– Она ядовитая? – спросил я.
Девушка показала на черный узор в виде буквы V на шее у змеи.
– Верная смерть, – сказала она. – Это гадюка.
Она наблюдала, как змея медленно ползет по гладкому камню, на который широкой теплой полосой ложился солнечный свет.
Я хотел подойти поближе, чтобы рассмотреть змею, но Жанна схватила меня за руку и воскликнула:
– Нет, Филипп, я боюсь!
– За меня?
– За вас, Филипп, ведь я люблю вас.
Я заключил ее в объятия и поцеловал в губы, но мог только повторять:
– Жанна, Жанна, Жанна.
Когда она с трепетом припала к моей груди, что-то в траве задело меня по ступне, но я не придал этому значения. Потом что-то задело мою лодыжку, и меня пронзила резкая боль. Я взглянул в прелестное лицо Жанны д’Ис и поцеловал ее, потом подхватил ее на руки и изо всех сил отбросил от себя. Наклонившись, я оторвал гадюку от лодыжки и придавил ей голову каблуком. Помню, как я почувствовал слабость и оцепенение, помню, как рухнул на землю. Мои быстро стекленеющие глаза успели разглядеть бледное лицо Жанны, склонившейся надо мной, а когда свет в моих глазах померк, я еще чувствовал, как ее руки обнимают мою шею, а ее нежная щека прижимается к моим застывшим губам.
Открыв глаза, я в страхе огляделся. Жанны не было. Я увидел ручей и плоский камень; увидел на траве рядом со мной раздавленную змею, но ловчие птицы и blocs исчезли. Я вскочил на ноги. Ни цветника, ни фруктовых деревьев, ни деревянного моста, ни каменных стен – ничего не было. Я в недоумении взирал на груду серых, поросших плющом развалин, сквозь которые уже успели прорасти огромные деревья. Я поплелся вперед, подволакивая онемевшую ногу, и, едва я двинулся, с вершины одного из деревьев среди развалин взлетел сокол и, взмывая ввысь сужающимися кругами, скрылся в облаках.
– Жанна, Жанна! – позвал я, но мой голос замер на губах, и я рухнул на колени в траву. И Богу было угодно, чтобы я, сам того не зная, преклонил колени перед развалинами каменной часовни во имя Матери Скорбящей. Я увидел печальный лик Пречистой Девы, высеченный в камне. Увидел крест и тернии у ее ног, а под ними прочел надпись:
Молитесь о душе демуазель Жанны д’Ис, скончавшейся в молодости от любви к Филиппу, чужестранцу.
А на холодной плите лежала женская перчатка, еще теплая и благоухающая.
Эдвард Фредерик Бенсон
Изгой
Перевод А. Липинской
Когда миссис Акрз купила в Тарлтоне Гейт-хаус, так долго простоявший без жильцов, и поселилась в этом приятном оживленном городке, о ее прошлом было уже известно достаточно, чтобы к ней отнеслись с симпатией и дружелюбием. История ее была трагична: согласно отчету следователя, муж ее застрелился через месяц после заключения брака прямо у нее на глазах, и об этом происшествии тут же написали в газетах достаточно подробно, чтобы наше маленькое тарлтонское сообщество запомнило все детали и не испытывало потребности в их домысливании, на что, в принципе, вполне способно.
Говоря вкратце, случилось вот что. Хорас Акрз, похоже, оказался бессердечным охотником за приданым – красивый обаятельный негодяй, на десять лет моложе жены. Он не скрывал от друзей, что не любит ее, зато нацеливается на ее более чем значительное состояние. Но едва они поженились, как его безразличие переросло в откровенную неприязнь, сопровождавшуюся таинственным, необъяснимым страхом перед ней. Он ненавидел и боялся ее, а в тот самый день, когда покончил с собой, он умолял жену дать ему развод. Обещания его звучали неправдоподобно, он сам сделал все, чтобы они были невыполнимы. Она, бедняжка, не соглашалась, поскольку, по свидетельству друзей и слуг, была всецело предана ему, и со спокойным достоинством, с которым переносила это испытание, заявила, что он стал жертвой неприятного, но временного расстройства и что она надеется на его скорейшее выздоровление. В тот вечер он ужинал в клубе, оставив жену коротать вечер в одиночестве, и вернулся между одиннадцатью и двенадцатью часами сильно пьяным. Он поднялся в ее спальню с пистолетом в руке, запер дверь, и было слышно, как он кричал на нее. Затем донесся звук выстрела. На столе в его гостиной обнаружили половинку листка, датированную тем самым днем, и эта записка была зачитана в суде. «Ужас моего положения, – писал он, – невозможно ни описать, ни вынести. Я больше не могу, на душе скверно…» Суд присяжных вынес вердикт, что он совершил самоубийство в состоянии временного помешательства, а коронер, по их просьбе, выразил соболезнования несчастной женщине, которая, как всем известно, была чрезвычайно нежной и любящей супругой.
