Она засмеялась и, вскинув свою прелестную головку, произнесла на старофранцузском что-то непонятное для меня, и старая Пелажи семенящей походкой вышла к нам, держа поднос с двумя чашками молока, краюхой белого хлеба, фруктами, целым блюдом медовых сот и кувшином темно-красного вина.
– Как видите, я до сих пор блюла пост, ибо желала, чтобы вы разделили со мной трапезу. Но я изрядно проголодалась, – улыбнулась хозяйка.
– Я скорее умру, чем забуду хоть одно слово из тех, что вы сказали! – произнес я словно в тумане, и мои щеки вспыхнули. «Она сочтет меня безумцем», – добавил я про себя, но она с искрящимся взором повернулась ко мне.
– Ах! – шепнула она. – Стало быть, месье знает все, что имеет отношение к рыцарству…
Она перекрестилась и разломила хлеб, а я сидел и смотрел на ее белые руки, не смея поднять глаза и встретиться с ней взглядом.
– Вы не будете есть? – спросила она. – Почему вы так встревожены?
Почему? Я не знал. Я знал, что отдал бы жизнь, чтобы прикоснуться губами к этим нежным рукам, я понимал, что с того самого мгновения, когда я прошлой ночью на пустоши взглянул в ее темные очи, я полюбил ее. Моя пылкая внезапная страсть лишила меня дара речи.
– Вам не по себе? – спросила она снова.
Тогда, словно произнося собственный приговор, я ответил ей тихим голосом:
– Да, мне не по себе от любви к вам.
Она бровью не повела и ничего не ответила; тогда та же самая сила против моей воли заставила мои губы двигаться, и я сказал:
– Я, недостойный занять в ваших мыслях даже самое ничтожное место, я, злоупотребивший вашим гостеприимством и отплативший за вашу любезную учтивость бесстыдной дерзостью, я люблю вас.
Она закрыла лицо ладонями и тихо ответила:
– Я люблю вас. Ваши слова драгоценны для меня. Я люблю вас.
– Тогда мне предстоит вас завоевать.
– Завоюйте меня, – ответила она.
Я молчал, повернувшись к ней лицом. Она тоже сидела лицом ко мне и молчала, подперев рукой свою милую головку и устремив взор мне прямо в глаза. Ни она, ни я не произнесли вслух ни слова, но я знал, что душа ее устремлена к моей, и внутренне воспрял, чувствуя, как по моим жилам разливаются молодость и упоительная любовь. Ее прелестное лицо зарумянилось, она словно пробудилась ото сна и вопрошающим взором заглядывала мне в глаза, заставляя меня трепетать от восторга. Мы принялись за еду, рассказывая друг другу о себе. Я назвал ей свое имя, а она мне свое – демуазель Жанна д’Ис.
Она поведала о смерти отца и матери и о том, что все девятнадцать лет ее жизни одиноко протекали в этом укрепленном поместье в обществе кормилицы Пелажи, пикёра Глемари Рене и четверых сокольников: Рауля. Гастона, Астура и сьера Пирио Луи, служивших еще ее отцу. Она никогда не покидала этой пустынной местности и до сих пор не видела ни одной живой души, кроме сокольников и Пелажи. Она не помнила, откуда слышала о Керселеке, – возможно, от сокольников. От своей кормилицы Пелажи она знала легенды о Лугару и Жанне Пламенной. Она проводила время за вышивкой и прялкой. Единственным ее развлечением была охота с ловчими птицами и гончими. Встретив меня на пустоши, она так испугалась, что при звуке моего голоса едва не упала в обморок. С утесов она, правда, видела в море корабли, но на пустоши, по которой она ездила верхом, нигде, сколько хватало глаз, не попадалось признаков человеческой жизни. Одна из легенд, которые рассказывала Пелажи, гласила, что тот, кто заблудится в этих диких пустошах, уже не вернется назад, поскольку пустоши заколдованы. Она не знала, правда ли это, и до встречи со мной никогда об этом не задумывалась. Она не знала, бывали ли сокольники за пределами этой местности и могли ли ее покинуть, если бы захотели. Книгам в доме, по которым Пелажи выучила ее читать, было несколько сотен лет.
Обо всем этом она рассказывала с милой серьезностью, которую встретишь разве что у детей. Мои имя и фамилию она сочла удобными для произношения и уверенно заявила, что во мне есть французская кровь, поскольку меня зовут Филипп. Она не проявляла ни малейшего любопытства к внешнему миру, и я предположил, что рассказы кормилицы отбили у нее всякое желание узнать его ближе.
Мы еще сидели за столиком, и она бросала виноградины полевым птичкам, которые безбоязненно подскакивали прямо к нашим ногам.
В обтекаемых выражениях я сообщил ей, что мне нужно уходить, но она не хотела и слышать об этом, и я, сам того не успев осознать, пообещал остаться на неделю и поехать в ее обществе на охоту с ловчими птицами и гончими. Также я получил дозволение навестить ее после возвращения в Керселек.
– Я не знаю, что буду делать, – невинно промолвила она, – если вы больше не вернетесь.
Я промолчал, понимая, что не имел права тревожить ее столь внезапным любовным признанием.
– Вы часто будете меня навещать? – спросила она.
