[44]. Не прошло и часа, как летняя Англия сгинула в промозглой серой мгле. Мы вновь превратились в одинокий северный остров, и все корабли мира надсадно гудели у наших смертельно опасных ворот, и в их утробный панический хор вторгались истошные крики чаек. Капли, падавшие с козырька моего дорожного кепи на складки толстого пледа, растекались тонкими ручейками или собирались в лужицы; на губах у меня выступил соленый иней.
По мере удаления от берега густой туман все больше насыщался запахом осени, а кислая морось сменилась проливным дождем. Однако серую пелену тумана еще оживляли яркие пятна поздних цветов – дикой мальвы на обочинах, шишкорника в луговинах, георгинов в палисадниках, да и деревья, укрытые от холодного дыхания моря, еще вовсю зеленели. В деревенских домах все двери были распахнуты настежь, и босоногие ребятишки с непокрытыми головами сидели, по летней привычке, прямо на сырых ступенях и кричали «би-би» незнакомому дяде.
Набравшись смелости, я заглянул к торговке сластями, и на этот раз миссис Мейдхерст встретила меня радушно, не скрывая навернувшихся слез (обильных, как у всех толстух). Сыночек-то Дженни помер на третий день после приезда монашки, сообщила она. Может, оно и к лучшему, хотя страховщики, бог весть почему, не любят страховать жизнь незаконных младенцев.
– Нешто моя Дженни не пеклась об Артуре! Пеклась не меньше, чем если б дитя родилось в браке, под конец первого года семейной жизни, – как вот моя Дженни.
Заботами мисс Флоренс ребенка похоронили с пышностью, что, по мнению миссис Мейдхерст, с лихвой искупало ничтожную погрешность, допущенную при его появлении на свет. Мне во всех подробностях, изнутри и снаружи, был описан гробик, и стеклянная карета-катафалк, и вечнозеленый бордюр вокруг могилки.
– А что же мать? – спросил я.
– Дженни? Ничего, как-нибудь переживет. Уж я-то знаю, сама через это прошла. Погорюет и станет жить дальше. Покамест ходит-бродит по лесу.
– В такую погоду?
Миссис Мейдхерст, сощурив глаза, внимательно посмотрела на меня через прилавок.
– Ну не знаю… Это как снять камень с души. Да, камень с души! Не зря же говорят: не потеряешь – не найдешь.
Да, мудрости старых кумушек могли бы позавидовать все вместе взятые Отцы Церкви. Двинувшись дальше по дороге, я так глубоко задумался над вещими словами торговки, что за лесистым мыском возле внешних ворот Чертога Красоты едва не сбил женщину с ребенком.
– Ужасная погода! – крикнул я, сбросив скорость перед съездом в усадьбу.
– Бывает и хуже, – миролюбиво ответила из тумана мамаша. – Мой привычный, ему дождь нипочем. Ваши-то, поди, сидят дома.
В доме Мэдден встретил меня с профессиональной учтивостью, вежливо справился о здоровье автомобиля и вызвался поставить его в укрытие.
Я остался ждать в безмолвном орехово-коричневом холле с милыми букетами осенних цветов и уютным теплом от дровяного камина – здесь царили добро, и мир, и покой. (Иногда людям ценой неимоверных усилий удается выдать ложь за правду; однако их дом – их святилище – всегда скажет правду, одну только правду о своих обитателях.) На черно-белой плитке пола, возле сдвинутого впопыхах коврика, я заметил детскую тележку и куклу: очевидно, перед моим приходом дети играли, но теперь убежали и попрятались, благо было где – например, за многочисленными поворотами широкой лестницы из тесаных досок, торжественно поднимавшейся из холла на верхние этажи… а кто-то мог, скорчившись, притаиться за львами и розами[45] резной галереи наверху… У себя над головой я услышал ее голос: она пела, как поют слепые, – просто и задушевно.
В садах веселых просим Бога…
При этих звуках во мне всколыхнулись воспоминания о моих визитах в начале лета.
В садах веселых просим Бога
Благословить счастливы дни.
«Благослови, Господь, утраты!» —
Вот так просить должны бы мы[46].
Она выпустила все портившую пятую строку[47] и повторила:
Вот так просить должны бы мы.
Я увидел, как она перегнулась через перила балюстрады; ее сложенные в замок пальцы белели, точно жемчуг на фоне старого дуба.
– Это вы – с другого конца графства? – окликнула она меня.
– Да, это я, с другого конца графства! – весело отозвался я.
– Долго же вы собирались. – Она сбежала вниз по лестнице, слегка касаясь рукой широких перил. – Два месяца и четыре дня. Уж и лето прошло!
– Я давно хотел, да, видно, не судьба была приехать раньше.
– Так я и знала. Пожалуйста, сделайте что-нибудь с огнем в камине. Мне велят не играть с огнем, а он плохо себя ведет, я чувствую. Задайте ему трепку!
Я глянул по сторонам камина, но обнаружил лишь полуобгорелый колышек, которым и подпихнул в пламя обугленное полено.
– Огонь горит у нас и днем и ночью, – сочла нужным объяснить мне она, – просто на всякий случай: вдруг кто-то захочет согреть ноги после улицы.
