[39] – главному ориентиру для окрестных долин в радиусе пятидесяти миль. Я надеялся, что характер ландшафта подскажет мне путь на какую-нибудь дорогу в западном направлении, к подножию венценосного холма, но не принял во внимание обманчивость лесного покрова. Повернув наугад, я сперва окунулся в сочную, словно омытую солнцем зелень старой, заросшей вырубки, потом неожиданно въехал в сумрачный туннель, приминая колесами прошлогодние, ворчливо шуршавшие листья. Над головой смыкался густой орешник: судя по всему, два или три поколения местных жителей не подрезали его и не прореживали – никто не помог худосочным замшелым дубкам и букам пробиться к свету. Дорога здесь превратилась в ковровую дорожку – коричневый бархат с нефритово-зелеными вставками из отцветших примул и редкими, хилыми, дружно кивавшими мне колокольчиками на белесых стебельках. Воспользовавшись тем, что еду вниз по склону, я заглушил мотор и просто катился вперед, вздымая палую листву и каждую минуту ожидая встретить бдительного лесника, но мирную тишину лесных сумерек нарушал лишь пронзительный крик сойки вдалеке.
Я спускался все ниже и ниже и уже готов был, пока не увяз в какой-нибудь болотине, повернуть назад и на второй скорости двинуться обратно в гору, но тут сквозь путаницу ветвей над головой сверкнуло солнце, и я отпустил тормоз.
Неожиданно снова пришлось тормозить. Едва солнце ударило мне в лицо, автомобиль выкатился на просторную зеленую лужайку и дорогу преградили выросшие как из-под земли всадники высотой под десять футов с копьями наперевес; позади них тут и там высились гигантские павлины, изящные круглоголовые фрейлины – синие, черные, влажно блестящие – все из стриженого тиса. На дальней стороне лужайки, которую с трех сторон, словно воинские полки, осаждали леса, стоял большой старый дом из побитого ветрами и дождями, изъеденного лишайниками камня, с переплетом на окнах и щипцами на крыше, крытой розовой черепицей. От дома в обе стороны симметричными полукружьями расходились две стены такого же темно-розового цвета, замыкая лужайку с четвертой стороны, и вдоль всей протяженности стен зеленела плотная полоса самшита высотою в рост человека. На крыше между стройными кирпичными трубами расположились голуби – за одним из выступов фасада я приметил восьмиугольную голубятню.
Вот в таком необычном месте остановил меня всадник с зеленым копьем, направленным мне прямо в грудь. Я стоял завороженный дивной красотой этой жемчужины и ее диковинным обрамлением.
«Если меня сразу не прогонят за вторжение на частную территорию, – загадал я, – то сейчас вон из той приоткрытой садовой двери выйдут Шекспир и королева Елизавета… никак не меньше!.. и пригласят меня на чашку чая».
В окне верхнего этажа я увидел ребенка, и мне показалось, что малыш приветливо помахал мне рукой. Но нет, он просто звал кого-то – в окне тотчас возникла еще одна золотистая головка. Потом на лужайке, меж тисовых павлинов, вроде бы послышался смех. Я повернулся, чтобы удостовериться – до той минуты мои глаза были прикованы к дому, – и увидел позади самшитовой изгороди искрившиеся серебром струи фонтана. На крыше ворковали голуби, ворковала в фонтане вода… Но сквозь две постоянные ноты я уловил счастливый смех маленького проказника.
Садовая дверь – тяжелая, дубовая, утопленная в толще стены, – отворилась шире: женщина в широкополой садовой шляпе медленно опустила ногу на выемку стертой каменной приступки и медленно пошла ко мне по траве. Не успел я придумать вежливое извинение, как она подняла голову – и я понял, что передо мной слепая.
– Я вас услышала, – сказала она. – Вы приехали на автомобиле, верно?
– Боюсь, я заблудился, свернул не на ту дорогу. Надо было повернуть раньше – выше… Поверьте, я не хотел… – начал я неуклюже оправдываться.
– Что вы, право, я очень рада. Подумать только – автомобиль заехал прямо в сад! А как обрадуются… – Она повертела головой, словно озираясь по сторонам. – Вы… вы никого тут не видели… случайно?
– Никого, к кому мог бы обратиться. Но, кажется, дети издали проявили ко мне интерес.
– Кто из детей?
– Двоих я только что видел в верхнем окне, а еще одного слышал в саду.
– Вы счастливец! – просияла она. – Я слышу их, разумеется, но и только. А вы и слышали их, и видели?
– Да, – подтвердил я. – И если я что-то смыслю в детях, один из них резвится вон там, у фонтана. Без спросу, как я догадываюсь.
– Так вы любите детей?
Я в двух словах объяснил ей, почему мне странно было бы испытывать к ним неприязнь.
– Конечно, конечно, – сказала она. – Значит, вы понимаете. И не сочтете за пустую блажь мою просьбу проехать через сад разок-другой… медленно-медленно. Я уверена, им захочется посмотреть на это. Они так малы, бедняжечки. Как ни стараешься сделать их жизнь приятной, однако… – она развела руками, обратив лицо к лесу, – мы здесь отрезаны от мира.
– С удовольствием! – согласился я. – Но я не хочу испортить вам газон.
Она повернула голову направо и сказала:
– Погодите. Сейчас мы у южных ворот, так? За павлинами есть мощеная дорожка. Мы называем ее Павлиний променад. Отсюда ее не видно, как мне говорят, но, если вы немного проедете вперед вдоль кромки леса и повернете у первого павлина, сразу окажетесь на нашей мощеной дорожке.
