На станции меня встретила расшатанная повозка, запряженная упитанным валлийским пони; оттуда мы добрых четыре мили ползли по косогору и наконец прибыли к моему излюбленному местечку, старой ферме, где меня неизменно привечали и отводили в мое распоряжение две уютные комнаты. В моей памяти надолго останется умиротворенность того первого вечера. Оглядеться по сторонам, видя вокруг лишь холмы, поля, деревья и небеса вместо домов, дымоходов, автомобилей и людей, было для меня чистейшей радостью; когда же после нехитрой трапезы я закурил трубку, мне захотелось подольше задержаться среди этого теплого, пропахшего сеном воздуха.
Есть те, кому страшно даже помыслить о таком отдыхе, который, как я думал, предстоял мне, те, для кого уединение и природа означают скуку и утомление; подобные натуры внушают мне жалость, ибо они сами не ведают, чего лишают себя.
Ночь я провел в блаженном спокойствии и проснулся рано, предвкушая долгий день, наполненный золотым солнечным светом. Я еще никогда не приезжал сюда в июле; привычным для меня временем были начало весны или сентябрь; но оказаться здесь в июле, среди лучезарного тепла и красоты, стало для меня наслаждением, которым я готовился упиться сполна.
Дни протекали один за другим в почти полной праздности, и целая неделя миновала почти незаметно, поскольку календарей поблизости не имелось, а я слишком часто забывал завести часы – ведь у меня не было нужды в точном времени. Я ел, когда чувствовал голод, и ложился спать, когда уставал; но к концу недели я начал задумываться о кисти и холсте, поэтому, положив ланч в карман и понадеявшись, что если мне вдруг захочется выпить чаю, то такой случай представится, я приготовился провести целый день за этюдами.
– Куда направляетесь, сэр? – спросила меня хозяйка, полагаю, скорее из вежливости, нежели из действительного интереса к моим передвижениям.
– И сам не знаю, – откликнулся я. – Наверное, пойду бродить по лесу.
– По которому, сэр? – был ее следующий вопрос, которому я слегка удивился.
– Пожалуй, по самому дремучему, – улыбнулся я в ответ. – Тот, внизу, где сосны и тишина, сегодня привлекает меня больше всего.
– Но ведь лес тем приятнее, чем выше он растет, сэр, вы не считаете? – заметила она.
– Не считаю, – сказал я. – Я люблю сосновые леса, в них всегда так тихо; сегодня ветреная погода, а там воздух даже не шелохнется.
– И правда, сэр, – сказала миссис Хьюз. – Там ветра не бывает – как правило.
– Как правило? – повторил я. – Что ж, я никогда его там не ощущал, даже осенью.
– То было раньше, сэр, а теперь может выйти иначе; на вашем месте я направилась бы в тот лес, что наверху.
До сих пор миссис Хьюз, насколько я помнил, никогда не проявляла ни малейшего интереса к моим занятиям, и этим утром ее настойчивые расспросы вполне естественным образом сподвигли меня поступить наоборот; поэтому я с улыбкой пожелал ей доброго утра, про себя решив, что сегодня моей целью станет Безмолвный Лес. Добрая женщина не решилась продолжать разговор, развернулась и отправилась заниматься хозяйством, предоставив мне двинуться в путь без дальнейших расспросов.
Дул легкий ветерок – такой, который способен добавить приятности прогулке, но все же довольно сильный, чтобы можно было спокойно порисовать, поэтому я радостно свернул с прибрежной тропинки к опушке моего излюбленного леса. Там царили привычная тишина, полумрак и безветрие, как я и представлял себе много, много раз, когда курил трубку возле камина у себя в мастерской, а под моими окнами бурлил суетливый Лондон.
В этом лесу я всегда чувствовал, что должен ступать как можно тише. Не помню, чтобы я здесь когда-нибудь напевал или насвистывал, хотя нарушать спокойствие и так было некому – я ни разу не видел тут даже кролика; этот лес казался слишком мрачным, чтобы в нем водились животные, к тому же здесь для них не нашлось бы пищи, кроме сухой хвои. Не помню, чтобы я когда-нибудь видел лесных голубей, хотя время от времени слышал их высоко над собой; словом, из-за отсутствия живности здесь было еще тише, чем обычно в глухих лесах.
Впрочем, все это соответствовало моему тогдашнему настроению – в глубокой тишине кроется свое очарование. Не сомневаюсь, где-то в мире есть немногие родственные души, кому, как и мне, милы полная тишина и избавление от любого шума – те, кто часто стремится заполучить один лишь час ничем не нарушаемой тишины, и убеждается, сколь трудно этого достичь; те, кому приходится с улыбкой сносить непрестанное хлопанье дверей, всякие стуки, звоны, голоса, человеческие шаги, хотя все их нервы на пределе, а жажда тишины почти нестерпима, – такие люди, и только они, способны постичь, какой притягательной силой обладал для меня Безмолвный Лес.
Тем утром, как и много раз прежде, я вошел в него привычной мягкой поступью, будто не желая нарушить его покой даже треском сухой ветки, и чем дальше я углублялся в его тенистые дебри, тем неподвижнее и безмолвнее он мне казался. Сосновый аромат действовал умиротворяюще, словно бы раскрываясь и усиливаясь благодаря теплому сухому воздуху.
