Я позвонил мисс Мастерсон по телефону и передал приглашение Ларри. Она сказала, что уже обещала пойти на танцы с мистером Фреймарком, но – прибавила она со смехом – Ларри у нее вне конкуренции, остальные не в счет.
Около двенадцати ко мне на службу заявился Фреймарк, подозреваю, неспроста: должно быть, выведал что-то у мисс Мастерсон. Пока он топтался в кассе, Ларри опять вышел со мной на связь – сказать, что цветы для Хелен доставят из Денвера на пятичасовом пассажирском компании „Юнион Пасифик“, и попросил меня проследить, чтобы их незамедлительно отвезли к ней домой; кроме того, вечером мне надлежало пойти к ней, на случай если дополнительный поезд будет опаздывать. Фреймарк, ясное дело, навострил уши и, когда аппарат замолчал, сказал с какой-то ленивой гадкой улыбочкой:
– Спасибо. Я узнал все, что хотел. – И сразу вышел.
Лоренс О’Тул был моим предшественником на месте кассира в Шайенне. И наверное, теперь, когда он лежит в земле, мне следует кое-что объяснить про него, хотя, пока он не покинул мир живых, он сам, всем своим существом объяснял себя лучше, чем любой другой, кого я встречал где бы то ни было, на Востоке или на Западе. А я немало мотался по стране, с тех пор как бросил Принстон, и обнаружил, что на свете много хороших людей, но очень немногие могут сравниться с Ларри. На нашем участке пути он был всеобщий любимец, и в моих словах нет ни малейшей натяжки. Удивительная способность располагать к себе – прямо божий дар! Работу на железной дороге он начал с подручных станционного смотрителя в Стерлинге, еще мальчишкой, только-только эмигрировав из Ирландии, без доллара в кармане, без друзей и родных – выручали его лишь смекалка да внешность. Лицо у него было как вексель на предъявителя, с которым можно смело идти в любой банк – отказа не будет.
Фреймарк в то время работал кассиром в Шайенне, но в компании заподозрили, что он нечист на руку, и, когда Ларри по долгу службы выпало его разоблачить, он сделал это без колебаний. В результате Фреймарка уволили, а кассиром на его место взяли Ларри. Естественно, с тех пор они друг друга не жаловали, а тут еще Хелен Мастерсон, как нарочно, влюбилась в Ларри, тогда как Фреймарк имел на нее виды и верил в свой успех. Я сомневаюсь, чтобы мисс Мастерсон могла увлечься этим мерзавцем, но он определенно был не такой, как все, и она тоже была не как все, вот и считала его по-своему интересным типом.
Отец ее, Джон Дж. Мастерсон, не раз избирался сенатором от штата Вайоминг, так что в юности Хелен жила в Вашингтоне и училась в Уэлсли[88]. Шайенн навевал на нее скуку. Усвоив вашингтонские замашки, она готова была простить все, кроме глупости, а Фреймарк был далеко не глуп. Он выдавал себя за эльзасского еврея[89], живал в Париже, объездил чуть не весь свет и свободно говорил на основных европейских языках. Изжелта-бледный, невзрачный, щуплый, хоть и жилистый, он выглядел так, будто его нарочно высушивали в пекле тропиков, пока не остались только кожа да кости. Двигался он легко и ловко, точно кошка, с какой-то особенной, вороватой грацией. Глаза у него были маленькие, черные, как две блестящие бусины; волосы густые, жесткие, совершенно прямые, иссиня-черные, с каким-то даже фиолетовым отливом – он всегда разделял их пробором строго посередине и гладко зачесывал за уши. На его желтоватом лице выделялись чересчур – непристойно – красные губы, смыкавшиеся над белыми ровными зубами. Руки, за которыми он тщательно ухаживал, были желтые, морщинистые – руки старика, с бледными, словно увядшими и усохшими, кончиками пальцев, хотя навряд ли ему было много за тридцать. В общем, если коротко, странный тип, странный и неприятный. Рядом с ним ты поневоле чувствовал, что в его прошлом, или настоящем, или в самой его судьбе таится нечто, обособляющее его от всех прочих. Одевался он с отменным вкусом, правила вежливости соблюдал неукоснительно, фамильярности ни с кем себе не позволял. Потеряв работу в железнодорожной компании, он занялся торговлей скотом и вошел в долю с владельцем овечьего ранчо в десяти милях от города, но почти все время проводил в Шайенне, за карточными столами. Он был заядлый игрок, один из тех редких людей, кто умеет превратить свою неутолимую страсть в прибыльное дело.
Примерно за неделю до танцев родственник Ларри по имени Гарри Бернс, работавший репортером лондонской „Таймс“, остановился в Шайенне проездом в Сан-Франциско, и Ларри приехал повидаться с ним. Мы повели Бернса в клуб, и я заметил, что он как-то странно воспринял появление там Фреймарка. Потом Бернс уехал в Гровер, чтобы провести еще день с Ларри, а в субботу Ларри телеграфировал мне – мол, приезжай в воскресенье, есть что рассказать.
