Она вышла и вскоре вернулась, с опаской держа в руках фотоаппарат, словно боялась его.
Она сказала правду. Каким-то чудом фотоаппарат не пострадал; более того, последние кадры получились отчетливыми. Мне захотелось проявить их как можно скорее. Меня снедало любопытство, но я еще задал не все вопросы.
– Кто меня нашел, Мерри? – спросил я.
– Томми Хьюз, сэр.
– Томми Хьюз! – воскликнул я. – Что заставило его разыскивать меня?
– Говорят, сэр, – ответила старушка, – когда-то в том же месте он отыскал еще одного господина, и после того, как вы не вернулись домой, он отправился на поиски.
– Тот другой бедолага сильно пострадал? – спросил я.
– Нет, сэр, совсем не пострадал, сэр, потому что лежал на точно такой же груде листьев и папоротников. Нет, сэр, он не пострадал – по крайней мере, его тело.
– Что вы имеете в виду? – спросил я. – Объясните, пожалуйста.
– Дорогой сэр, как же вы разволновались, а тем временем вам пора подкрепиться и съесть супчику.
– Сначала расскажите, Мерри, – сказал я.
Она взглянула на меня, чтобы понять, серьезно ли я настроен, и, очевидно, рассудила, что, по крайней мере, сейчас стоит мне уступить.
– Его тело было в порядке, сэр, а вот голова, сэр, во всяком случае рассудок… Говорят, сэр, его навечно упекли в сумасшедший дом, – добавила она со знакомой мне усмешкой, означавшей крайнее недоверие к сплетням или деревенским байкам.
Я же отнесся к этим сведения не столь недоверчиво, поскольку, когда обрывки моих воспоминаний начали собираться воедино, я с содроганием воскресил в памяти пережитое и вполне был готов поверить, что человек, не столь сильный духом, как я, мог бы запросто повредиться рассудком, пройдя через нечто подобное. Впрочем, дальнейшие вопросы я приберег до завтра, заметив, что моя дорогая старушка Мерри резко поджала губы.
На другой день меня посетил мой доктор, навещавший меня далеко не впервые, но на этот раз он держался менее чопорно, всем своим обликом выдавая желание посплетничать, – я был готов поставить на это последний су, поэтому не удивился, когда он с готовностью принял мое предложение выпить чаю и выкурить трубку. После чая он не стал ходить вокруг да около и прямо спросил, могу ли я пролить хоть какой-нибудь свет на то, что со мной случилось.
– Мне это чрезвычайно интересно, – сказал он, – поскольку вы не первый мой подопечный, с кем стряслось подобное несчастье.
– Скажите, доктор, а другой ваш пациент вполне оправился после этого? – спросил я вместо того, чтобы, как предписывает вежливость, ответить на его вопрос.
– Нет, – ответил он. – Не оправился и, по моему мнению, уже не оправится. Он повредился рассудком, но по какой именно причине, доискаться не удалось. В основном он ведет себя спокойно и мирно, но при сильном ветре впадает в безумие и крайнее смятение, так что санитары не могут с ним справиться; он часто кричит и вопит, по большей части какой-то невразумительный вздор. Однажды яростный порыв ветра сбил с ног какого-то прохожего, и санитары засмеялись, тогда несчастный безумец накинулся на одного из них и избил бедолагу до полусмерти, при этом постоянно выкрикивая «Хватит смеяться!» Такое всегда происходит, если дует ветер. Когда он дует особенно сильно, несчастного уводят в более тихое помещение. Скажите, пожалуйста, что происходило перед тем, как вы упали, – между этими двумя случаями, безусловно, есть какая-то взаимосвязь, поскольку в бреду вы что-то говорили про ветер, хотя после того, как вас доставили домой, особого ветра не было.
– Я все вам расскажу, доктор, хотя вам наверняка захочется поместить меня туда же, куда и того другого пациента, если, конечно, я не сумею вас убедить, а это мне, полагаю, удастся, поскольку то, что я видел, запечатлел мой фотоаппарат.
Я поведал ему о том, что пережил за два дня в моем любимом лесу, пересказал все до мельчайших подробностей, упомянул и о том, как делал снимки; он слушал, молча попыхивая трубкой, пока я не завершил свою историю, рассказав, как споткнулся, упал и ничего не помнил, покуда не очнулся у себя в комнате.
Когда я закончил, последовала долгая пауза; мой собеседник словно язык проглотил, поэтому я спросил, как здесь оказалась миссис Мерри.
– Она приехала, когда вы уже долго лежали в беспамятстве, – дескать, вы велели ей, если не вернетесь в течение месяца, начать поиски; она прибыла сюда, ничего не зная о случившемся, застала вас в таком состоянии, как я описал, и с тех пор преданно ухаживала за вами.
– Что все это значит, доктор? – спросил я.
Его ответ привел меня в замешательство.
– Не знаю, хотя я слышал странные вещи об этом лесе, который вам угодно именовать Безмолвным, но, признаюсь, до сих пор я относил их на счет лишней кружки-другой пива. Впервые мне пришлось всерьез задуматься об этом, когда ко мне попал тот странный помешанный, а теперь и вас нашли на том же самом месте, в похожем состоянии и, что самое странное, того же самого числа! Я не знаю всех подробностей, связанных с этим местом, но они, конечно, известны вашему хозяину, так что расспросите его; а сами пока проявите ваши снимки, хотя я не возлагаю на них особых надежд. Я загляну завтра, а вам пока стоит отдохнуть.
