Она закончила свои дела чуть раньше меня и, когда я вышел на улицу, была уже в дюжине ярдов от меня и направлялась в сторону моего дома и Гейт-хауса. Дойдя до собственной двери, я намеренно задержался и увидел, как она поднимается по ступеням к Гейт-хаусу. Я входил в дом, когда воспоминание, которое все ускользало от меня, вновь мелькнуло, и я сосредоточился на нем, боясь упустить. Ее муж в странной записке, оставленной им на туалетном столике перед самоубийством, написал: «На душе тошно». Странно, но еще более странно, что Мэдж использовала те же самые слова.
Чарльз Элингтон, брат моей жены, приехавший на следующий день, – самый счастливый человек, которого я когда-либо видел. Материальный мир, этот неиссякаемый источник неудовлетворенного тщеславия, физических желаний и постоянного разочарования, ему практически неизвестен. Зависть, злоба и отсутствие милосердия в равной мере чужды ему, потому что он не желает ничего чужого и не обладает чувством собственности, что странно – ведь он очень, очень богат. Он ничего не боится, ни на что не надеется, не имеет привязанностей и антипатий, ибо все физические и нервные функции всего лишь служат его огромному любопытству. Он в жизни никого не осудил, он лишь хочет исследовать и узнавать. Лишь знание единое занимает его, и коль скоро химики и медики исследуют мир настоек и микробов значительно продуктивнее, чем мог бы он сам, его мало волнует то, что можно взвесить или размножить, – он с величайшим энтузиазмом посвятил всего себя миру, лежащему в границах человеческого сознания. Все, что до сих пор не до конца определено, буквально взывает к нему: он теряет интерес к теме, едва она становится понятной и обретает какие-то практические применения. К примеру, его весьма занимала беспроводная связь, до тех пор пока синьор Маркони не доказал, что она подвластна науке, и тогда Чарльз решил, что это скучно и не стоит внимания. Последний раз я видел его за два месяца до описываемых событий, и он пребывал в величайшем волнении: утром он выступал на собрании англо-израилитов, доказывая, что Скунский камень, который сейчас находится под коронационным креслом в Вестминстерском аббатстве, несомненно, является той самой подушкой, на которой покоилась голова Иакова, когда он увидел сон в Вефиле; днем Чарльз обратился к Обществу психических исследований[78] по поводу посланий, получаемых от умерших путем автоматического письма, а вечером, дабы развеяться, слушал лекцию о реинкарнации. Ни одно этих явлений доказать пока невозможно, потому они его и заинтересовали. В перерывах между оккультными и фантастическими науками он, несмотря на свои пятьдесят лет и морщины, ведет себя как восемнадцатилетний парнишка на каникулах – энергия бьет через край.
На следующий день, вернувшись домой после гольфа, я уже застал там Чарльза. Его настроение было не то серьезным, не то торжественным: явно он только что читал Мэдж журнальную статью о реинкарнации. А вот ко мне отнесся весьма сурово.
– Гольф! – сказал он с самым оскорбленным видом. – Что там такого в этом гольфе? Ну подбрасываешь ты мячик в воздух…
Меня еще немного мучили дневные события.
– Вот этого я как раз и не делаю. Мячик катится по земле!
– Да какая разница, как ты по нему бьешь, это все подчиняется известным законам. Но догадка, предположение – вот что в жизни заставляет испытывать восторг и волнение. Шарлатан, предлагающий новый способ лечения рака, адепт автоматического письма, получающий послания от умерших, сторонник реинкарнации, убежденный, что прежде был Наполеоном или рабом-христианином, – эти люди способствуют прогрессу. Прежде чем что-то станет точно известно, приходится высказывать догадки. Даже Дарвин понимал это, утверждая, что исследовать без гипотезы невозможно!
– И какая же гипотеза владеет тобой сейчас?
– Ну, что мы все уже жили когда-то и что мы снова будем жить здесь, на этой же древней земле. Любая иная концепция будущей жизни невозможна. Неужели все люди, когда-либо родившиеся и умершие с тех пор, как мир вышел из хаоса, станут обитателями некоего мира будущего? Чушь какая-то, милая моя Мэдж! А теперь я знаю, о чем ты хочешь меня спросить. Если мы все уже жили когда-то, тогда почему этого не помним? Но это же так просто! Если бы ты помнила, что была Клеопатрой, то и вела бы себя как Клеопатра – и что бы сказали в Тарлтоне? Опять же, Иуда Искариот – представь себе, что ты была им! Ты бы не смогла такое пережить! Ты бы совершила самоубийство или толкала на самоубийство всех, кто тебе близок, – настолько велик был бы их ужас перед тобой. Или представь себе мальчика из бакалейной лавки, который знает, что прежде был Юлием Цезарем… Разумеется, пол не имеет значения: души, насколько я понимаю, бесполы – просто искры жизни, которые получают физическую оболочку, мужскую или женскую. Ты могла быть царем Давидом, Мэдж, а бедный Тони – одной из его жен.
– Вот уж радость-то, – сказал я.
Чарльз громко расхохотался.
