, лист выронил, и мы с ним оба рванули оттуда со всех ног. Выбрались наружу, и тут Эванс меня и спрашивает:
«А ты видел край листа?»
«Нет, – говорю, – ну разве только, что он оторван».
«Верно, оторван, – подтвердил Эванс. – А еще он мокрый и почернел!»
Ну, напугались мы здорово и к тому же знали: через день-другой ноты эти понадобятся, и нам здорово влетит от органиста; так что мы никому ничего не сказали, а лист, видимо, рабочие потом просто вымели вместе с остальным мусором. Вот только Эванса вы хоть сегодня спросите – он все равно будет стоять на том, что бумага на конце намокла и почернела.
После этого мальчишки на хоры больше не совались, и потому Уорби так и не узнал, чем закончилась история с заделыванием щели в надгробии. Выяснил лишь из обрывков разговоров между работниками, когда те проходили мимо, что все там оказалось непросто и что «старшой» – имелся в виду мистер Палмер – сам взялся за дело. Немного позже Уорби увидел, как мистер Палмер стучит в дверь к настоятелю и привратник впускает его внутрь. Через день-другой из замечания, оброненного отцом за завтраком, он выяснил, что назавтра после утренней службы в соборе должно произойти что-то необычное.
«Как по мне, лучше бы прямо сегодня, – добавил отец. – Не вижу я смысла так рисковать».
«Отец, – обратился я к нему. – А что вы собираетесь завтра делать в соборе?»
Он ко мне повернулся – я в жизни его таким злющим не видал, потому как человек он был мягкосердечный, добрейший, уж таким он был, бедный мой папаша.
«Вот что, сын, – сказал он, – нечего подслушивать разговоры тех, кто старше и умнее тебя: это невоспитанно, да и неприлично. Что я собираюсь или не собираюсь завтра делать в соборе, тебя никак не касается, а если я замечу завтра, что ты ошиваешься там после занятий, отправлю домой с оплеухой. Запомни хорошенько».
Я, разумеется, извинился и все такое, а потом, само собой, пошел к Эвансу и изложил ему свой план. Мы знали, что в углу трансепта есть лестница, по которой можно забраться в трифорий, причем в те времена дверь на эту лестницу почти всегда стояла открытой, а даже если бы ее и заперли, мы прекрасно знали, что ключ лежит рядом под ковриком. Вот мы и решили, что поутру припрячем свои ноты и, когда остальные мальчишки разойдутся, проскользнем на эту лестницу и затаимся в трифории – поглядим, что затеяли в соборе.
В ту ночь я уснул крепким мальчишеским сном, но потом меня внезапно разбудил мой песик – запрыгнул ко мне на кровать, и тут я подумал: нынче все будет хуже некуда, так как, судя по всему, перепуган он был сильнее обычного. Прошло минут пять, и раздались завывания. Даже приблизительно не могу вам передать, что это были за звуки, причем совсем близко, – раньше так близко я их никогда не слышал, и вот что забавно, мистер Лейк, вы сами знаете, какое эхо на соборной площади, особенно если стоишь с этой стороны. Так вот, от завываний ни разу никакого эха не было. Правда, как я уже сказал, той ночью звучали они до ужаса близко, и на их пике я насмерть перепугался, поскольку услышал в коридоре какой-то шорох. Теперь, решил я, мне уж точно конец, но песик, как я заметил, даже слегка приободрился, а затем за дверью раздался шепот, и я едва не рассмеялся, оттого что понял: это всего лишь отец с матерью, которых шум поднял с постели.
«Да что это такое?» – спросила мама.
«Тсс! Сам не знаю, – отвечал отец взволнованно. – Сына не разбуди. Надеюсь, он ничего не слышал».
Поняв, что родители рядом, я осмелел, вылез из постели, подошел к окошку – оно как раз выходило на соборную площадь, – а песик зарылся в одеяло в самом изножье кровати, я же выглянул наружу. В первый момент я ничего не увидел. А потом, в тени под контрфорсом, различил нечто – и всегда буду повторять одно: это были две красные точки, тускло-красные, не от лампы и не от костра, еле видимые на фоне черной тени. Едва я их заметил, стало ясно, что не мы одни проснулись – в окне дома слева зажегся и начал перемещаться свет. Я повернул голову, желая удостовериться в этом, а когда снова перевел взгляд в тень, красные точки уже пропали, и, сколько я ни всматривался, они больше не появились. Затем я пережил последний страх той ночи: что-то чиркнуло по моей голой ноге, но оказалось, это просто песик мой вылез из постели и вовсю скачет вокруг, разве что не тявкает, – я понял, что он опять в бодром настроении, забрал его с собой под одеяло и проспал до самого утра!
Утром я повинился перед мамой в том, что пес ночевал у меня в комнате, но она, к моему удивлению, отнеслась к этому спокойно – вопреки всему тому, что говорила прежде.
«Вот как? – сказала она. – Ну, если по-хорошему, тебя следовало бы оставить без завтрака за то, что ты такое творишь у меня за спиной; хотя, право, даже не знаю, ничего дурного-то не случилось, только в следующий раз изволь попросить у меня разрешения, ладно?»