Когда за окном совсем стемнело, я невольно изумился, как мог такой жизнерадостный, общительный малый, как О’Тул, целых полгода торчать в Гровере. Метель к тому времени улеглась, и сквозь подгоняемые ветром облака начали проглядывать ярко и холодно мерцавшие звезды. Я надел свое ольстерское пальто и вышел из дому, чтобы внимательно осмотреть все вокруг: прошелся по пустым грузовым вагонам на запасном пути, обследовал угольные сараи и погреб, заглядывая в каждый угол и постоянно окликая Ларри. Бедняга Дюк всюду плелся за мной по пятам, но, похоже, как и я, пребывал в замешательстве – нервно поводил ушами, принюхивался и бестолково тыкался во все стороны, напоминая проштрафившуюся легавую, которая не может поверить, что упустила дичь.
Я ни с чем вернулся на станцию, взял большой железнодорожный фонарь и пошел наверх – еще раз придирчиво оглядеть спальню Ларри. На стене – его рабочая одежда. Тут и там бритвенные принадлежности, на высоком узком комоде с зеркалом комплект „армейских“, без ручки, щеток для волос в серебряной оправе – рождественский подарок мисс Мастерсон. Верхний ящик комода выдвинут, в углу – пара белых лайковых перчаток. С полочки для курительных трубок свисает белый галстук-лента, небрежно смятый, очевидно не устроивший хозяина, который повязал его на шее и тут же снял. На комод брошено несколько чистых, но стареньких носовых платков: по всей видимости, он их один за другим разворачивал и, увидев прореху, отбрасывал, пока не наткнулся на целый. Через спинку стула перекинуто черное шелковое кашне, а цилиндр надет набекрень на голову гипсовому Парнеллу[95], кумиру Ларри. Его вечерний костюм исчез, значит он все-таки переоделся для бала, хотя пальто осталось лежать на чемодане, а танцевальные туфли стояли на полу рядом с повседневными. Я знал, что узкие лакированные туфли ему немного жали, он сам шутил по этому поводу, когда мы виделись с ним в минувшее воскресенье, но других у него не было, да и где в Гровере он бы достал их! Эта деталь заставила меня призадуматься. По части обуви он был весьма разборчив, и всю его коллекцию я давно изучил. Открыв гардероб, я убедился, что все пары стоят на месте. Если я еще мог бы допустить, что он из-за странного предубеждения отказался надеть пальто, представить себе, что он в этакую стужу отправился в путь босиком, я уж никак не мог. Кроме того, докторский саквояж с аптечкой первой помощи (такие используются на пассажирских поездах), которым Ларри по случаю обзавелся в Шайенне, был раскрыт, и рядом валялась обертка от рулона медицинской ваты. Каждая следующая находка только усиливала мое замешательство. Даже если здесь побывал негодяй Фреймарк, даже если он сотворил с моим другом что-то ужасное, где же он спрятал его – погрузил в проходящий поезд? Без ведома поездной бригады такое дело не провернешь.
– Эх, ты, Дюк, – сказал я несчастному спаниелю, который, жалобно скуля, все что-то вынюхивал возле кровати, – никакой от тебя пользы. Ты ведь должен был видеть, что произошло между твоим хозяином и этим азиатским моллюском. Хоть бы как-нибудь намекнул мне!
От безысходности я решил поспать: утро вечера мудренее. Постель выглядела так, словно на ней кто-то лежал, поэтому, прежде чем улечься самому, надо было ее немного взбить. Я снял подушку, поправил матрас и на тиковом чехле в изголовье увидел красное пятно размером с ладонь. Меня прошиб холодный пот, и я чуть не выронил фонарь, пока донес его до стула у кровати. Однако Дюк опередил меня. Увидев пятно, он запрыгнул на кровать и принялся его обнюхивать, скуля и визжа при этом так, словно его избивали до полусмерти. Я нагнулся и потрогал пятно: засохшая кровь, без сомнения, – и по цвету, и на ощупь. Снова надев жилет и пиджак, я сбежал вниз. Дюк с визгом кинулся следом. Первым моим инстинктивным желанием, когда я выскочил на платформу, было поскорее позвать кого-нибудь, но в поселке не горел ни один огонек, ну а что путейцы в линейном доме давно спят, я даже не сомневался. Потом я вспомнил: здесь, из-за приличной высоты над уровнем моря, у Ларри частенько шла кровь из носа. Однако для моих расходившихся нервов это было слабое утешение – теперь я ни за что не лег бы спать в его постель.
Ларри всегда держал в доме бренди и содовую. Я смешал себе напиток покрепче, подбросил дров в печку, прикрутил фонарь и улегся внизу на рабочем столе – мне было не привыкать, как и всякому, кто работал ночным дежурным по станции. Дюк долго не давал мне уснуть: то и дело вскакивал, хромая, шлепал к двери и начинал скрестись в нее, истерически взвизгивая. Так продолжалось, пока он не вывел меня из себя. Хотя по натуре я отнюдь не слабонервный, в ту ночь ни за какие деньги не согласился бы открыть дверь. Стоило мне приблизиться к ней, как внутри все холодело, я даже задвинул огромный ржавый засов, которым никогда не пользовались, и мне почудилось, будто он издал тяжкий стон (вполне вероятно, то выл и стенал снаружи ветер). Дюку я пригрозил, что вышвырну его вон, и хорошенько оттаскал скандалиста за уши; он разобиделся и улегся молча у порога: морда между лапами, глаза, прикованные к щели под дверью, светятся в темноте как горящие угольки. Безрадостная ситуация, что и говорить, но спиртное сделало свое дело, и в конце концов я уснул.
