[92], так что я мог считать свою миссию исполненной.
Не жди от меня красочного рассказа о том, что представляет собой губернаторский бал в Вайоминге. Я не умею говорить о таких вещах, да и бал этот имеет лишь косвенное отношение к моей истории. Танцы следовали один за другим, а Ларри все не было. Мои несколько танцев с мисс Мастерсон обернулись сущей пыткой. Она забрасывала меня вопросами и ловила на несуразностях, а когда я вконец запутался в своем вранье, начала возмущаться. Фреймарк появился с большим опозданием, должно быть уже за полночь, – задержали дела на ранчо, пояснил он, галантно раскланиваясь и лучезарно улыбаясь. Он был необычайно весел и непременно желал пожать мне руку, хотя я всегда избегал прикасаться к его холодным липким рукам. Он постоянно вился вокруг мисс Мастерсон, а она держалась с ним подчеркнуто любезно. При сложившихся обстоятельствах я не мог винить ее, но меня это раздражало, и мне не стыдно признаться, что я в каком-то смысле шпионил за ними. Когда они вышли на балкон, я услышал, как он сказал:
– Видите, я простил вам сегодняшнее утро.
На что она довольно холодно заметила:
– Ну, прощать – это у вас в природе. Однако, чтобы мы были квиты, я тоже, пожалуй, прощу. Так будет удобнее.
И тогда он медленно, с какой-то двусмысленной интонацией (я так и видел, как он выпячивает свои непристойно красные губы) произнес:
– Если я могу научить вас прощать, не научу ли еще и забывать? Мне кажется, я сумел бы. Как бы то ни было, эту ночь вы запомните!
Rappelle-toi, lorsque les destinées
Mʼauront de toi pour jamais séparé[93].
Они вернулись в зал, и я увидел, как он опустил в карман одну из красных роз Ларри.
Первый удар, возвестивший трагедию, пробил на часах судьбы ближе к концу бала. А какое веселье царило кругом! В колышущемся море музыки, смеха, цветов я почти забыл о своем беспокойстве. Оркестр играл вальс, протяжная сладкая музыка ласкала слух, как нежный напев флейты. Фреймарк танцевал с Хелен. Но я в тот раз не танцевал и внезапно заметил какой-то переполох среди официантов, которые наблюдали за вальсирующими, сгрудившись возле дверей. В эти-то двери и ворвался черный спаниель Ларри по кличке Дюк – морда вся в пене, из раненого бока течет кровь… Проскочив мимо официантов, пес выбежал на середину зала и попытался схватить Фреймарка за ноги – с таким отчаянным, жалобным воем, что даже шум праздника не мог заглушить громкий голос беды. Фреймарк обернулся, лицо его позеленело от злобы, он издал какой-то гневный возглас и со всей силы пнул раненое животное, отправив его скользить по навощенному полу. В этой сцене было что-то дьявольски жестокое, бесчеловечное, как будто в ту минуту темная дикарская кровь хлынула наружу сквозь маску европейской цивилизованности, как будто вонючая черная грязь забила фонтаном из безымянного очага смертельной заразы, поражавшей города не знающих Бога варваров. Музыка смолкла, люди в недоумении стали сбиваться в кучки, и тут я поймал обращенный ко мне с немым призывом взгляд Хелен. Я поспешил к ней и, когда оказался рядом, Фреймарк исчез.
– Возьмите извозчика и заберите отсюда Дюка, – сказала она; голос ее дрожал, словно ее бил озноб.
В экипаже она разложила на коленях плед, и я передал ей собаку. Она прижала Дюка к себе и стала поглаживать, успокаивая беднягу.
– Где же Ларри, что все это значит? – спросила она. – И перестаньте водить меня за нос. Один из моих партнеров по танцам приехал на том самом дополнительном поезде.
Я рассказал ей все, что знал, – то немногое, что знал.
– Может быть, он заболел, как думаете?
– Не знаю, что и думать, я в полной растерянности, – ответил я: после появления пса я уже не на шутку встревожился.
Она надолго замолчала, но, когда через равные промежутки времени в экипаж стал проникать свет от электрических уличных фонарей, я увидел, что она сидит, откинувшись на спинку сиденья, с закрытыми глазами, а в шею ей уткнулся песий нос. Наконец она произнесла умоляюще:
– Так-таки совсем ничего не думаете?
Я понимал, что ей страшно, поэтому попытался прогнать ее дурные мысли легковесными предположениями: возможно, ничего серьезного, какая-нибудь глупая неувязка, и мы еще вместе посмеемся над этим. Я позвоню ей сразу, как что-то услышу от Ларри, и, скорее всего, повеселю ее забавной историей.
Когда мы подъехали к дому сенатора, шел сильный снег, и, выйдя из экипажа, Хелен заботливо переложила Дюка мне на руки и сама повисла на моей руке. Вид у нее был измученный и расстроенный.
– Не надо понапрасну тревожиться, – сказал я. – Вы же знаете, железнодорожники – народ ненадежный. Обещаю, следующий губернаторский бал пройдет намного лучше: будем танцевать все трое!
– Следующий губернаторский бал… – повторила она, поднимаясь со мной на крыльцо и глядя, как на ее раскрытую ладонь падают снежинки. – Это так не скоро!