И мой здравомыслящий, материалистически настроенный доктор взял шляпу и откланялся.
Я долго сидел у окна, размышляя, и в моей голове звучали рев ветра, демонический хохот, треск падающей сосны. Когда стемнело, я решил во что бы то ни стало проявить снимки; позвав миссис Мерри, я сказал, что устал и ложусь спать, поэтому никакие услуги мне не требуются, и, пожелав ей спокойной ночи, я принялся на скорую руку готовиться к проявке, хотя и не располагал, как сейчас, необходимым оборудованием, полностью темной комнатой, проявочными таблицами, – на помощь мне пришли кувшин воды и лампа со свечой, обвязанная темно-красным шелковым шарфом.
Первый негатив проявился прекрасно, на нем не оказалось ничего примечательного – только прогалина и разрушенный дом.
Со вторым снимком история получилась совсем другая, и я испугался, когда взглянул на него. На нем была отчетливо, явственно видна фигура человека, заходящего в дверь!
На третьем снимке, сделанном с другой стороны дома, я увидел окно нижнего этажа, более или менее целое, а за ним – человеческое лицо; казалось бы, только и всего, но для меня это значило очень многое, поскольку я точно знал, что, делая этот снимок, я был в одиночестве, жутком одиночестве.
Наутро я встал раньше, чем мне полагалось, и за несколько минут на скорую руку сделал отпечатки с каждого негатива. Я смотрел на них, смотрел во все глаза. Фотографии получились хорошие, чистые, очень отчетливые, без искажений, которые легко принять за что-то, отличное от реальных предметов, которые должны попасть в кадр, – не считая человеческую фигуру и лицо. Их я не видел и не намеревался заснять, однако теперь они были передо мной, и, как нередко случается, объектив ухватил то, что незримо для человеческого глаза. Фигура, высокая, угрюмая, как будто входила в дом, но лицо! За оконной рамой виднелось лицо того самого человека, который прошел мимо меня, который вошел в дом, который был причиной тех отчаянных воплей, человека, который потом говорил с людьми в доме, с людьми, чей жуткий смех возмутил воздух.
Я решил помалкивать, припрятать фотографии до вечера и дождаться, пока придет доктор. Он внимательно рассмотрел снимки и сказал:
– Вчера вечером, мой друг, я был готов посмеяться над вашим рассказом, посмеяться над фотографиями вашего так называемого пустого дома, но сегодня – иное дело. Покинув вас вчера, я навел кое-какие справки и в общих чертах вот что выяснил.
Этот дом построили для рудокопов, когда свинцовые шахты еще работали, и впоследствии он перешел во владение бригадира. То был угрюмый, неразговорчивый мужлан, любитель выпивки и азартных игр. В этот дом, получивший название «Дом у рудника», он привел милую молодую девушку, якобы свою жену, хотя ходили слухи, что это не так. Казалось, он питает страстную привязанность к девушке, а также к маленькому трехлетнему мальчику, якобы ребенку своего племянника. Этот человек, по фамилии Вудро, вел, в сущности, двойную жизнь – половину своего времени он проводил с оравой мужчин и женщин, предаваясь пьянству и азартным играм, а те глумились над его, как они выражались, бесхребетной жизнью с так называемой женой. При ней же он был просто образцовым мужем и в трезвом состоянии не имел никаких дел со сбродом, к которому его тянуло в другое время. Наконец эта шайка преступников – не могу назвать их иначе – попыталась настроить его против девушки, которая, как они думали, все больше привязывала его к себе. Кто-то из них начал внушать ему подозрения насчет нее, намекая, будто в «Дом у рудника» стали захаживать случайные визитеры. Эти мерзавцы тайком следовали за ним до дома, чтобы ради гнусной забавы послушать, как он оскорбляет девушку и грозится совершить с ней что похуже, если откроется ее неверность. В конце концов у них сложился злодейский замысел, и они послали за молодым доктором, сообщив, что кто-то из обитателей дома заболел. Ничего не подозревавший доктор явился поздно вечером, а Вудро по наущению своих дружков спрятался за деревьями и стал наблюдать. Мне рассказали, что вечер выдался непогожий, бурный; налетел один из тех внезапных ураганов, которые часто посещают эту горную местность в летнее время, ломая колосья, взбаламучивая реки и обрушивая на землю деревья и ветви.
Вудро увидел, как доктор вошел в дом, увидел, как он разговаривает с девушкой, как она улыбается ему и смеется, как подает ему руку, чтобы доктор пощупал пульс, хотя муж, доведенный до безумия выпивкой и своей ревнивой натурой, явно истолковал ее невинные действия иначе. Он дождался, пока доктор уйдет, ворвался в дом, убил жену и ребенка, после чего присоединился к своим преступным дружкам, а те будто бы встретили его известие шутками и смехом, радуясь успеху своего злодейского замысла, который, как они полагали, должен был полностью возвратить Вудро к ним и их гнусностям.