Полгода Берта Акрз путешествовала за границей, а осенью купила домик в Тарлтоне и принялась его обустраивать, что делает жизнь в провинциальном городке такой насыщенной и полнокровной. Наше скромное жилище находится как раз неподалеку, и когда мы с женой вернулись из двухмесячной поездки по Шотландии, то обнаружили, что миссис Акрз теперь наша соседка, и Мэдж решила сразу же нанести ей визит. Вернулась она, полная приятных впечатлений. Миссис Акрз еще не перешагнула сорокалетний рубеж, за которым наступает новый жизненный этап, и все еще была необычайно хороша собой, сердечна, обаятельна, остроумна и элегантна. Перед уходом Мэдж попросила ее отставить формальности и вместо обязательного ответного визита просто отобедать с нами на следующий день, как это водится в провинции. Миссис Акрз играет в бридж. Раз так, нас будет как раз четверо – брат Мэдж, Чарльз Элингтон, намерен навестить нас…
Я слушал Мэдж достаточно внимательно, чтобы понять суть ее рассказа, но на самом деле ум мой занимала шахматная задача, которую я пытался решить. Однако в какой-то момент поток ее приятных впечатлений внезапно иссяк, и она погрузилась в тягостное молчание. Ее словно выключили, и она взирала на огонь, потирая тыльную сторону одной ладони пальцами другой, как ей свойственно в минуты растерянности.
– Продолжай, – сказал я.
Она внезапно встала.
– Все, что я говорила тебе, абсолютная, чистая правда, – сказала она. – Я подумала, что миссис Акрз очаровательна, остроумна, хороша собой и любезна. Можно ли желать большего от новой знакомой? Но потом, когда я пригласила ее на обед, я вдруг безо всякой видимой причины обнаружила, что она мне очень сильно не нравится – более того, кажется невыносимой.
– Ты сказала, она прекрасно одета, – позволил себе заметить я. – Если королева съест коня…
– Что за глупости! Я сама прекрасно одеваюсь. Но за всей ее любезностью и обаянием я вдруг почувствовала нечто такое, что вызвало у меня неприязнь и страх. Бесполезно спрашивать, что это было, потому что я не имею ни малейшего представления. Если бы я знала, что это, все было бы понятно. Но я испытала ужас, который трудно объяснить объективными причинами. Как думаешь, может сознание испытать нечто подобное тому, что чувствует тело в момент головокружения? Думаю, это было оно – ах! Уверена, так все и было. Но я рада, что пригласила ее на обед. Мне правда хочется испытать к ней добрые чувства. Со мной ведь больше не случится такого, правда?
– Нет, разумеется, нет, – сказал я. – Если королева откажется съесть столь соблазнительного коня…
– Ой, да брось эту свою дурацкую задачу! Укуси его, Фунгус!
Фунгус, получивший эту кличку, поскольку был сыном Хьюмор и Густава Адольфа, поднялся со своего коврика у камина и с хриплым лаем боднул мою ногу – так он кусает тех, кого любит. Затем этот дружелюбнейший из бульдогов, питавший слабость к роду человеческому, лег на мою ногу и тяжело вздохнул. Но Мэдж явно хотела поговорить, и я отодвинул шахматную доску.
– Расскажи подробнее, что за ужас ты испытала, – сказал я.
– Ну, просто ужас, когда на душе становится тошно…
Я поймал себя на том, что пытаюсь восстановить какое-то смутное воспоминание, несомненно связанное с миссис Акрз, которое и вызвали эти слова. Но в следующий миг эта мысль оборвалась, потому что мне вспомнилась старая мрачная легенда о Гейт-хаусе, которая, как мне показалось, объясняла ужас, пережитый Мэдж. Во времена религиозных преследований при королеве Елизавете в нем, тогда недавно построенном, жили два брата; старший, владелец домика, по воскресеньям служил там мессу. После предательства младшего брата он был арестован и замучен пытками до смерти. Младший же, мучимый раскаянием, повесился в гостиной, обитой деревянными панелями. Разумеется, ходили слухи, что в доме обитает призрак висельника, болтающийся на стропилах, и последние арендаторы дома (который до них простоял пустым больше трех лет) уехали, не прожив и месяца. Поговаривали, что по причине необъяснимых и ужасных явлений. Вполне вероятно, Мэдж, которая с детства была необычайно восприимчива к оккультным феноменам, могла интуитивно уловить какое-то безмолвное послание?
– Но ты же знаешь историю дома, – сказал я. – А не может быть, что это как-то связано с твоими ощущениями? К примеру, где именно вы сидели? В том самой гостиной, обитой панелями?
Она просияла.
– Какой ты умный! Об этом я и не подумала. Может, это и есть объяснение. Надеюсь, что так. Ты правда умница, и я дам тебе спокойно заняться шахматами.
Полчаса спустя я отправился на почту, расположенную в сотне ярдов от нас по Хай-стрит, чтобы отправить одно письмо. Сгущалась темнота, но на западе все еще пылал закат, и в его отсветах я мог различить знакомые силуэты и черты прохожих. Только я подошел к почте, с другой стороны появилась высокая, хорошо сложенная женщина, которую я совершенно точно никогда прежде не видел. Она направлялась туда же, куда и я, и я на миг задержался у порога, чтобы пропустить ее вперед. Одновременно я как будто догадался, что Мэдж имела в виду, когда говорила, что «на душе тошно». Это отличалось от настоящего понимания примерно так же, как звучащая в голове мелодия отличается от сыгранной в реальности, и я приписал внезапный момент озарения тому, что, вероятно, все еще бессознательно прокручивал слова Мэдж, и даже не подумал связать это с происходящим прямо сейчас. И тут я сообразил, кем могла быть эта женщина…