– Где вы берете такие славные дощечки для растопки? – спросил я рассеянно. – Постойте, это же так называемые долговые бирки!
– Ну да, – подтвердила она. – Ведь я не могу ни читать, ни писать, вот и приходится, как в стародавние времена, вести бухгалтерию на дощечках с зарубками. Дайте мне одну, и я скажу вам, что на ней «записано».
Я протянул ей не тронутую огнем ореховую бирку длиной около фута, и она быстро провела большим пальцем по зарубкам.
– Здесь у меня полный отчет об удоях молока, в галлонах, на нашей ферме за апрель прошлого года, – сообщила она. – Не знаю, что бы я делала без этих дощечек. Меня научил ими пользоваться один старый лесник. Метода давно устарела, но мои арендаторы не ропщут. К слову сказать, один из них сейчас явится поговорить со мной. Нет-нет, не беспокойтесь. Он не должен приходить сюда в неурочный час. Это жадный, невежественный человек… очень жадный, иначе… ни за что не пришел бы сюда затемно.
– Значит, у вас большие угодья?
– Усадебных всего-навсего ярдов двести, и слава богу. Остальные шестьсот розданы в аренду людям, которые знали нашу семью еще до моего рождения, а из пришлых только этот Терпин – разбойник с большой дороги!
– Может быть, мне все-таки лучше?..
– Даже не думайте. Вы здесь по праву. У него нет детей.
– Кстати о детях! – Я еще немного сдвинул свое низкое кресло назад, так что спинка едва не коснулась ширмы, за которой они прятались. – Интересно, выйдут они ко мне?
Возле низкой, незаметной в темноте боковой двери послышались приглушенные голоса, оба мужские, один – Мэддена, другой тоном ниже, и в комнату ввалился (возможно, вследствие хорошего толчка в спину) рыжеволосый великан в холщовых гетрах, с виду типичный фермер.
– Подойдите к камину, мистер Терпин, – сказала хозяйка.
– Из-з-извините, мисс, я уж лучше тут… у двери.
Он цеплялся за щеколду, как испуганный ребенок, и я вдруг понял, что он и впрямь ни жив ни мертв от страха.
– Что у вас?
– Да я насчет нового коровника – для телят… больше ничего. Ведь осень уже, непогода… Но я зайду в другой раз, мисс. – Зубы у него стучали едва ли не громче щеколды.
– Зачем, не стоит, – невозмутимо возразила она. – Значит, новый коровник… мм… Напомните, что написал вам мой управляющий пятнадцатого числа?
– Я просто… подумал, что если мы потолкуем без… один на один, мисс… Но я…
Глаза его с каким-то диким ужасом обшаривали все углы. Он приоткрыл было дверь позади себя, но она опять закрылась – вернее, ее захлопнули снаружи, и очень решительно.
– Он написал вам то, что я велела, – продолжала она. – У вас и так уже слишком много скота. На ферме Даннетта больше пятидесяти бычков никогда не бывало – даже при мистере Райте. И он, в отличие от вас, использовал кормовые добавки. А у вас шестьдесят семь голов, и никакой подкормки! Вы нарушаете условия аренды. Выжимаете из фермы все соки.
– Я… я завезу удобрения… суперфосфат… на неделе. Уже заказал. Завтра с утра съезжу на станцию, узнаю… Потом зайду к вам, мисс, потолковать один на один… потом, когда светло… У вас гости… Джентльмен ведь еще не уходит? – Он едва не сорвался на крик.
А я всего только отклонился назад и легонько постучал пальцами по кожаной ширме у себя за спиной. Этого хватило, чтобы он подпрыгнул, как загнанная в угол крыса.
– Нет. Пожалуйста, мистер Терпин, выслушайте меня!
Она повернулась в кресле лицом к нему, он вжался в дверь. Пусть не думает, будто она не понимает его примитивной бесчестной игры – построить новый коровник за счет хозяйки, с тем чтобы нажиться на естественном удобрении перед уплатой следующей годовой ренты, и это после того, подчеркнула она, как он буквально обескровил доставшиеся ему сочные пастбища… Я не мог не восхититься его безмерной жадностью, во имя которой он добровольно подверг себя ужасному испытанию – у него даже испарина на лбу выступила, – хоть мне по-прежнему было невдомек, чего он боится.
Я перестал постукивать по ширме – невольно начал прикидывать в уме стоимость коровника – и вдруг почувствовал, как мою повисшую руку взяли и повернули ладонью кверху нежные детские ручки. Я возликовал: сейчас обернусь и уже вблизи познакомлюсь с неуловимыми бродяжками…
Быстрый, легкий поцелуй коснулся самой середины моей ладони – словно крошечный дар, который когда-то мне полагалось быстро зажать в руке; словно знак нерушимой верности и мягкого укора от заскучавшего ребенка, не привыкшего оставаться без внимания взрослых, даже если у них уйма дел, – напоминание о негласном уговоре, заключенном очень-очень давно.
Тогда я все понял. И мне показалось, что я понимал это с первого дня, когда посмотрел через лужайку на окно в верхнем этаже.
Я слышал, как закрылась дверь. Женщина молча повернулась ко мне, и я почувствовал, что она все знает.
Сколько длилось молчание, мне трудно сказать. Из ступора меня вывел звук упавшего полена, и я машинально встал подтолкнуть его обратно в огонь. Потом снова сел в кресло, почти вплотную к ширме.