Часа в три ночи меня разбудил сдавленный, протяжный, жалобный и невероятно человеческий плач Дюка. Пока я, не проснувшись еще окончательно, моргал и щурился, до моих ушей донесся и другой звук – скрип мела по грифельной доске. Я повернул голову и увидел стоявшего спиной ко мне человека, который что-то писал на доске для заметок. Широкие прямые плечи, красивая голова – одного взгляда было достаточно, чтобы признать в нем моего пропавшего друга. Однако что-то в его фигуре не позволило мне окликнуть его, и я лежал затаив дыхание. Дописав, он выронил мел – я отчетливо слышал, как твердый обломок стукнулся об пол. Насколько я мог судить по его движениям, он вытер пальцы, а потом повернулся ко мне лицом, левой рукой прикрывая рот. В мягком свете притушенного фонаря я видел его очень ясно. На нем был вечерний костюм и черные шелковые носки без туфель. Тихо, как тень, он двинулся к двери. В его движениях ощущалась неестественная скованность, словно руки и ноги у него окоченели. Лицо было белое как мел, волосы казались влажными, слипшимися на висках. Глаза – два пятна бесцветного желе, тусклые, точно свинец, – смотрели прямо перед собой. Подойдя к двери, он отнял руку ото рта, чтобы поднять щеколду. И я увидел его лицо: нижняя челюсть отвисла, подбородок упирался в жесткий воротничок, рот был широко разинут и весь забит ватой! Я понял, что вижу лицо мертвеца.
Дверь отворилась, и черная скованная фигура в одних носках беззвучно, как кошка, выскользнула в ночь. И тут у меня, видимо, ум за разум зашел: я ринулся из дому и стал бегать туда-сюда с криками „Ларри! Ларри!“, пока не услышал свой зов в шуме ветра. Небо было усыпано мириадами звезд, и снег искрился в их лучах, но я не видел ничего, кроме бескрайней белой равнины – сплошь белой, без единого темного силуэта. Не помню, как я вернулся в дом. Дюк неподвижно лежал у порога. Я упал на колени возле него и без конца повторял „Дюк, Дюк!“, но он не слышал меня. Они ушли вместе, хозяин и его собака. Я оттащил спаниеля в угол и полотенцем закрыл ему морду – глаза его сделались бесцветными и тусклыми, как глаза на том страшном лице, когда-то столь мне дорогом».
– О грифельной доске? Нет, не забыл. Накануне вечером я мелом записал на ней время прибытия грузопассажирского – просто по привычке, потому что отмечать время прохождения поездов через такие незначительные полустанки, как Гровер, в общем, не принято. Моя запись была стерта чьей-то мокрой рукой – я отчетливо видел следы от пальцев – и поверх голубым мелом было написано:
Ч. Б. и К. 26387
Только и всего. Я сидел, уставившись на доску, вслух размышлял и пил виски, пока эти голубые знаки не начали прыгать перед глазами вверх-вниз, как на «движущихся» картинках волшебного фонаря. Я допился до того, что с меня полил пот в три ручья, зубы застучали, а желудок грозился вывернуть все обратно. Потом наконец мне в голову пришла одна идея. Я сорвал с крюка накладную: вагон с шерстью, который отбыл из Гровера в Бостон тем злосчастным вечером, имел номер 26387.
Не знаю, как я провел остаток ночи, знаю только, что наутро, когда над белой пустыней взошло красное гневное солнце, бригадир путейцев застал меня сидящим у печки при свете ярко горящего фонаря с пустой бутылкой из-под бренди и единственной мыслью в голове – что грузовой вагон номер 26387 нужно немедленно задержать и вскрыть: тогда все каким-то образом объяснится.
По моим расчетам, вагон можно было перехватить в Омахе[96]. Я телеграфировал тамошнему диспетчеру по грузоперевозкам и попросил тщательно все осмотреть и срочно доложить, если обнаружится что-то необычное. Вечером я получил телеграмму: в конце вагона под мешком с шерстью найден труп мужчины в вечернем костюме; в кармане смокинга – приглашение на губернаторский бал и веер. Я сразу отстучал в ответ, чтобы тело не трогали до моего прибытия, и отправился в Омаху. Но прежде успел получить сообщение из конторы в Шайенне, что Фреймарк выехал из города куда-то на запад, на поезде компании «Юнион Пасифик». К слову сказать, детективы компании так и не смогли напасть на его след.
Что ж, теперь картина прояснилась. Фреймарк, в недавнем прошлом железнодорожник, спрятал тело в грузовом вагоне, который сам же и опечатал, затем выписал накладную и оставил записку с распоряжением для проводника. Будучи сыном народа без совести и сантиментов и человеком, чьи черные дела едва ли не чернее его поганой родословной, он преспокойно сел на дополнительный поезд, явился на бал и танцевал с мисс Мастерсон, когда кровь убитого еще не обсохла на его руках!
В последний раз мне довелось увидеть Ларри О’Тула в Омахе, в морге. На нем был вечерний костюм и черные шелковые носки, как и во время нашей встречи в Гровере сорок восемь часов назад. В кармане у него лежал веер Хелен Мастерсон. Рот его был широко раскрыт и весь забит ватой.