– Да не то слово. Но я больше не желаю вразумлять вас, скептиков. Признаюсь, до смерти устал. Хочу, чтобы к обеду пришла очаровательная дама, с которой я мог бы поговорить по душам. Хочу постараться и выиграть в бридж два шиллинга шесть пенсов. Хочу наутро основательно позавтракать и потом почитать «Таймс», отправиться с Тони в клуб и поболтать про урожай, гольф, ситуацию в Ирландии и мирные переговоры и про все прочее, не стоящее и соломинки!
– Вот сегодня и начнешь, дорогой, – сказала Мэдж. – К ужину придет очаровательная дама, а потом сыграем в бридж.
Мэдж и я были готовы, когда явилась миссис Акрз, а вот Чарльз еще не спустился. Фунгус, питавший к нему явную и совершенно необъяснимую слабость (сам Чарльз собак не жаловал), помогал ему одеваться, и Мэдж, миссис Акрз и я ждали, когда он наконец выйдет. Несомненно, накануне у почты я встретил именно миссис Акрз, но в предзакатных сумерках не смог разглядеть, как же она удивительно хороша. В ее профиле было что-то еврейское: высокий лоб, очень полные губы, нос с горбинкой и выдающийся подбородок скорее намекали на восточное происхождение, чем выдавали его. А когда она заговорила, оказалось, что у нее глубокий бархатный голос, с едва заметной хрипотцой, нехарактерной для северных народов. Что-то южное, что-то восточное…
– Должна кое-что спросить, – сказала она, когда после обычных приветствий мы подошли к камину, дожидаясь Чарльза. – У вас есть собака?
Мэдж потянулась к колокольчику.
– Да, но он не спустится сюда, если вы не любите собак. Он необычайно добрый, но я понимаю…
– Ах, дело не в этом, – сказала миссис Акрз. – Я обожаю собак. Но мне хотелось бы пощадить чувства вашей собаки. Я их обожаю, а они меня ненавидят и безумно боятся. Есть во мне что-то отталкивающее для собак.
Но было поздно: в коридоре послышались шаги Чарльза и веселый хрипловатый лай Фунгуса. В следующий миг дверь открылась, и они вошли.
Сначала появился Фунгус. Он радостно выскочил на середину комнаты, принюхался, запыхтел в знак приветствия и тут же обратился в бегство. Он поскользнулся на паркете, а потом мы услышали, как он спускается по лестнице на кухню.
– Невоспитанная собака, – сказала Мэдж. – Чарльз, позволь представить тебе миссис Акрз. Мой брат, миссис Акрз, – сэр Чарльз Элингтон.
Наш маленький обеденный стол на четыре персоны не позволял развивать беседу, интересную кому-то одному, и общие темы, едва возникнув, сменялись одна за другой. Я не знал, какой настрой у других, но сам я испытывал что-то вроде отвращения к красивой умной женщине, которая сидела справа от меня и будто бы не замечала гнетущую атмосферу. Она была привлекательна внешне, остроумна, обладала грацией и изяществом, и все же она была ужасна. Но постепенно, по мере того как мое отвращение к гостье росло, мой шурин проявлял к ней все больший интерес. «Очаровательная женщина», присутствия которой за ужином он желал и которая явилась, околдовала его – но, как я начал догадываться, не миловидностью и обаянием, а в качестве объекта исследования. И я подумал: не подтверждает ли ее красивый еврейский профиль какую-то его англо-израилитскую теорию, не увидел ли он в прекрасных карих глазах гостьи блеск прорицания и ясновидения, не угадал ли в ней новое воплощение какой-либо славной или бесславной исторической личности. Разумеется, она представляла для него больший интерес, чем только очень красивая женщина: он изучал ее с исключительным любопытством.
– И вам удобно в Гейт-хаусе? – вдруг спросил он миссис Акрз так, словно ответ на этот вопрос имел решающее значение.
– Ах, невероятно удобно! Такая приятная атмосфера. Никогда еще не видела дом, который был бы таким мирным, таким… уютным. Или это фантазии, будто в некоторых домах царит спокойствие, а в других тревожно и даже жутко?
Чарльз молча уставился на нее, потом пришел в себя.
– А что, может, в этом что-то и есть. Можно предположить, что столетия тишины и покоя насыщают дом такой, что ли, особой аурой, которую могут распознать чувствительные люди.
Она повернулась к Мэдж.
– Но все же я слышала какую-то бредовую историю: якобы в доме обитает призрак. Если и так, это должен быть очаровательный и благодушный призрак.
Ужин закончился. Мэдж встала.
– Пойдем скорее, Тони, – сказала она мне, – сыграем в бридж.
Но взгляд ее ясно говорил: «Не оставляй меня надолго с ней».
Когда дверь закрылась, Чарльз быстро обернулся.
– В высшей степени интересная дама, – сказал он.
– Очень красивая, – сказал я.
– Правда? Не заметил. Ее ум, ее душевность – вот что заинтриговало меня. Кто она? Какая в ней тайна? Почему Фунгус убежал, поджав хвост? Опять же странно, что она сочла атмосферу в Гейт-хаусе такой спокойной. Последние жильцы, помнится, были совсем иного мнения!
– Как ты это можешь объяснить? – спросил я.
– Этому может быть несколько объяснений. Например, последние жильцы были людьми с причудами и богатым воображением, а нынешняя владелица – разумная, деловая женщина. Конечно, она и выглядит такой.