– Очень часто, – ответил я.
– Каждый день?
– Каждый день.
– Ах! – вздохнула она. – Я так счастлива! Идемте смотреть моих птиц.
Она встала, вновь с детской невинностью взяла меня за руку, и мы, пройдя через цветник и фруктовый садик, оказались на зеленой лужайке, окаймленной неглубокой канавкой. По всей лужайке были расставлены пятнадцать или двадцать деревянных чурбанчиков, утопающих в траве, и на каждом, кроме двух, сидели соколы. На чурбанчиках их удерживали ремешки, которые крепились к когтистым лапам стальными заклепками. Через лужайку протекал ручеек с чистой ключевой водой, и благодаря его извилистому руслу до него легко было дотянуться с любого из присадов.
При появлении девушки птицы подняли гам, и она принялась ходить между ними, одних лаская, других ненадолго сажая себе на руку, у третьих поправляя ремешки.
– Разве они не прелестны? – сказала она. – Смотрите, вот ястреб-тетеревятник. Мы зовем его «неблагородным», потому что он прямо преследует добычу. Это сапсан. Сокольники считают его «благородной» птицей, потому что он высоко взмывает, кружась над добычей, и ставкой атакует ее сверху. Эта белая птица – северный кречет. Он тоже «благородный»! Вот дербник, а этот сапсан-самец предназначен для охоты на цаплю.
Я спросил, откуда она знает старинный язык соколиной охоты. Она не помнила точно, но предположила, что могла научиться ему от отца, когда была совсем маленькой.
Она повела меня дальше и показала молодых соколов, еще не покинувших гнездо.
– У сокольников они зовутся niais, – объяснила она. – Branchier – это молодая птица, способная лишь покидать гнездо и прыгать на ветку. Молодая птица, которая еще не линяла, называется sors, а mué – это сокол, у которого первая линька прошла в неволе. Когда мы ловим дикого сокола, уже сменившего оперение, мы зовем его hagard. Рауль научил меня приручать соколов. Хотите, я и вас научу?
Мы сели на берегу ручья в окружении соколов, я устроился у нее в ногах и приготовился слушать.
Демуазель д’Ис подняла пальчик, увенчанный розовым ноготком, и с важностью начала:
– Сначала нужно поймать сокола.
– Я пойман, – ответил я.
Она мило рассмеялась и сказала, что dressage[75], вероятно, окажется трудным, поскольку я «благородный».
– Я уже приручен, – ответил я. – Путы надеты, и колокольчик подвешен.
Она радостно засмеялась.
– О мой отважный сокол! Стало быть, вы вернетесь на мой зов?
– Я весь ваш, – серьезно ответил я.
Она на мгновение умолкла. Румянец на ее щеках сгустился, она снова подняла пальчик и продолжила:
– Слушайте же: я хочу рассказать вам о соколиной охоте.
– Я слушаю, графиня Жанна д’Ис.
Она снова погрузилась в задумчивость, а ее взгляд словно был прикован к чему-то по ту сторону летних облаков.
– Филипп, – наконец проговорила она.
– Жанна, – шепнул я.
– Вот и все, чего я хотела, – выдохнула она. – Филипп и Жанна.
Она протянула мне руку, к которой я прикоснулся губами.
– Завоюйте меня, – сказала она, и на этот раз ее тело и душа находились в полном согласии.
Через некоторое время она заговорила вновь:
– Давайте поговорим о соколиной охоте.
– Начинайте, – ответил я. – Итак, мы поймали сокола.
Жанна д’Ис обеими руками взяла меня за руку и принялась рассказывать, как молодого сокола терпеливо учат садиться на перчатку, как мало-помалу его заставляют привыкнуть к путам с колокольчиками и к chaperon à cornette[76].
– У них должен быть хороший аппетит, – сказала она. – Затем я понемногу сокращаю количество пищи, которая на языке сокольников называется pât. После того как hagard проведет много ночей au bloc, как птицы, которых вы видите здесь, я добиваюсь, чтобы он спокойно сидел на перчатке, и тогда птица готова к тому, чтобы ее приучали приходить за едой. Я креплю pât к концу ремешка или к leurre и приучаю птицу подлетать ко мне, как только я начинаю вращать ремешок над головой. На первых порах я роняю pât, когда сокол подлетает, и он съедает пищу на земле. Вскоре он уже умеет в движении хватать leurre, который я вращаю над головой или волоку по земле. После этого не составит труда обучить сокола нападать на добычу, всегда помня, что необходимо faire courtoisie à l’oiseau, то есть позволять птице пробовать добычу на вкус.
Ее речь прервал пронзительный крик, который издал один из соколов, и она подошла поправить longe, перекрутившуюся вокруг присада, но сокол по-прежнему бил крыльями и кричал.
– В чем дело? – спросила она. – Филипп, вы видите?
Я огляделся и сначала не увидел ничего, что могло бы послужить причиной волнения, которое теперь стало еще сильнее, поскольку уже все птицы хлопали крыльями и кричали. И тут мой взгляд упал на плоский камень возле ручья, с которого только что поднялась девушка. По камню медленно ползла серая змея, и глаза на ее плоской треугольной головке сверкали, словно гагат.
– Couleuvre[77], – тихо произнесла девушка.