Я и поехал. Суть его сообщения заключалась в том, что Фреймарк – действуя под другим именем – был замешан в одном отвратительном лондонском скандале, а Бернс как раз освещал подобные истории и раскрыл всю подноготную Фреймарка. Тот действительно вырос в Париже, но в его жилах не было ни капли еврейской крови и предки его принадлежали к народу еще более древнему, чем израильский. Отец Фреймарка, французский военный, в годы службы на Востоке купил себе рабыню-китаянку, со временем привязался к ней и сделал ее своей женой, а когда она умерла, вместе с сыном вернулся в Европу. Поступив на гражданскую службу, он занимал ряд незначительных чиновничьих должностей в столице, где его сын и получил образование. Честолюбивый мальчик стыдился своей азиатской крови и после того, как его не приняли в какой-то клуб, уехал из Франции в Лондон и начал промышлять разными сомнительными делишками, а заодно прибавил к своему имени еврейское „родовое“ имя, призванное объяснить его восточные черты и цвет кожи. Теперь мне все стало понятно. Понятно, почему руки у Фреймарка как у столетнего старца. В его жилы проникла вялая, как у амфибии, кровь народа, который успел состариться, еще когда Иаков пас стада Лавана на холмах арамейских[90], народа, который был завернут в саван прежде, чем Европа – в детские пеленки.
Конечно, перед нами сразу встал вопрос, как правильно распорядиться полученными от Бернса сведениями. Шайеннские клубы довольно демократичны, но я почти уверен, что в цивилизованном мире вы не найдете места – за исключением, может быть, лондонского Уайтчепела[91], – где китайцу с замаранной репутацией не указали бы на дверь. Так или иначе, одно было ясно: нужно немедленно известить мисс Мастерсон.
– Хотя нет, – вдруг передумал Ларри, – наверное, лучше я сам ей скажу. Это надо преподнести легко и непринужденно, чтобы ее самолюбие не слишком пострадало. А не так, что я, дескать, за себя не ручаюсь и, попадись он мне на глаза, прямо в лицо назову его подонком.
Но вернусь к тридцать первому декабря и подготовке к танцам. Помню, я все гадал, не планирует ли Ларри задержаться в Шайенне, чтобы поговорить с мисс Мастерсон на следующий день, – не станет же он портить девушке праздник неприятным известием!
Вечером я пораньше оделся и к девяти пошел на станцию встретить Ларри. Дополнительный состав прибыл, Ларри – нет. Я спросил Коннелли, проводника, не видал ли он где О’Тула, но тот сказал, что не видал: станция в Гровере была открыта, когда он проезжал мимо, но он не получал распоряжений, что там нужно кого-то забрать, и поезд прошел без остановки; должно быть, О’Тул уехал в Шайенн на сто пятьдесят третьем. Я вернулся в контору и спешно вызвал по радиотелеграфу Гровер, но мой вызов остался без ответа. Тогда я основательно уселся за аппарат и в течение пятнадцати минут непрерывно пытался связаться с Гровером. По-прежнему безуспешно. Я хотел пойти разыскать проводника со сто пятьдесят третьего пассажирского, который проходит через Гровер в пять тридцать пополудни, и спросить у него про Ларри, но на часах было девять сорок пять, и я понимал, что мисс Мастерсон уже заждалась, поэтому я схватил извозчика и велел гнать что есть духу. По пути к дому Мастерсонов я пытался придумать что-нибудь правдоподобное. Я сам не знал, как объяснить отсутствие О’Тула, но сейчас важно было найти объяснение для мисс Мастерсон, и такое, которое не встревожило бы ее и не обидело. Сказать ей, что он уже не приедет, я не мог – а вдруг он объявится? И я решил соврать, что дополнительный поезд опаздывает и, когда он придет в Шайенн, неизвестно.
Мисс Мастерсон была необыкновенная красавица, это во-первых, и жизнь ее баловала, это во-вторых. При всей моей любви к Ларри я иногда спрашивал себя, отважится ли девушка, привыкшая к столь обеспеченному и независимому существованию, связать свою жизнь с простым железнодорожным служащим, который стоит на одной из нижних ступеней очень длинной и крутой карьерной лестницы.
Услышав, что кто-то вошел, она начала спускаться вниз. На ней было одно из ее вечерних парижских платьев (такие наряды для шайеннских светских репортеров прямо как манна небесная), в руках охапка роз сорта „Американская красавица“, глаза блестят, на щеках играет румянец. Я сразу обратил внимание на розы, хотя не знал тогда, что это последний привет от моего друга своей возлюбленной. На середине лестницы она остановилась, посмотрела на меня, потом бросила взгляд поверх моей головы на гостиную, и ее глаза вновь вернулись ко мне с немым вопросом. Я неуклюже ознакомил ее с заготовленным объяснением, она сказала: „Спасибо, что зашли за мной“, но не сумела скрыть своего разочарования и едва посмотрелась в зеркало, когда я надел накидку ей на плечи.
Совместная поездка до Капитолия не доставила мне удовольствия. Мисс Мастерсон изо всех сил бодрилась и старалась поддерживать разговор, но я даже ради приличия не мог сосредоточиться на ее словах. Однако как только мы вошли в зал заседаний палаты представителей, в тот вечер отведенный под танцы, стало намного легче: к ней со всех сторон устремились желающие ангажировать ее, к тому же она встретила подружек, приехавших из Хелены и Ларами