Эти впечатления были редкими и мимолетными, но они поддерживали во мне ощущение, будто что-то происходит, что-то темное и неведомое набирается силы. Что-то проникло в дом и присутствует повсюду. А потом я возвращался в ярко освещенный солнцем мир и думал, что терзаю себя понапрасну.
Я прожил там около недели, когда случилось нечто, ускорившее последующее развитие событий. Я спал в комнате, которую обычно занимал Дики, и как-то ночью проснулся от невыносимой жары. Я хотел было сбросить одеяло, но оно застряло между матрасами со стороны стены. Наконец я высвободился и тут же услышал, как что-то со стуком упало на пол. Утром я вспомнил об этом и нашел под кроватью тетрадку. Открыл ее наугад и обнаружил с десяток страниц, исписанных округлым детским почерком. Вот какие слова поразили меня:
«Четверг, 11 июля. Сегодня утром я снова видел в лесу дядю Хораса. Он рассказал мне о себе что-то такое, чего я не понял, но он сказал, что мне это понравится, когда я подрасту. Я не должен никому, кроме мистера Бэртона, говорить, что он здесь, и о том, что он рассказал мне».
Меня ни на йоту не смутило, что я читаю личный дневник мальчика. Я даже не задумался об этом. Я перевернул страницу и увидел следующую запись:
«Воскресенье, 21 июля. Я снова видел дядю Хораса. Я сказал, что передал мистеру Бэртону услышанное от него, а мистер Бэртон рассказал мне еще кое-что; он доволен и сказал, что я делаю успехи и что скоро он возьмет меня с собой на молитву».
Невозможно передать ужас, который пробудили во мне эти строки. Теперь видение, которое мне явилось, стало еще более реальным и зловещим. Это был дух порочный, злокозненный и настроенный развращать. Но что я мог поделать? Как мог я, не дожидаясь запроса со стороны Фрэнсиса, сказать ему, что дух его дяди, о котором я на тот момент ничего не знал, являлся не только мне, но и его племяннику, и что он пытается воздействовать на сознание мальчика? И потом, в дневнике упоминался Бэртон. Разумеется, нельзя было оставить все как есть. Он участвовал в этом проклятом деле. Начинал вырисовываться извращенный культ (или моя фантазия слишком разыгралась?). Тогда что значит «взять на молитву»? Слава богу, Дики был в отъезде, и оставалось время все обдумать. А что до этого злосчастного дневника, я запер его в кейсе.
День, как можно было подумать со стороны, прошел вполне приятно. Утром я поработал, а днем мы с Фрэнсисом отправились играть в гольф. Но в воздухе висело что-то тягостное, и я, вспоминая о дневнике, беспрестанно спрашивал себя: «Что же ты будешь делать?» Фрэнсис, в свою очередь, был неспокоен, и я не до конца понимал, чем это вызвано. Время от времени воцарялось молчание, не то молчание, что свойственно непринужденным отношениям близких людей и само по себе свидетельствует об их близости, но молчание тех, у кого на уме то, о чем они не смеют заговорить. На протяжении дня это ощущение лишь усиливалось: все общие темы казались банальными, ведь они служили прикрытием для той самой темы.
В тот жаркий вечер мы расположились перед ужином на лужайке, и, прерывая повисшую в очередной раз неловкую тишину, Фрэнсис показал на фасад дома.
– Как странно, смотри! На первом этаже вроде как три комнаты – столовая, гостиная и маленький кабинет, в котором ты работаешь. А теперь взгляни наверх. Там тоже три комнаты: твоя спальня, моя спальня и моя гостиная. Я их измерил. Куда-то подевались двенадцать футов. Похоже, где-то там есть опечатанное помещение.
Ну хоть какая-то тема для обсуждения.
– Удивительно, – сказал я. – Давай-ка разберемся.
– Конечно. Займемся сразу после ужина. Но вот что еще – по другому поводу. Ты же помнишь облачения, которые я на днях показывал? Я открыл шкаф, в котором они хранятся, где-то час назад, и оттуда вылетел целый рой больших жирных мух. Они жужжали, как дюжина аэропланов над головой – издалека, но громко. Понимаешь, о чем я? А потом вдруг исчезли.
Мне вдруг показалось, что тема, до сих пор было замалчиваемая, становится предметом разговора. И это может оказаться неприятным…
Он вскочил со стула.
– Давай уже прекратим играть в молчанку. Мой дядя – он здесь, вот о чем я. Пока что я тебе не рассказывал, но он умер, покрытый роем мух. Он попросил причастия, но прежде, чем вино успели освятить, мухи забили весь потир. И я знаю, что он здесь. Звучит погано, но это так.
– Я знаю. Я его тоже видел.
– А почему мне не сказал?
– Потому что решил, что ты меня засмеешь.
– Несколько дней назад – возможно, но не сейчас. Продолжай.
– В первый же вечер я увидел его сначала у бассейна. А потом, когда мы провожали Оуэна Бэртона, при вспышке молнии я снова видел его на лужайке.
– А как ты понял, что это он? – спросил Фрэнсис.
– Понял в тот же вечер, когда ты показал мне его портрет в спальне. Ты его видел?
– Нет, но он здесь. Что-то еще?
Это была возможность выговориться не просто естественная, но и неизбежная.
– Да, много чего. Дики тоже его видел.
