– Так себе местечко для чужеземца, – сказал старый Гульвен, – вам стоит взять провожатого.
А я ответил:
– Я не заблужусь.
Теперь я сидел тут и курил трубку, морской ветер дул мне в лицо, и я понимал, что заблудился. Со всех сторон простиралась пустошь, покрытая цветущим дроком, вереском и гранитными валунами. Нигде не было видно даже дерева, а тем более дома. Через некоторое время я взял ружье, повернулся спиной к солнцу и зашагал дальше.
Не было смысла следовать по течению какого-нибудь бурливого ручья, которые тут и там пересекали мой путь, поскольку текли они не к морю, а в другую сторону, к камышовым водоемам в низинах. Я прошелся вдоль нескольких ручьев, но они приводили меня к болотам или маленьким тихим прудикам, близ которых с писком вспархивали и улетали перепуганные кулики. Я начинал чувствовать усталость, а ружье натирало мне плечо, несмотря на двойную подкладку. Солнце клонилось все ниже и ниже, бросая отсветы на желтый дрок и заболоченные водоемы.
Я шел, следуя за собственной громадной тенью, которая с каждым шагом становилась длиннее. Дрок задевал мои штиблеты, хрустел под ногами, роняя соцветия на бурую землю, а вдоль тропинки клонились и колыхались кустарники. Кролики выскакивали из вересковых зарослей и скрывались среди орляка, а из болотной растительности доносилось сонное кряканье дикой утки. Один раз путь мне перебежала лисица, а когда я наклонился над проворным ручейком, чтобы попить, из камышей рядом со мной, громко хлопая крыльями, вылетела цапля. Я оглянулся на солнце. Оно уже касалось края равнины. Тогда я наконец рассудил, что дальше идти бессмысленно и по крайней мере одну ночь мне придется провести на пустоши. Полностью обессиленный, я рухнул на землю. Вечернее солнце согревало меня своими лучами, но морской ветер усиливался, мои охотничьи ботинки промокли, и я чувствовал, как меня пробирает холод. Высоко в небе реяли и метались чайки, похожие на клочки белой бумаги; где-то вдалеке на болоте кричал одинокий кроншнеп. Мало-помалу солнце закатилось за равнину, и вечерняя заря заалела в небе. Я наблюдал, как оно меняло окраску: от бледно-золотой к розовой, а потом приобрело цвет тлеющего огня. Надо мной тучами вилась мошкара, а высоко в неподвижном воздухе то устремлялась вниз, то взмывала вверх летучая мышь. Мои веки начинали слипаться. Но вдруг я стряхнул дремоту, разбуженный внезапным треском в зарослях орляка. Я поднял взгляд. В воздухе над моим лицом зависла, трепыхая крыльями, крупная птица. Некоторое время я смотрел на нее, не смея шевельнуться; потом что-то прошмыгнуло в кустах рядом со мной, птица взмыла вверх, расправив крылья, и камнем бросилась вниз.
Я мигом вскочил на ноги, устремив взгляд в вересковые заросли. Раздались звуки борьбы, а потом все стихло. Я шагнул вперед с ружьем на изготовку, но, когда я подошел ближе, ружье вновь выпало из моих рук, и я застыл в молчаливом удивлении. На земле лежал мертвый заяц, а на зайце сидел великолепный сокол, одной лапой вцепившись зверьку в шею, а другой упираясь в его обмякший бок. Но удивил меня не сам по себе вид сокола, сидящего на своей добыче. С подобным я сталкивался неоднократно. Удивило меня то, что обе лапы у сокола были перевязаны каким-то шнурком, с которого свисал круглый металлический предмет, похожий на бубенец. Птица повернула ко мне злые желтые глаза, а потом наклонилась и вонзила в свою жертву изогнутый клюв. В тот же миг в вереске послышались торопливые шаги и из зарослей выскочила молодая девушка. Не взглянув на меня, она подошла к соколу, подсунула ему под грудь руку в перчатке и сняла его с убитого зверька. Потом ловко натянула на голову птице клобучок и, продолжая держать сокола на перчатке, наклонилась и подобрала зайца.
Она связала ноги животного веревкой, конец которой закрепила у себя на пояске. Потом той же самой дорогой направилась обратно через заросли. Когда она проходила мимо меня, я приподнял шляпу, и она едва заметным поклоном дала понять, что заметила мое присутствие. Я был слишком поражен, слишком изумлен сценой, разыгравшейся у меня на глазах, поэтому не сразу осознал, что ко мне пришло спасение. Но когда девушка направилась прочь, я рассудил, что, если не желаю заночевать на открытой всем ветрам пустоши, мне стоит без промедления завести разговор. При первом же моем слове она замедлила шаг, и, когда я подошел к ней, мне показалось, что в ее прекрасных глазах промелькнул испуг. Но когда я со всей почтительностью объяснил ей, в сколь затруднительном положении оказался, она зарделась и взглянула на меня с удивлением.
– Вы пришли явно не из Керселека! – промолвила она.
В ее нежном голосе не было и следа бретонского акцента, равно как и любого другого акцента, известного мне, однако в нем слышалось что-то знакомое, что-то причудливое и неуловимое, похожее на мелодию старинной песни.