– Прелестный дом, и внутри еще лучше, чем снаружи, – пробормотал я.
Красноватый свет разлился по темным, отполированным временем панелям, тюдоровские розы и львы на галерее внезапно ожили и обрели цвет. Увенчанное орлом старинное выпуклое зеркало собирало всю очаровательную картину в своей таинственной сердцевине, наново искривляя искривленные тени и выгибая прямую линию галереи наподобие борта корабля. Меж тем надвигалась буря, ветер разметал туман в клочья. Сквозь незанавешенное широкое окно, разделенное переплетом на секции, я видел, как доблестные всадники на лужайке вздымают коней на дыбы, грудью встречая воеводу-ветер с его легионами опавших листьев, и вновь возвращаются в прежнее положение, готовые к новой атаке.
– Да, здесь красиво, должно быть, – сказала она. – Хотите осмотреться кругом? Наверху еще довольно светло.
Вслед за ней я поднялся по широченным, прочным, как камень, ступеням на галерею, куда выходили филенчатые елизаветинские двери.
– Проведите рукой – чувствуете, как низко расположена щеколда? Чтобы дети могли достать. – Она легонько толкнула дверь, и створки распахнулись.
– Кстати, где они все? – спросил я. – Сегодня я их даже не слышал.
Она не спешила с ответом. Потом мягко напомнила:
– А я всегда могу только слышать… Это одна из детских. Как видите, все приготовлено.
Она обвела рукой комнату, сверху донизу отделанную деревом. Низкие раскладные столы с выдвижными ножками, детские стульчики. Кукольный дом с откидной передней стенкой, сейчас наполовину открытой; напротив – красивая, в яблоках, лошадка-качалка с мягким седлом, придвинутая к широкой банкетке под окном: любой малыш сумел бы перебраться с седла на банкетку и выглянуть в окно, из которого лужайка была видна как на ладони. В углу – игрушечное ружье и деревянная с позолотой пушечка.
– Они только что были здесь! – шепотом произнес я.
В меркнувшем свете тихо скрипнула дверь. Я услышал шелест платья и топоток маленьких ножек в соседней комнате.
– Я их слышала! – победно воскликнула она. – Вы тоже? Дети, а дети, где же вы?
Ее голос разнесся по дому, и стены любовно удерживали его, упиваясь чистотой нот, от первой до последней. Но никто не отозвался, не то что тогда, в саду. Мы стали торопливо обходить комнаты – один дубовый паркет, другой, третий; тут ступенька вверх, там три вниз; по лабиринту бесконечных коридоров, точь-в-точь как незадачливые охотники, которых желанная добыча ловко водит за нос. С таким же успехом можно ловить кроликов, пустив одного-единственного хорька в нору со множеством незаделанных выходов[48]. В доме таких «дыр», чтобы уйти от погони, было видимо-невидимо: затененные ниши в стенах, глубокие проемы с узкими и темными вечерней порой окнами, откуда сорванцам ничего не стоило улизнуть, пропустив нас вперед… а заброшенные камины глубиной целых шесть футов, а чехарда проходных комнат, и всюду двери, двери… К тому же в этой игре у них был надежный союзник – сумерки. Раз-другой я уловил сдавленный смех восторга сбежавших крольчат, раз-другой успел заметить детский силуэт в конце коридора на фоне темнеющего окна. В конце концов мы ни с чем вернулись на галерею, где застали лишь средних лет женщину, которая зажгла и вернула на подставку в стене керосиновую лампу.
– Нет, мисс Флоренс, нынче вечером я ее тоже не видела, – донеслось до меня, – зато этот Терпин уже тут как тут, говорит, надо потолковать с вами насчет хлева.
– Мистеру Терпину явно не терпится! Позовите его в холл, миссис Мэдден.
Я посмотрел вниз на холл, тускло освещенный догоравшим огнем, и в темном закутке наконец увидел их. Вероятно, они тихонько сбежали вниз, пока мы кружили по коридорам, и наивно решили, что нашли идеальное укромное местечко за старинной ширмой из золоченой кожи. По неписаным детским законам наше знакомство уже состоялось в форме моей безуспешной погони, но после стольких усилий я считал справедливым заставить их сделать шаг мне навстречу, для чего прибег к простейшей уловке, которую дети терпеть не могут, – притворился, будто забыл о них. Они прятались, сбившись в кучку: сразу и впрямь не разберешь, что там темнеет в углу, покуда взметнувшийся вверх язык пламени не проявит очертания.
– А теперь давайте пить чай, – сказала она. – Я должна была сразу предложить вам чаю, но о манерах как-то забываешь, когда долго живешь одна и слывешь… гм, чудачкой. Велеть принести вам лампу? – насмешливо прибавила она. – Вам ведь нужно видеть, что вы едите.
– Думаю, свет от камина будет приятнее.
Мы сошли в уютный полумрак, и Мэдден подал чай.
Я пододвинул свое кресло поближе к ширме, готовый удивлять или удивляться (в игре никогда не знаешь наперед), и с разрешения хозяйки, ибо домашний очаг священен, наклонился поворошить дрова.