Вскоре дождь возобновился, и я пошел в обратную сторону, собираясь вернуться по главной дороге в Тарлтон. Дорога эта по большой дуге огибала кладбище на расстоянии примерно полумили. Но, оказавшись на тропке, которая проходит ближе к кладбищу, через поля, и ведет в город более коротким путем, чем главная дорога, пусть и по крутому склону, я почувствовал непреодолимое желание пойти по ней. Разумеется, я сказал себе, что хочу сократить путь под дождем, но в глубине души я испытывал неосознанную, но от этого не менее сильную потребность увидеть своими глазами, что могила, у которой я недавно стоял, засыпана и что тело миссис Акрз покоится под землей. Путь мой был бы еще короче, если бы я пошел напрямик через кладбище, и вот я уже нащупывал в темноте задвижку калитки, а потом закрыл ее за собой. Дождь совсем разошелся, и в сумерках я пробирался между могил, поскальзываясь на мокрой траве. Вот передо мной свежевскопанная земля: все закончено, могильщики завершили работу и разошлись, а прах, как и должно, возвратился к праху.
Мне стало намного легче от одной мысли об этом, и я уже собирался уйти, когда послышался шорох земли, и я увидел, как с могильного холмика посыпались камешки и глина. Несомненно, все дело в сильном дожде. Потом снова посыпалась земля, и я с ужасом осознал, что движение исходит не снаружи, а изнутри: справа и слева земляной холмик осыпался под воздействием давления снизу. Земля осыпалась все быстрее и быстрее и поднималась в изголовье. Донесся скрип и треск ломающегося дерева, и показался гроб. Крышка была разбита: от нее отваливались щепки, и из образовавшегося отверстия на меня смотрели широко открытые глаза на бледном лице. Я глядел на все это, скованный ужасом, а потом, полагаю, крышка треснула, и в панике, равной которой точно еще никто не испытывал, я, перескакивая через могилы, опрометью помчался вниз – туда, где в окнах городских домов горел теплый рукотворный свет.
Днем я явился со своей невероятной историей к священнику, который в тот день провел службу, и час спустя он, Чарльз Элингтон и двое или трое сотрудников похоронной конторы были на месте. Они нашли полностью разбитый гроб на земле рядом с могилой, которую на три четверти заполнила осыпавшаяся земля. Было решено не делать новых попыток захоронения, и на следующий день тело кремировали.
Теперь любой, кто прочел эту историю, может заявить, мол, быть такого не могло, чтобы гроб появился из-под земли, а остальные странные обстоятельства объяснить совпадениями. Можно проверить, что некая Берта Акрз и правда умерла в море в четверг перед Пасхой и была похоронена в море: в этом нет ничего необыкновенного. Также нет ничего удивительного в том, что тяжести вполне могли соскользнуть с полотняного савана и что тело потом вынесло на берег у Тарлтона (а чем Тарлтон хуже любого другого прибрежного городка?); и что особенного в том, что тело было найдено в воде, а могила поначалу оказалась маловата для гроба? Но странно то, что все это приключилось с телом одного и того же человека, в таком случае странной должна быть природа совпадений. Они создают удивительную цепь событий. Но если совпадения не удивительны, они ускользают от наблюдения. Так что если вы отрицаете историю, рассказанную здесь, или объясняете ее какими-то естественными причинами вроде небольшого землетрясения или грунтовыми водами, проходившими прямо под могилой, то вас удовлетворит теория совпадений…
Что касается меня, я не знаю, чем все это объяснить, хотя мой шурин предложил одну версию, которая его самого полностью устраивает. Буквально на днях он прислал мне, немало торжествуя, выписку из средневекового трактата о реинкарнации, которая полностью подтверждает его теорию. Этот труд был написан на латыни, и, сомневаясь в моих знаниях, он любезно выполнил перевод. Привожу цитаты в точности так, как он мне их прислал:
«Имеются верные свидетельства реинкарнации. В одном случае дух воплотился в теле мужчины, в другом – в теле женщины, прекрасной собою и весьма любезной, но наводившей неизъяснимый ужас на всех, кто хоть сколько-нибудь близко с нею общался… Рассказывают, что она умерла в годовщину того дня, когда он повесился после совершенного им предательства, но об этом я не располагаю достоверными данными. Несомненно, однако, то, что, когда пришло время ее хоронить, добрая земля не приняла ее и извергала из себя вновь и вновь, хоть могила и была вырыта глубокая. О мужчине, в котором воплотилась его проклятая душа, говорят, что, когда он умер во время путешествия, его выбросили за борт с привязанными к телу грузами, но море не дало ему упокоиться на дне, освободило от грузов и выкинуло на берег… Однако же придет время, когда полный срок его наказания подойдет к концу и его смертный грех будет прощен, а тело, злосчастное пристанище его души, будет очищено огнем, и он, по бесконечной милости Всевышнего, упокоится и более не станет бродить по земле…»
Святилище
Перевод А. Липинской
Фрэнсис Элтон проводил двухнедельные январские каникулы в Энгадине, когда ему пришла телеграмма, извещавшая о смерти дядюшки, Хораса Элтона, и о том, что сам он получил весьма значительное наследство. В телеграмме также сообщалось, что на тот же день назначена кремация останков и что по этой причине он не сможет присутствовать на похоронах, а значит, торопиться домой нет никакой необходимости.