На следующее утро я поздно пришел в контору, и, еще прежде чем попробовал связаться с Гровером, раздался вызов от диспетчера в Холиоке[94], который спросил, не застрял ли Ларри в Шайенне, потому что Гровер не отвечает, а ему надо передать Ларри распоряжения относительно сто пятьдесят первого пассажирского, следующего на восток. Когда я доложил, как обстоят дела, он сказал, что в таком случае лучше мне самому отправиться в Гровер на сто пятьдесят первом, не то потом из-за метели все поезда станут и у нас будут неприятности.
Я отвез Дюка к хирургу-ветеринару, который быстро разобрался с его раной, потом погрузил пса в почтово-багажный вагон и занял свое место в сто пятьдесят первом – с ужасно неприятным, тоскливым ощущением холода где-то в подреберье.
Снег валил всю ночь, потом налетел ветер, завьюжило, и наш пассажирский продвигался вперед еле-еле.
Наконец мы доползли до Гровера, и мне подумалось, что места глуше и пустыннее я в жизни своей не видывал, и, когда поезд тронулся дальше, оставив меня в этой глухомани, возникло такое чувство, будто я навеки прощаюсь с миром. Ты же знаешь, что представляет собой Гровер: красная коробка станции, „линейный дом“ для путейцев, забаррикадированный угольными сараями, да горстка хибар… Край света – кругом, куда ни глянь, одна пустыня до горизонта. Тогда все постройки были покрыты снегом, который облепил их, точно сырая известка, а запасный путь полностью утонул в сугробе, завалившем станционную дверь. Голая равнина простиралась словно бескрайний белый волнующийся океан: злая вьюга с диким воем взметала, кружила, швыряла во все стороны снежные облака – разгулялась на просторе, не встречая преград от самых Скалистых гор до берегов Миссури.
Я толкнул станционную дверь, обрушив внутрь верхушку сугроба; Дюк уселся на пол возле холодной, нетопленой печи и громко, безутешно заскулил, растравляя мне душу. Спальня Ларри на верхнем этаже была пуста. Внизу никаких следов беспорядка, вся текущая работа по станции выполнена, и последнее, что успел сделать Ларри, – оформил накладную на вагон с шерстью из ранчо „Оазис“ для бостонской фирмы „Дьюи, Гулд и Ко“. Вагон был отправлен в составе сто пятьдесят третьего поезда восточного направления, который ушел из Гровера накануне в семь вечера, следовательно, в этот час Ларри находился на своем рабочем месте. Я скопировал накладную к себе в тетрадь и отправился в линейный дом навести справки.
Бригадир как раз собирался выйти на осмотр пути. В последний раз он видел О’Тула вчера, в пять тридцать пополудни, когда здесь проходил пассажирский в западном направлении; он полагал, что Лари задержался в Шайенне. Тогда я пошел к хозяйке дома, где столовался Ларри, и узнал от нее, что накануне он хотел съесть свой ужин пораньше, в пять, чтобы успеть закончить работу и переодеться. И в пять ее дочка сбегала позвать его к столу. Я с пристрастием расспросил девочку. Она сказала, что на станции с Ларри был незнакомый человек и, хотя она не слышала, о чем они говорили, и Ларри сидел, задрав ноги на плиту и раскачиваясь на стуле, ей подумалось, что они ссорятся. Незнакомец стоял одетый, в меховом пальто, глаза у него бешено сверкали, ей даже страшно стало. Я спросил, не припомнит ли она еще чего-нибудь, и она припомнила:
– У него очень красные губы.
От этих слов сердце мое захолонуло, как будто в грудь вложили снежный ком, и, когда я снова вышел на улицу, мне показалось, что ледяной ветер продувает меня насквозь. Значит, Фреймарк побывал здесь вчера, устроил сцену, поругался с Ларри и уехал – либо на пассажирском в пять тридцать, либо на дополнительном, – попросив проводника высадить его у ранчо, чтобы в случае чего подтвердить свою версию насчет опоздания на бал.
На часах было пять, но пассажирский, прибывающий в Гровер по расписанию в пять тридцать, шел с двухчасовым отставанием, и мне ничего не оставалось, кроме как сидеть и ждать проводника, который накануне сопровождал семичасовой и должен был видеть Ларри, когда забирал из Гровера вагон с шерстью. Смеркалось, небо сделалось тускло-свинцовым. Снегу намело столько, что крошечный поселок утонул в сугробах, а снег все валил и валил, кругом сплошная белая завеса, на расстоянии вытянутой руки ничего не видно!
Кажется, никогда я не радовался паровозному свистку так, как в тот день, когда многострадальный сто пятьдесят третий, пыхтя и кряхтя, наконец продрался через снега к станции. Я выбежал на платформу и приветствовал его желтый лобовой фонарь, словно доброго друга. Едва проводник сошел с поезда, я схватил его за рукав, но у него от холода зуб на зуб не попадал. В тепле он рассказал, что прошлым вечером не видел О’Тула, но обнаружил у него на столе накладную на вагон с шерстью и записку с просьбой забрать вагон по-тихому, из чего он заключил, что Ларри уехал в Шайенн пораньше, в пять тридцать. Я тут же связался с конторой в Шайенне и сумел отловить почтового служащего, который накануне ехал в почтово-багажном вагоне дополнительного поезда. В ответ на мой запрос он телеграфировал, что самого Ларри не видал, но, поскольку его пес залез на свое обычное место в почтово-багажном, он считал, что Ларри тоже сел в поезд. Еще он видел, как в Гровере в их поезд садился Фреймарк, а возле ранчо поезд сбавил скорость, чтобы он мог сойти: Фреймарк давно спелся кое с кем из наших и постоянно отгружает в город баранину живым весом.