Я объяснил ей, что я американец, Финистера не знаю и охочусь здесь для собственного удовольствия.
– Американец, – повторила она с тем же причудливым мелодичным выговором. – Никогда еще не видала я американца.
Мгновение помолчав, она взглянула на меня и сказала:
– Если вы будете идти хоть всю ночь, то не доберетесь до Керселека, даже наняв провожатого.
Вот уж приятные известия!
– Но, – начал я, – мне бы только отыскать крестьянскую хижину, где я мог бы перекусить и укрыться…
Сокол на ее запястье принялся бить крыльями и мотать головой. Девушка погладила его по лоснистой спинке и взглянула на меня.
– Посмотрите окрест, – кротко промолвила она. – Видите ли вы край этим пустошам? Посмотрите на север, на юг, на восток, на запад. Видите ли вы что-нибудь, кроме пустошей и зарослей?
– Нет, – ответил я.
– Пустоши дики и необитаемы. Попасть сюда легко, но те, кто сюда попадает, порой так и не выбираются обратно. Крестьянских хижин здесь нет.
– Что ж, – сказал я, – если вы покажете мне, в какой стороне Керселек, то завтра на обратный путь у меня уйдет не больше времени, чем заняла дорога сюда.
Она вновь взглянула на меня с почти жалостливым выражением.
– Ах, – промолвила она, – прийти сюда просто, это занимает несколько часов; уйти отсюда трудно, на это может понадобиться несколько столетий.
Я с изумлением воззрился на нее, но решил, что неправильно ее понял. Однако не успел я и слова сказать, как она сняла с пояса свисток и дунула в него.
– Сядьте отдохнуть, – промолвила она, – вы проделали большое расстояние и утомились.
Она подобрала складчатые юбки и, сделав мне знак следовать за ней, изящной походкой пробралась сквозь заросли дрока к плоскому камню среди папоротников.
– Они вот-вот придут, – сказала она и, усевшись на одном краю камня, пригласила меня расположиться на другом. Вечерняя заря начинала меркнуть, и сквозь розовую дымку слабо замерцала одинокая звезда. В небе над нами длинным дрожащим клином проследовала к югу стая гусей, а в окрестных топях завели свою песню ржанки.
– Как прекрасны эти пустоши, – негромко проговорила девушка.
– Прекрасны, но жестоки к чужеземцу, – ответил я.
– Прекрасны и жестоки, – мечтательно повторила она, – прекрасны и жестоки.
– Словно женщина, – неосмотрительно заметил я.
– Ах! – воскликнула она, чуть задержав дыхание, и взглянула на меня. Ее темные глаза встретились с моими, и мне показалось, что она рассержена или испугана.
– Словно женщина, – выдохнула она, – как жестоко говорить такое! – И, немного помолчав, словно беседуя сама с собой, добавила: – Как жестоко с его стороны говорить такое!
Я и не знал, что придумать в извинение своих опрометчивых, хотя и безобидных слов, но, видя, насколько они ее взволновали, решил, будто, сам того не ведая, сказал что-то страшное, и с ужасом припомнил, какие ловушки и капканы французский язык расставляет иностранцам. Пока я предавался подобным размышлениям, на пустоши послышались голоса, и девушка поднялась на ноги.
– Нет, – сказала она, и на ее бледном лице проступило некое подобие улыбки, – я не приму ваших извинений, месье, но я должна доказать вашу неправоту, и в этом будет состоять моя месть. Вот идут Астур и Рауль.
В сумерках показались два человека. У одного за плечами был мешок, а другой нес перед собой обруч, подобно тому как официант несет поднос. На этом обруче, прикрепленном к его плечам ремнями, сидели три сокола в клобучках и со звенящими колокольчиками на лапах. Девушка направилась навстречу сокольнику и, быстро согнув запястье, пересадила своего сокола на обруч, куда тот ловко переместился и устроился рядом со своими товарищами, которые затрясли головами в клобучках и взъерошили перья, так что колокольчики на их путах снова зазвенели. Второй человек выступил вперед, с почтительным поклоном принял зайца из рук девушки и положил его в мешок.
– Это мои piqueurs[51], – сказала девушка, с благородным достоинством повернувшись ко мне. – Рауль – отменный fauconnier[52], и однажды он у меня станет grand veneur[53]. Астур же не знает себе равных.
Оба они, не говоря ни слова, учтиво поклонились мне.
– Я обещала, месье, доказать вашу неправоту? – продолжала она. – Моя месть будет состоять в том, что вы окажете мне милость, приняв пищу и кров в моем доме.
Не успел я ответить, как она обратилась к сокольникам, которые тотчас зашагали через пустошь, и последовала за ними, любезным жестом пригласив меня присоединиться. Я не знал, в каких выражениях донести до нее мою глубочайшую благодарность, но она с явным удовольствием слушала меня, пока мы шли по росистой пустоши.
– Вы очень утомились? – спросила она.
В ее присутствии я напрочь позабыл про усталость, о чем ей и сказал.
– Не думаете ли вы, что ваша учтивость слегка старомодна? – спросила она и, видя мое смущение, добавила: – Мне это нравится, мне нравится все старомодное, поэтому приятно слышать от вас столь милые вещи.