Дойдя примерно до середины леса, я остановился, чтобы оглядеться и прислушаться. Тишину не нарушал ни один звук, не считая слабого воркования лесных голубей; на солнечной прогалине я сгреб в кучу сосновую хвою, устроил из нее ложе и с наслаждением растянулся на нем, а холст и краски праздно лежали рядом со мной.
Естественно, в подобной обстановке, среди столь безмятежной тишины я уснул глубоким сном – блаженным, спокойным сном, зная, что никто спозаранку не постучится мне в дверь, что я не должен выполнять никаких обязательств, что мне не нужно вставать ради каких-либо дел или людей, пока я не просплю столько, сколько мне захочется. Пробудился я не скоро; в лицо мне тихо веял нежнейший ветерок, столь легкий, что я, еще не вполне пробудившись, задумался, не продолжение ли это моих грез… но нет! Он повеял вновь, легкий и прохладный, на этот раз чуть сильнее. Я открыл глаза. «Наверное, уже ночь, – подумал я. – Сколько часов я проспал?» Было темно, однако между верхушек сосен я заметил клочок синего неба. «Значит, еще не поздно, – рассудил я, – но как же темно здесь, под деревьями». Я хотел узнать, сколько времени, и навести порядок у себя в голове, ибо, признаться, чувствовал себе весьма беспокойно. Такими были мои мысли, когда я поднялся со своего хвойного ложа.
Я взглянул по сторонам и едва мог поверить, что вокруг меня – мой любимый Безмолвный Лес; его наполняли холод и мрак – но не привычная мягкая полутьма, а жутковатый сумрак, как перед надвигающейся бурей; рядом со мной то и дело со вздохом проносился ветерок, с каждым разом все более холодный и сырой.
– Ужасно! – пробормотал я, застегивая куртку и собираясь поднять с земли свою маленькую заплечную сумку со всякой всячиной. – Ужасно! Никогда не думал, что здесь может быть такой холод; надо поскорее отсюда выбираться, пока не поздно.
Я посмотрел на часы, с трудом разглядев циферблат в темноте, и понял, что, как обычно, забыл их завести.
– Наверное, сейчас часа четыре, – произнес я вслух, – но кажется, будто уже ночь!
Я говорил вслух, и мой голос насмешливым эхом вернулся ко мне с другого конца леса:
– Уже ночь!
«Не знал, что здесь бывает эхо», – подумал я.
– Попробую еще раз завтра, – отчетливо поговорил я, и вновь издалека донеслось эхо: «Завтра», а следом за ним – хриплый смех.
Я вздрогнул. Ведь я не смеялся! Кто же это?
«Идиот! – сказал я себе, заставляя встряхнуться. – Какой-то деревенский шутник отвечает, пытаясь выставить тебя дураком; соберись и ступай домой – пора выпить чаю».
Напоследок оглядевшись по сторонам, я развернулся и направился в сторону дома, где меня ожидал чай, но мои ноги будто свинцом налились, и мне казалось, что я не смогу выбраться из этого леса, как бы ни рвался к дневному свету.
Я ощущал, будто проделал путь вдвое больше необходимого, прежде чем вышел на опушку, трясясь всем телом, продрогнув до костей, совершенно обессилев, – и вдруг всего этого как не бывало! Под теплыми лучами солнца я быстро пришел в себя и готов был посмеяться над собственной глупостью; чтобы укрепиться в этом настроении, я в шутку погрозил кулаком лесу, оставшемуся у меня за спиной, крикнул: «Завтра!» – и мне почудилось – ибо такое могло только почудиться, – будто эхо, глумясь надо мной, с легким смешком принесло из далекого сумрака слово «завтра»; как бы то ни было, я ускорил шаг, со всей поспешностью устремившись к ферме, где на кухне меня ожидал накрытый чайный столик, быстро разогнавший все мои страхи, если они у меня еще оставались.
Впервые после начала своих каникул я провел беспокойную ночь, и, даже когда мне удавалось заснуть, меня преследовали глумливый голос и смех. По пробуждении моей первой мыслью было сурово отомстить тому, кто лишил меня драгоценного ночного сна, – кем бы он ни оказался. Поклявшись отплатить, я вскочил с постели и как можно быстрее стал одеваться.
– Вы вернетесь к ланчу, сэр, или возьмете его с собой? – спросила хозяйка, когда я покончил с завтраком, состоявшим из вяленой ветчины, свежих яиц, сконов и домашнего джема.
– Возьму с собой, миссис Хьюз, – ответил я. – Будьте так любезны, соберите мне в дорогу эту прекрасную ветчину, хлеб и масло. Но не превращайте их в гадость, именуемую сэндвичами, это напрочь испортит хлеб и ветчину. Мне никогда не нравилась еда, запакованная подобным образом: хлеб со вкусом ветчины, ветчина со вкусом хлеба, а к тому времени, когда захочется съесть ланч, и то и другое пересохнет и развалится; так что, пожалуйста, все по отдельности – если вы меня любите.
Миссис Хьюз взглянула на меня, словно призадумавшись, смеяться или браниться в ответ на мои, как она полагала, капризы; смех одержал верх, и она вышла, фыркая под нос и мысленно потешаясь над мужскими чудачествами. Вскоре добрая женщина вернулась с опрятным свертком, который протянула мне, заметив:
– Все, как вы просили, сэр, –