– Теперь вы понимаете, – шепотом сказала она, чтобы не потревожить обступившие нас тени.
– Да, понимаю… теперь. Благодарю вас.
– Я же… Я только слышу их. – Она опустила лицо в ладони. – У меня нет права… нет права на другое. Не потеряешь – не найдешь! Я не имела и не теряла… не имела и не теряла.
– Ваше счастье, – вырвалось у меня, потому что душа моя кричала от боли. – Простите!..
Она сидела безмолвно, неподвижно, и я вновь отдался своей печали – и радости.
– Все потому, что я безумно люблю их! – наконец сказала она с трагическим надрывом. – Вот почему так вышло, ведь с самого начала… еще до того, как я поняла, что все они… Других мне не дано было иметь. А я так их люблю!
Она протянула руки к теням – к теням, что таились в тени.
– Они стали приходить, потому что я их люблю… потому что они нужны мне. Я… Должно быть, я заставила их прийти. По-вашему, это нехорошо, неправильно?
– Да нет… Нет.
– Я… я согласна, что игрушки и… все прочее – это сущая нелепица, но… но в детстве я ненавидела пустые комнаты. – Она указала рукой на галерею. – И эти вечно пустые коридоры… А как стерпеть, когда садовая дверь заперта? Только представьте…
– Не надо! Избавьте меня, бога ради!
Сумерки принесли с собой холодный дождь и порывистый ветер, который бился в свинцовые переплеты окон.
– Потому и огонь в камине горит здесь всю ночь. По-моему, это не так уж и глупо… вам не кажется?
Я взглянул на широкий, выложенный кирпичом очаг, впервые (кажется, сквозь слезы) заметил, что ни прямо перед ним, ни вокруг него нет железной решетки, и легким поклоном обозначил свое согласие.
– Все это и многое другое я делала… просто для самообмана. А они взяли и пришли! Я слышала их, но не понимала, что у меня нет прав на них, пока миссис Мэдден не сказала мне…
– Жена дворецкого? Что она сказала?
– Одного из них… кого я только слышала… она увидела. И узнала. Узнала свое дитя! Они здесь не ради меня. Я не сразу это поняла. Возможно, во мне говорила ревность. Но со временем я начала понимать, что они приходят ко мне только потому, что я их люблю, а не потому, что… Ах, нужно самой иметь или потерять! – жалобно посетовала она. – Иначе никак… И все-таки они любят меня. Должны любить! Ведь должны?
Тишину в комнате нарушала лишь негромкая разноголосица огня в камине, но мы с ней напряженно прислушивались, и, видимо, из нас двоих она услышала что-то для себя утешительное – приободрилась и даже слегка привстала. Я же не шелохнулся в своем кресле у ширмы.
– Вы не думайте, что я только плачусь, жалею себя, просто… я живу в кромешной тьме, не то что вы – вы можете видеть!
Я и вправду мог видеть, и мои зрячие глаза утвердили меня в моей решимости, хоть это было не легче, чем приказать душе расстаться с телом. Но я медлил, чтобы еще немного побыть здесь – в последний раз.
– Значит, вы все-таки думаете, что это неправильно! – вскричала она, хотя я не издал ни звука.
– Нет, для вас – нет. Тысячу раз нет. Для вас это хорошо и правильно… И я благодарен вам так, что и сказать нельзя. Неправильно было бы для меня, только для меня…
– Почему? – Она провела раскрытой ладонью перед глазами, как тогда, в лесу, в день нашей второй встречи, и с детским простодушием сказала: – А, ну да! Для вас это было бы неправильно. – И прибавила с горьким смешком: – А я еще, помните, назвала вас счастливцем… было дело… когда мы только-только познакомились. Вас – которому больше нельзя приезжать сюда!
Она ушла, позволив мне одному посидеть возле ширмы, и я услышал, как в галерее наверху стихли ее шаги.
Роберт Уильям Чамберс
Демуазель д’Ис
Mais je croy que je Suis descendu on puiz Ténébreux onquel disoit Heraclytus estre Vereté cachée[49].
Три вещи непостижимы для меня, и четырех я не понимаю: пути орла на небе, пути змея на скале, пути корабля среди моря и пути мужчины к девице[50].
Перевод А. Волкова
Окружающее запустение начинало оказывать свое воздействие; я присел, чтобы оценить обстановку и, если получится, припомнить какой-нибудь ориентир, который поможет мне выбраться из моего теперешнего положения. Мне бы только выйти к океану, и все бы прояснилось, поскольку я знал, что с утесов виден остров Груа.
Я положил ружье на землю, опустился на одно колено и, опустившись на колени за скалой, закурил трубку. Потом взглянул на часы. Почти четыре. Наверное, с рассвета я забрел далеко от Керселека.
Днем раньше, когда вместе с Гульвеном я стоял на утесе под Керселеком и смотрел вниз, на угрюмую местность, по которой теперь блуждал, эта холмистая пустошь представлялась мне ровным лугом, простершимся до горизонта, и, хотя я знал, как порой искажается вид на расстоянии, мне трудно было поверить, что травянистые ложбины на деле оказались широкими долинами, поросшими дроком и вереском, а разбросанные по ним валуны – огромными гранитными глыбами.