Мне подумалось, что тревожить сонный фасад треском мотора – сущее святотатство, но я послушно вырулил с лужайки, проехал вдоль кромки леса и свернул на широкую мощеную аллею с фонтаном; его чаша сверкала точно звездчатый цейлонский сапфир.
– Можно мне с вами? – крикнула она. – Им больше понравится, если они увидят меня. Нет-нет, помогать не нужно.
Она на ощупь добралась до передней части машины и, поставив ногу на подножку, громко закричала:
– Дети, а дети! Посмотрите, что сейчас будет!
Ее певучий нежный голос выманил бы заблудшие души из преисподней – такая призывная сила таилась в нем! И я не удивился, услыхав из-за тисов ответный возглас. Должно быть, отозвался озорник у фонтана, хотя при нашем приближении он улепетнул, оставив на воде игрушечный кораблик. Я успел заметить, как синяя рубашонка промелькнула меж неподвижных всадников.
Мы степенно проехали по всей длине аллеи туда и обратно. На этот раз малыш немного осмелел, но подойти не решился и стал в отдалении.
– Мальчуган наблюдает за нами, – заметил я. – Наверное, хотел бы прокатиться?
– Они еще робеют. Ужасно робеют. Но как же вам повезло, что вы можете видеть их! А ну-ка, послушаем…
Я заглушил мотор, и нас обволокла влажная, неподвижная тишина, пропитанная запахом самшита. Я различал лишь слабое щелканье садовых ножниц, которыми где-то подрезали кусты, монотонное гудение пчел да прерывистые отголоски; возможно, голуби гурчали с высоты.
– Ах, неблагодарные! – разочарованно вздохнула она.
– Может быть, просто побаиваются автомобиля. Вон девчушка в окне смотрит на нас во все глаза.
– Правда? – Она вскинула голову. – Беру свои слова обратно. Они так привязаны ко мне… А это единственное, ради чего стоит жить, – ради их любви. Вы согласны? Страшно подумать, каково было бы здесь без них. Кстати, здесь красиво?
– Красивее места я в жизни не видывал.
– Да, все так говорят. Я и сама это чувствую, но одно дело чувствовать, другое – видеть.
– Значит, вы всегда были… – начал я и осекся, смутившись.
– Сколько себя помню. Говорят, это случилось, когда мне было всего несколько месяцев от роду. И все же я успела что-то запомнить, иначе как бы я видела цветные сны? А я вижу во сне и свет, и краски, но никогда не вижу их. Их я только слышу, и в этом смысле между моими снами и явью нет разницы.
– Во сне трудно видеть лица. Кто-то может, но большинству из нас не дано, – сказал я, глядя на окно, откуда за нами подсматривала любопытная малышка.
– Да, я слыхала об этом. А еще говорят, будто во сне нельзя увидеть лицо умершего. Это правда?
– Пожалуй… Раньше я как-то не задумывался об этом.
– Но про себя-то вы знаете – про себя? – Незрячие глаза обратились на меня.
– Я не вижу во сне лиц моих умерших близких, – признался я.
– Тогда во сне вы все равно что слепой.
Солнце закатилось за лес, и дерзких всадников одного за другим стали забирать к себе длинные тени. Я видел, как свет угасает на кончиках копий, минуту назад поблескивавших глянцем листвы, и вся крепкая сочная зелень тускнеет и превращается в ватную черноту. Дом, смиренно принимая угасание дня, как принимал уже сто тысяч раз, словно бы еще глубже погружался в свой вековечный покой среди теней.
– А вам хотелось бы? – помолчав, спросила она.
– Да, порой очень хотелось бы, – ответил я.
Малышка ушла от окна, едва тень накрыла его.
– Ах, мне тоже! Но вероятно, это не дозволено… Где вы живете?
– На другом конце графства – отсюда шестьдесят с лишком миль, так что мне пора возвращаться. Я не взял с собой большую фару.
– Но ведь еще не стемнело, я чувствую.
– Боюсь, стемнеет, пока доеду. Вы не попросите кого-нибудь помочь мне выбраться на нужную дорогу? Я безнадежно заблудился.
– Пошлю Мэддена проводить вас до перекрестка. Как тут не заблудиться – мы полностью отрезаны от мира! Я поеду с вами к главному входу, только, пожалуйста, помедленнее… И после тоже, пока не окажетесь за воротами усадьбы, хорошо? Ведь вы не думаете, что это глупая предосторожность?
– Обещаю ехать не быстрее, чем вот так, – сказал я, пустив автомобиль вперед по мощеной аллее самым тихим ходом.
Мы обогнули левое крыло дома с изумительным свинцовым водостоком – ради него одного не жаль было бы потратить на дорогу целый день, – миновали увитые розами ворота в стене и, описав круг, оказались перед высоким парадным фасадом, который своей величественной красотой превосходил не только задний, но и вообще все известные мне фасады. В ответ на мои восторги она с затаенной грустью спросила:
– Вы не преувеличиваете? А наша оловянная скульптура вам тоже нравится? Там, за фигурами, старый сад с азалиями. Недаром говорят, что усадьба словно создана для детворы. Вы не поможете мне выйти? Я сама проводила бы вас до перекрестка, но не могу их оставить. Это вы, Мэдден? Покажите джентльмену, как проехать к перекрестку. Он сбился с пути, но зато… он видел их!