Два дня спустя пришло и письмо от адвоката, мистера Энгуса, содержавшее разъяснения: наследство состояло из ценных бумаг на сумму около 80 000 фунтов, и, кроме того, мистеру Элтону принадлежала недвижимость на окраине городка Уэддерберна в Хэмпшире. Это был очаровательный дом, сад и небольшой участок земли, пригодной для застройки. Все это по завещанию досталось Фрэнсису, но на поместье лежало обременение – ежегодная выплата 500 фунтов в пользу преподобного Оуэна Бэртона.
Фрэнсис был плохо знаком с дядей, долгое время жившим уединенно; по правде говоря, он не виделся с ним без малого четыре года, с тех пор как провел три дня в его доме в Уэддерберне. Воспоминания о тех днях сохранились смутные, но немного тревожные, и теперь, по дороге домой, лежа на верхней полке в покачивающемся вагоне, Фрэнсис сонно перебирал затерянное в памяти, понемногу собирая воедино. В сущности, все оставалось очень неопределенным: намеки, полутона, смутные впечатления, наблюдения, сделанные, так сказать, краем глаза, а вот увидеть все отчетливо он так и не сумел.
Тогда он был мальчишкой, едва закончившим школу, и нанес дяде этот визит на летних каникулах, в удушливую жару, прежде чем отправиться в Лондон зубрить французский и немецкий.
Он ясно запомнил в первую очередь дядюшку Хораса. Седовласый мужчина средних лет, крупный, необычайно полный, настолько, что его второй подбородок перекрывал воротничок, но, несмотря на тучность, он был легок и проворен в движениях, и столь же живыми были его веселые голубые глаза, которые словно бы постоянно следили за ним. Еще там были две женщины, мать и дочь, и, когда Фрэнсис вспомнил их, в памяти всплыли и их имена: миссис Изабель Рэй и Джудит. Джудит, кажется, была старше его на пару лет, и в первый же вечер повела его на прогулку по саду после ужина. Она сразу же начала обращаться с ним как со старым другом, обнимала за шею и расспрашивала о школе и о том, есть ли девочка, которая ему нравится. Очень мило, но несколько неловко. Когда они вернулись из сада, мать явно задала дочери безмолвный вопрос, и Джудит пожала плечами в ответ.
Потом мать сама взялась за него: она усадила его рядом с собой у окна и говорила с ним о предстоявшей учебе: там, думалось ей, будет куда больше свободы, чем в школе, и такому юноше, как он, это, несомненно, пойдет на пользу. Она попробовала поговорить с ним по-французски и сочла, что он очень прилично его знает, а также пообещала дать почитать ему книгу, которую только что закончила, – написанную тонким стилистом Гюисмансом и называющуюся «La-Bas»[79]. Она не скажет ему, про что это, пусть сам узнает. Все это время она пристально смотрела на него узкими серыми глазами и, отправляясь ко сну, позвала его в свою комнату, чтобы отдать книгу. Джудит тоже была там: она уже читала книгу и вспоминала об этом со смехом. «Прочтите, милый Фрэнсис, – сказала она, – и немедленно ложитесь спать, а завтра расскажете, что вам приснилось, если, конечно, это меня не шокирует».
Мерное покачивание поезда нагоняло на Фрэнсиса сон, но ум его продолжал раскапывать фрагменты воспоминаний. Там был еще один мужчина, дядюшкин секретарь, молодой человек лет двадцати пяти, стройный, чисто выбритый, такой же жизнерадостный, как и все остальные. Все относились к нему с неким странным почтением, трудноопределимым, но легко заметным. В тот вечер за ужином он сидел рядом с Фрэнсисом и, не спрашивая, постоянно доливал ему вина, а наутро заявился в его комнату в пижаме, присел на кровать, посмотрел на него странным вопросительным взглядом, спросил, как продвигается чтение, и повел купаться в бассейн, расположенный за полосой деревьев в глубине сада. Он сказал, что купальный костюм не нужен, и они плавали наперегонки в бассейне, а потом лежали и грелись на солнце. Тут из-за деревьев появились Джудит и ее мать, и Фрэнсис, страшно смущенный, закутался в полотенце. Они все так смеялись над этой очаровательной чопорностью. Как же звали этого человека? А, ну да, разумеется, Оуэн Бэртон, тот самый, которого мистер Ангус упомянул в письме как «преподобного Оуэна Бэртона». Но почему преподобный? Возможно, он принял сан позже.
Весь день они расхваливали его красоту, умение плавать и играть в лаун-теннис – ему никогда так не льстили, и они все смотрели на него, словно маня за собой. После обеда дядя вызвал его к себе: пусть, мол, непременно поднимется с ним наверх и осмотрит кое-что из его сокровищ. Дядюшка провел его в свою спальню и открыл огромный шкаф, полный великолепного церковного облачения. Были здесь расшитые золотом ризы, палантины и стихари с вышитыми вставками, украшенные жемчугами, и перчатки, усыпанные драгоценными камнями; надеть их было бы честью для любого священника, что возносил молитву и хвалу Владыке всего видимого и незримого. Затем он достал алую рясу из плотного переливающегося шелка и котту из тончайшего муслина, обшитую по горловине и подолу ирландским кружевом шестнадцатого века. Это было облачение для мальчика, прислуживавшего во время мессы, и Фрэнсис по просьбе дяди снял пиджак и надел это, а затем разулся и надел мягкие алые туфли. Тут вошел Оуэн Бэртон, и Фрэнсис услышал, как он шепчет дядюшке: «Боже, вылитый служка!» Затем Бэртон надел одно из роскошных облачений и велел ему преклонить колени.