– Ребенок? Немыслимо.
Дверь открылась, и служанка внесла шерри на подносе. Она поставила графин и бокалы на плетеный столик, и я попросил принести из моей комнаты ящик, в котором запер дневник.
– Это выпало из-под матраса прошлой ночью. Дневник Дики. Слушай.
И я прочитал ему первый отрывок.
Фрэнсис быстро тревожно оглянулся.
– Но нам это просто снится. Это какой-то кошмар. Боже, тут что-то ужасное! А Дики еще и просили не говорить никому, кроме Бэртона. Что там еще?
– Ну вот. «Воскресенье, 21 июля. Я снова видел дядю Хораса. Я сказал, что передал мистеру Бэртону услышанное от него, а мистер Бэртон рассказал мне еще кое-что; он доволен и сказал, что я делаю успехи и что скоро он возьмет меня с собой на молитву. Я не знаю, что это значит».
Фрэнсис вскочил.
– Что? На молитву? Погоди. Дай-ка вспомню, как я первый раз здесь побывал. Я же был сущим мальчишкой девятнадцати лет и ужасно, невозможно наивным для своего возраста. Женщина, гостившая здесь, дала мне почитать книгу под названием «La-Bas». У меня чтение не пошло, но теперь-то я знаю, о чем она.
– Черная месса, – сказал я. – Поклонение Сатане.
– Да. Тогда дядя облачил меня в алую рясу, пришел Бэртон, надел ризу и что-то сказал о том, что я служка. Он раньше был священником, ты не знал? И вот как-то ночью я проснулся под звуки песнопения и удары колокола. Кстати, Бэртон завтра придет на ужин…
– И что ты будешь делать?
– С ним? Пока не знаю, но нужно кое-что сделать сегодня. В этом доме происходит нечто ужасное. Должна быть какая-то комната, где они совершали мессу. Часовня. Видимо, это те недостающие футы, о которых я говорил.
После ужина мы принялись за работу. Где-то в доме, со стороны сада, было это неучтенное пространство. Мы включили свет во всех комнатах, потом вышли в сад и увидели, что окна в спальне Фрэнсиса и гостиной, расположенной рядом, отстоят друг от друга дальше, чем должны бы. Значит, где-то между ними и находится то место, куда нет явного входа. Мы поднялись наверх. Стена его гостиной казалась сплошной, она была из кирпича и деревянных балок, располагавшихся на небольшом расстоянии друг от друга. Но стена его спальни была обита панелями, и, когда мы постучали по ней, в соседней комнате звуков не было слышно.
Мы начали ее осматривать.
Слуги легли спать, и в доме было тихо, но, когда мы направились из сада в дом и потом начали переходить из помещения в помещение, что-то незримо следовало за нами. Мы закрыли дверь в спальню Фрэнсиса, но теперь, пока мы осматривали и ощупывали панели, дверь распахнулась и снова закрылась, и вошло нечто, задев мое плечо.
– Что это? – спросил я. – Как будто кто-то вошел.
– Не обращай внимания. Смотри, что я нашел.
На краю одной панели было что-то вроде черной кнопки звонка. Он надавил на нее – и одна панель отодвинулась в сторону, открывая красную завесу над дверным проемом. Фрэнсис отодвинул ее, зазвенели металлические кольца. Внутри было темно и пахло застарелыми благовониями. Я ощупал дверную раму и нашел выключатель, темноту залил ослепительный свет.
Внутри оказалась часовня. Окна не было, и у западной (а не восточной) стены был алтарь. Над ним висела картина, очевидно ранней итальянской школы. Она напоминала манерой письма «Благовещение» Фра Анджелико. Пресвятая Дева сидела на открытой лоджии, а снаружи, с покрытого цветами фона, ее приветствовал ангел. Его распростертые крылья были крыльями летучей мыши, а черная голова и шея были как у ворона. Он поднял в благословении не правую, но левую руку. Одеяние Пресвятой Девы из тончайшего красного муслина было украшено по краю отвратительными символами, а лицо ее представляло собой собачью морду с высунутым языком.
В восточной стене были две ниши, в которых стояли нагие мраморные статуи, подписанные «Святой Иуда» и «Святой Жиль де Рэ». Один подбирал лежащие у его ног сребреники, другой с усмешкой взирал на распростертое тело искалеченного мальчика. Свет исходил от висящей под потолком люстры в форме тернового венца, среди серебряных прутиков которого примостились электрические лампочки. Рядом с алтарем висел колокол.
На миг, глядя на эти непристойные богохульства, я подумал, что они просто гротески, не заслуживающие более серьезного отношения, чем грязные каракули на стенах в городе. Это безразличие быстро прошло, и я с ужасом осознал, как велика вера тех, кто создал все это. Искусные художники и ремесленники служили злу; дух благоговения был жив в изображениях, и само место буквально излучало восторженную радость тех, кто свершал здесь обряды.
– Взгляни-ка сюда! – позвал Фрэнсис. Он показал на столик у стены за ограждением алтаря.
На нем стояли фотографии: одна изображала паренька, готового нырнуть в бассейн с трамплина.
– Это я, – сказал он. – Бэртон снимал. А что там написано? Ora pro Fransisco Elton[80]. А это миссис Рэй, мой дядя и Бэртон в ризе. Помолитесь и за них, пожалуйста. Но это же смешно!